И даже небо было нашим

– Начал-то я в шесть. Но еще вчера.

И опять раздался смешок, который я слышала по телефону.

– Никогда не видела человека в таком состоянии.

Он осторожно оторвал ладонь ото лба, как будто хотел удостовериться, что мозг при этом остался на месте.

– Это значит, что мы с тобой очень давно не виделись, Тереза.

Он попросил запереть комнату на ключ снаружи. Запереться сам он не мог, потому что не ручался за себя. Я была с ним согласна. Пришлось дать ему слово, что я не открою дверь, пока Ада будет здесь, как бы она ни настаивала на этом.

– Если она увидит меня таким, то расскажет матери, а если она расскажет матери…

– Понимаю, – сказала я, – мать вызовет социальных работников. Я умею справляться с детскими капризами. Мне надо будет спуститься за ней, когда ее привезут?

– Просто открой дверь. Она приучена подниматься сама, чтобы не возникал повод для встреч отца с матерью. Только ничего не говори в домофон. Открой – и все. Если она услышит женский голос…

– Но ведь она все равно расскажет, что здесь была женщина.

Томмазо стукнул кулаками по матрасу.

– Верно. Вот черт! Черт возьми! Черт, черт, черт!

– Не заводись.

Он посмотрел в потолок.

– Коринна и сейчас еще жутко ревнивая.

Он был весь проспиртован, это было отвратительно. Дав ему стакан воды и заперев его в спальне, я, как могла, постаралась придать гостиной уютный вид. До этой ночи я думала, что коллекции пустых бутылок бывают только в кино, но здесь они попадались мне в самых неожиданных местах. Я их вынесла на кухонный балкон. Медея послушно ходила за мной по пятам: Томмазо решил вывести собаку за дверь спальни, считая, что ее присутствие успокоит девочку.

На черно-белом экране домофона я увидела сияющую от радости Аду: она была уверена, что на нее смотрит отец. Коринна стояла на несколько шагов позади, мне были видны только ее ноги. Очевидно, Аде разрешалось самостоятельно подниматься наверх, но не пользоваться лифтом. Я услышала на лестнице ее приближающиеся шаги. Сначала она бежала, но под конец шаги замедлились. Каждый раз, когда свет на лестнице гас, я опять включала его. В такие моменты Ада останавливалась, вероятно, пораженная этим маленьким чудом.

По моим подсчетам ей должно было быть шесть лет. Помнит ли она меня, хотя бы смутно? Вряд ли. А когда она вбежала на площадку лестницы, грациозная, в шерстяной шапочке с помпоном, светлокожая, хоть и не до такой степени, как отец, – мои сомнения исчезли. Она смотрела на меня так, как будто думала, что ошиблась дверью, или этажом, или домом, или перепутала день, и не знала, как себя вести. Все, что она умела, это добираться из подъезда до квартиры Томмазо. И уже хотела повернуть назад, когда я сказала ей:

– Не беспокойся, Ада. Это здесь.

Услышав свое имя, она вздрогнула.

– Я Тереза, друг твоего папы. Он сегодня неважно себя чувствует, у него поднялась температура, поэтому я здесь.

Она помедлила: ей вспомнилось, как ее учили, как ее заклинали не доверять незнакомым людям; однако она не могла не довериться мне, поскольку другого выхода у нее не было.

– Мы уже встречались, – сказала я.

Она медленно покачала головой.

– Но ты тогда была совсем еще маленькая, вот такая.

Что-то в этом жесте должно было пробудить в ней доверие, потому что в итоге она перестала цепляться за перила и шагнула ко мне. Войдя, она осмотрелась, желая убедиться, что находится в знакомой квартире, затем бросилась к двери в комнату Томмазо, единственную комнату в квартире, помимо гостиной, кухни и ванной, и безуспешно попыталась открыть эту дверь.

– Папа отдыхает. Ты поздороваешься с ним позже, обещаю.

Но Ада продолжала дергать за ручку с упрямством, какое проявляют все дети, когда они оказываются перед запертой дверью. К счастью, из кухни пришла Медея: она раз или два тявкнула, дала себя погладить и потереться щекой о свой нос.

Воспользовавшись моментом, я спросила:

– Хочешь, приготовим печенье для Санта-Клауса? Испечем и поставим на подоконник вместе с чашкой молока. А может, надо будет еще положить рядом подушку.

