И даже небо было нашим

Инструкции Юргена я слушала невнимательно, голова все еще кружилась. Мне одинаково сильно хотелось броситься туда, вниз, – и немедленно уехать отсюда, вернуться домой. Однако из его объяснений я усвоила, что пещера внутри покрыта льдом, поэтому резиновые подошвы сапог подбиты гвоздями, чтобы не поскользнуться, но все равно я должна быть осторожной. Еще, помнится, Юрген спросил, не страдаю ли я клаустрофобией, для верности он дважды повторил по-английски это слово.

Потом мы спустились по лестнице, Юрген шел впереди. Джулиана не пошла с нами, она осталась у входа. Я снова поднялась на несколько ступенек:

– Ты не пойдешь?

Она стояла, скрестив на груди руки, под глазами у нее были лиловые круги – или так падал свет.

– Он хочет говорить с тобой наедине, – сказала она. – Он просил меня об этом, так что иди.

Затем она отвернулась, и тут я поняла, чего ей стоило сказать мне эти слова, чего ей стоило встретить меня в аэропорту, ночевать со мной в одной постели, а потом ехать в одной машине почти десять часов, – чтобы отвести к человеку, за которого мы с ней молчаливо соперничали долгие годы; она – с самого начала сознавая это, а я – только чувствуя. Мне стало ее жаль.

Низ лестницы находился в полутьме, так что виднелась только решетка, преграждавшая вход в пещеру. Чтобы войти, надо было вскарабкаться на скользкий валун и протиснуться в щель шириной с полметра. Юрген показал, как это делается, но у меня получилось только с пятой попытки. Потом пришлось идти нагнувшись, по низкой подземной галерее, фонарик на моей каске освещал синтетические брюки Юргена. Я почувствовала, что мне не хватает воздуха, сердце бешено заколотилось, может, я ошиблась и у меня на самом деле клаустрофобия. Я вспомнила ту ночь, когда Берн привел меня в башню, и черные ступеньки перед собой; вспомнила, как я запаниковала и стала умолять Берна поскорее вывести меня на воздух. Здесь все обросло плотным слоем льда, и луч фонарика выхватывал из тьмы разноцветные камешки, сверкавшие, как хрусталь, под этой ледяной корой.

Когда галерея пошла под уклон, Юрген велел мне перевернуться на живот и осторожно сползти вниз, держась за веревку. Потом он должен был помочь мне приземлиться. Сначала я никак не решалась отпустить веревку, но, услышав его подбадривающий голос, который раздавался откуда-то издалека, все же разжала руки и съехала вниз.

Мы оказались в узкой и длинной расселине с ледяным полом и нависающими над головой темными каменными выступами. Юрген предупредил, чтобы я не соприкасалась с торчащими снизу сталагмитами: некоторые из них были высотой всего в несколько сантиметров, другие – в человеческий рост. Он сказал, что сталагмиты формируются столетиями, но достаточно задеть их ногой, чтобы они рассыпались, поэтому я должна идти за ним след в след. Вначале я продвигалась крошечными шажками, потом почувствовала себя увереннее на этом скользком полу. Мы прошли через одну нишу и вступили во вторую. Я огляделась, чтобы представить себе ее размеры. Она был меньше первой, и из нее не было видно выходов. Казалось, здесь пещера заканчивается.

Юрген поднял руку и указал на что-то вверху; только тогда я различила впереди горизонтальную, очень узкую трещину.

– He is here[4], – произнес он.

Затем сложил ладони рупором и позвал:

– Берн!

Это имя пробудило эхо, которое показалось мне бесконечным.

Тишина еще не успела поглотить его, когда Берн откликнулся:

– Yes.

Я больше не могла сдерживаться, слезы вскипели у меня в груди и хлынули из глаз. Позже, много позже вспоминая эту минуту, я подумала, что слезы с моих щек упали на пол и спаялись в одно целое со слоем вечного льда, – но это было позже. Тогда для меня существовал только Берн, он был по ту сторону скалы, толщину которой я не могла себе представить.