В ответ я не дождалась ни слова, ни даже ласкового взгляда. Раньше я легко и просто управлялась с целой оравой школьниц, а теперь из-за молчания одной маленькой девочки готова умереть от смущения. Ада села на диван, все еще в пальто и шапочке. Вид у нее был разочарованный. И в этот самый момент за стеной раздался громкий храп Томмазо. Ада стала прислушиваться. Мне необходимо было сказать хоть что-нибудь, лишь бы перекрыть этот оглушительный храп, поэтому я продолжила болтовню про Санта-Клауса, про то, как он влетит в окно, я уже сама не знала, что говорю, но говорила громко, и, очевидно, сумела как-то воздействовать на нее, потому что когда я замолкла, она как будто изменилась, успокоилась. И сказала:

– Есть хочу.

Вот и прекрасно: есть повод выйти из гостиной и пойти на кухню. Я уговорила ее снять пальто и шапку. На кухне открыла холодильник и шкаф для продуктов. Там тоже были пустые бутылки.

– Паста с оливковым маслом, – объявила я наконец. – Вот наше меню на Рождество. Что скажешь?

Ада кивнула, и в первый раз за все время я заметила у нее на лице подобие улыбки. За столом, во время еды она не сводила глаз с маленькой елки в углу. Елка была довольно-таки жалкая, из пластика, украшенная светящимися пучками оптоволокна, которые меняли цвет – из красных становились желтыми, потом зелеными, потом лиловыми, потом опять красными. Ада спросила меня, как это получается. Сначала я хотела придумать какое-нибудь сказочное объяснение, но у меня ничего не получилось, и в итоге пришлось объяснить Аде, что цвет меняется от движения вращающегося круга, вмонтированного в основание елки. Вскоре она утратила интерес и к елке. Она сунула руку под стол, чтобы угостить Медею ломтиком белого хлеба, и собака взяла хлеб, вытянув и слегка повернув морду, чтобы не задеть зубами маленькие пальчики.

– Какая воспитанная собака, – сказала я, а девочка и на этот раз в ответ только кивнула.

Часа через два, когда она заснула на диване, посасывая левую руку, от чего ее нижняя челюсть то выступала вперед, то втягивалась обратно, я достала из кармана ключ и отперла спальню.

– Она спит? – спросил Томмазо.

– Да. Я думала, ты тоже заснул. А может, умер. Я беспокоилась.

– Я точно не сплю, – сказал Томмазо. – А вот что я жив, гарантии дать не могу. Как у вас с ней прошло?

– Хорошо. Мы пекли печенье и рисовали.

– Ада послушная девочка, – сказал Томмазо. Казалось, опьянение полностью исчерпало его силы.

– Тебе надо выпить воды, – сказала я. – Сейчас принесу.

Я поставила на тумбочку полный стакан воды. Расправила простыню и одеяло, потом помогла приподнять верхнюю часть туловища и подложила под голову еще одну подушку. Томмазо с веселым любопытством наблюдал, как мои руки двигаются вокруг его тела.

– Вот уж никогда бы не подумал, – заметил он.

– Я тоже, уверяю тебя.

Когда мне показалось, что теперь ему должно быть достаточно удобно, я посмотрела на него сверху и произнесла:

– Виолалибера.

Томмазо закрыл глаза:

– Пожалей меня.

– Я могу прямо сейчас пойти и разбудить ее.

– Ты не сделаешь этого.

Тогда я прокричала имя его дочери, не на предельной громкости, доступной для моего голоса, но достаточно громко, чтобы ее можно было разбудить. Томмазо вздрогнул:

– Перестань! Ты с ума сошла?

– Виолалибера. Последний раз повторяю. Завтра позвоню Коринне.

Бешенство, которое я вызывала у него когда-то, овладело им снова. Бледные кулаки, лежавшие поверх одеяла, сжались.

– Ладно.

– Я жду. – Я боялась, что с минуты на минуту могу утратить решимость.

– Возьми вон тот стул, – сказал он, – показывая на стул у шкафа, заваленный одеждой.

– Это обязательно?

– Возьми стул и сядь. Когда я вижу тебя на ногах, у меня опять начинает болеть голова.

Я шагнула к стулу, одной рукой сгребла лежавшие на нем вещи и бросила их на пол, затем поставила стул рядом с кроватью. Томмазо снова закрыл глаза. Квартира погрузилась в тишину, которую нарушали только влажное дыхание Медеи и чуть более частое дыхание Ады в гостиной. Вначале ничего не произошло. Томмазо открыл рот, но ничего не сказал. Он медленно покачал головой: не с этого надо начинать. И времени понадобится гораздо больше.

– Институт был страшным местом, – сказал он.