Юрген помог мне взобраться на метр-два вверх, ближе к трещине. Показал на камень, куда можно было сесть, подняться выше я бы не смогла, но отсюда Берн мог меня слышать, если бы я говорила достаточно громко. Юрген отошел в противоположный конец прохода: он не хотел уходить, оставив меня там одну.

– Берн, – сказала я.

Ответа не последовало.

– Громче, – подсказал Юрген, и я повторила имя: это был почти крик.

– Вот и ты, – произнес Берн сквозь щель, или сквозь вибрации камня, словно он ждал меня. Мне казалось, что он находится где-то ниже по отношению ко мне, потому что звук был далеким и приглушенным, – но, возможно, я ошибалась. Что мне сказать ему?

Но он заговорил сам:

– Ты успела вовремя. Я знал, что ты успеешь. Никогда больше не услышать твоего голоса – такое невозможно себе даже представить.

– Почему ты не возвращаешься, Берн? Выйди оттуда, вернись, прошу тебя.

От холода у меня перехватывало дыхание. Воздух в пещере был плотный, тяжелый.

– Ах, Тереза, поверь, я хотел бы вернуться, но, боюсь, уже слишком поздно. Я не в состоянии этого сделать. Наверное, я что-то сломал, когда падал, – скорее всего, берцовую кость. Да еще ребро, потому что у меня болит бок – болит, правда, не постоянно, уже несколько часов я его вообще не чувствую.

– Но тебе помогут выбраться. Сможет же кто-нибудь пробраться туда и вытащить тебя на поверхность.

Где-то там, в темноте, находился Юрген. Он погасил фонарик на своей каске, наверное, чтобы я почувствовала, что мы с Берном одни.

Берн как будто не слышал меня.

– Здесь высокая, гладкая стена, – сказал он. – Она словно отлита из серебра, и по ней стекает тоненькая струйка воды. Если направить на нее определенным образом луч света, то в ней, как в зеркале, можно различить очертания моей головы. И это при том, что батарейка у меня на исходе. Как бы я хотел, чтобы и ты, Тереза, увидела это чудо. А знаешь что? Я постараюсь представить, что лицо, которое я там вижу, не мое, а твое. По правде-то говоря, я уже проделывал этот трюк несколько раз, с тех пор, как оказался здесь. И я хочу кое о чем тебя попросить. Можно?

– Конечно, – пробормотала я, но он не мог расслышать такой слабый звук, и мне пришлось прокричать это слово еще раз.

– Оглядись вокруг. Найди какое-нибудь закругление, выступ скалы, которое было бы похоже на мое лицо, и говори, обращаясь к нему. Ты же помнишь, как мы смотрели на стволы олив и видели в складках коры фигурки животных? А однажды ты разглядела на стволе детское личико.

Я направила луч фонарика на стену пещеры, но, сколько ни вглядывалась, не увидела в этом страшном месте ничего, кроме бесформенных выступов, острых и выпуклых.

Берн помолчал, давая мне время на поиски, затем спросил:

– Нашла?

– Да, – солгала я.

– Хорошо. А этот шорох? Ты слышишь, как шуршат капли? Если мы секунду помолчим, ты его услышишь; это похоже на музыку, на звук, который издает ксилофон, если ударить по нему совсем слабо. Но главное, выключи фонарик, чтобы зрительные образы не отвлекали тебя, ведь они всегда целиком поглощают наше внимание. Тереза, выключи свет на каске. Ш-ш, а теперь прислушайся.

Я сделала, как он сказал. Возилась с фонариком на каске, пока он не погас. Пещера погрузилась в кромешную тьму, темнее которой я не видела в жизни. Берн был прав: через несколько секунд я услышала, как падают капли. Некоторые просто стучали, как деревянные палочки, а другие издавали настоящие музыкальные звуки, с регулярными интервалами. К ним постоянно присоединялись новые, словно мой мозг натренировался и начал лучше распознавать их, а слух научился извлекать их из тишины. Под конец звук обрел полноту, это напоминало оркестр из сотен крохотных инструментов, и мне показалось, что я вижу пещеру, ощущаю ее каким-то шестым чувством, к которому не прибегала до сих пор и которое теперь воссоздавало для меня пространство, его объемы и формы.

– Слышала? – спросил Берн, и по сравнению с симфонией капель его голос показался мне ревом. – Только Бог мог создать нечто подобное.

– Ты снова веришь в Бога, Берн?

– Верю всей душой. Я никогда по-настоящему не переставал верить. Но теперь это новая вера, она разлита по всему моему телу, внутри и снаружи. Чтобы почувствовать ее, мне даже не нужно совершать никаких усилий. Ты знаешь эти слова, Тереза? «Я ускользнул из руки твоей, чтобы вернуться в руку твою». Ты их знаешь?

– Нет. Я их не знаю, Берн, – сказала я, а сердце у меня разрывалось.

– Это была одна из любимых фраз Чезаре, он произносил ее, когда мы, ребята, чем-то его огорчали. Иногда мы огорчали его нарочно. А он притворялся, что не понял: он знал, что раньше или позже мы опять придем к нему. Когда такое случалось, он шептал мне на ухо эти слова: «Я ускользнул из руки твоей, чтобы вернуться в руку твою».

Берн делал длинные паузы между фразами, как будто ему не хватало дыхания.

– Расскажи мне о ферме. Прошу тебя. Ты не представляешь, как мне ее не хватает. Я мало о чем сожалел, оказавшись здесь, в пещере, – помимо возможности встретиться с тобой. Но я тосковал по ферме. Скажи, что там было, когда ты уезжала.

– Созрел инжир.

– Созрел инжир. Ты собрала его?

– Собрала все, что смогла.

– А лиственница? Ты вылечила ее?

– Да.

– Хорошая новость. Я за нее очень боялся. А еще? Расскажи что-нибудь еще, Тереза.

Но я не смогла сдержать слез, подступивших к горлу, они душили меня.

– На гранатовом дереве тоже много плодов, – выкрикнула я наконец, повернувшись к щели во льду.

– На гранатовом дереве, – задумчиво повторил он. – Тут надо подождать, по крайней мере, до ноября. Ты ведь знаешь, что за нрав у этого граната. Дерево усыпано великолепными плодами, а за неделю до того, как дозреть, они лопаются. Так говорил Чезаре. «Наверное, с корнями что-то не в порядке», – говорил он. Может, его отравляет перец, который растет рядом, но я в этом не уверен. Тебе надо будет укрыть его, когда наступят первые холода.

– Укрою.

– Знаешь, какое время дня я больше всего любил? Время наших прогулок, перед закатом, когда все работы уже закончены. Ты всегда немного задерживалась, и я ждал тебя под лиственницей. Потом мы шли по подъездной дороге. Дойдя до конца, обычно поворачивали направо. Не каждый раз, но чаще всего. И никогда не колебались, прежде чем свернуть. Как будто сговорились заранее. Заходящее солнце с головы до ног заливало нас светом. Я все еще чувствую его тепло, представляешь? Слабо, но чувствую. Когда созревал инжир, мы собирали его не только со своих, но и с чужих деревьев. Потому что на самом деле нам принадлежало все. Разве не так, Тереза?

– Да, Берн.

– Все принадлежало нам. Деревья, стены. И небо. Небо тоже принадлежало нам, Тереза.

– Да, Берн.

«Да, Берн» – это было единственное, что я могла произнести, потому что мысль моя забегала вперед, к моменту, когда я больше не смогу его услышать. И я перестала его слушать – уже тогда меня парализовала паника.

Из темноты раздался голос Юргена, наблюдавшего за мной: пора уходить, сказал он. Я притворилась, что не слышу. Как же можно позволить себе прервать все в такой момент? Как можно прекратить этот разговор и оставить Берна одного? Но я знала, что долго не выдержу: ноги в сапогах одеревенели от холода. Я не могла пошевелить пальцами, которые больше не чувствовала.

– Мне нужно кое о чем спросить тебя, Берн. Это касается Николы.