Золотая бабушка

— Важно просто, чтобы твоя аудитория тебя услышала!

— Люди не буду слушать говно, — уверял Толик.

— Люди тем каждый день и занимаются, что слушают говно. И я говорю не только о музыке, я говорю о политике, плохих книгах, убогих выставках. На этом строится масс-культура.

— Окей, но не всё же говно становится популярным говном.

— Да, только те, кто действуют становятся популярными.

— А если я не хочу писать говно, то мне умереть на нелюбимой работе?

— Как вариант. Или взять себя в руки и понять, что для кого-то ты всё равно будешь говном, но найдётся процент людей, который будут считать тебя гениальным. И если этот процент сумеет убедить других, что ты гениален — дело в шляпе.

— Это так сложно, я ничего не понимаю.

— Тебе не надо понимать, надо идти и петь.

— Ага, — Толик рассмеялся, — может, прямо здесь?

— Можно организовать, — уже успевшая заскучать Любовь Михална встрепенулась.

— Вы серьёзно? — Толик запаниковал.

— Нет таких дверей, которые не может открыть старушечий скандал. Бегите в машину за гитарами.

Толик сидел на месте, а вот Витася ринулся. Он вообще слушал Любовь Михалну беспрекословно, она внушала ему уважение. Наверное, дело было всё-таки в еде, которая всегда появлялась перед Витасей, как только он садился за стол. Хоп! Перед ним тарелка борща. Магия — не иначе.

Гитары были уже в руках у Толика. Причём зачем-то Витася вручил другу обе… Видимо, нервяк даже на здоровяках отражается. А Любовь Михална уже договаривалась о выступлении. Брала на абордаж какого-то очень неуверенного менеджера. Она упёрлась в «мой внук хочет играть», и против этого не попрёшь. Говорит, что даже денег с заведения не потребует, а могла бы и коллектором подработать. Но Любовь Михална решила, что это как-то очень стыдно для гордого провинциала. Так что дрожащий от страха тощий администратор даже раскланялся перед волевой старухой, которая проявила настоящее великодушие, не снимая с него последние штаны.

Вопросы Любовь Михална решать умела, некогда у неё в подчинении была орава сибирских мужиков, так что с какими-то ресторанными доходягами не справиться было бы просто стыдно. Ей-богу.

Надо ли мне говорить, что Толик трясся хуже всякого чихухуа? Я протянула ему граненный стакан.

— Пей.

— Что это?

— Лучше тебе не знать. Средство для снятия стресса. И вообще, когда девушка даёт, то надо брать, а не мямлить. Или ты девственник?

Вопрос, который действует на мужика любого характера и сословия. Реагируют на него по-разному: злятся, закатывают глаза или посмеиваются, — однако результат обеспечен. Они сделают то, о чём ты их просишь. Толик «пфыкнул», но выпил залпом, наморщился, вытер губы и поблагодарил. Бармен, который, видимо, был самым обаятельным и артистичным в этом заведении, вышел на небольшую сцену, чтобы представить ребят. Когда оба парня появились у микрофонов с гитарами, я посмотрела на них по-другому. Оглянулась на Любовь Михалну, для неё метаморфоза неожиданной не оказалась.

На обшарпанной сцене стояли два парня. Они были очень разные. Бородатый бугай держал гитару так, словно она была игрушечная, а рядом — очень болтливый и активный парниша. В его же руках инструмент казался чем-то сакральным. Он держал гитару, как женщину. Песни были наполнены светлой грустью. Вот опять мне надо это расписывать литературно. Что-то вроде:

«Первый аккорд врезался в меня молнией. Он пропустил электричество в тело, и дальше по душе разливалась любовь. Да, щипало. Но преследовало чувство упоения от этой боли. За такой болью всегда следует счастье. Это не падение, а подъём в гору, а там ждёт сногсшибательный рассвет. На вершине по-другому не бывает.

На припеве я уже покорила собственный Эверест. Мне не страшно, я в потоке. Я плыву по течению. Я и есть течение. Моё нутро раздирается по кускам и сливается со всем миром, что окружает меня. Мой мир становится единой любовью и даёт жизнь всему остальному. Рождаются цветы, птицы, паучки, все мяукающие и гавкающие. Рождаются звёзды и солнце. Рождаются люди».

Как же трудно мне даются эти лирические отступления…

Хочу снова заметить, как преобразился на сцене Толик. Это был остроумный и обаятельный парень, который пел так, словно лично тебе признавался в любви. Образ разительно отличался от настоящего Толика — от вспыльчивого и одновременно робкого парниши. Позже я спросила его: почему с ним происходит такая перемена на сцене? И он сказал то, что надолго отпечаталось в моей голове: «Когда музыка — это всё, что у тебя есть, а её слушает неприлично мало человек, то становится невыносимо больно. И ты живешь с этой онкологией изо дня в день. Единственным обезболивающим становится сцена».

Глубоко, согласитесь. Я от него такого не ожидала. Впрочем, и когда он выходил на сцену, я не ожидала, что зеваки хлынут к музыкантам поближе и всего за 10 минут станут их поклонниками.

Любовь Михална сидела за столиком в одиночестве, когда вся толпа щемилась у сцены. Женщина улыбалась. И её улыбка подействовала как свет на мотылька. И этим мотыльком стал мой отец. Он присел рядом с женщиной — от него снова повеяло приставучим запахом ромашкового финского мыла.

Кислый остановился в городе, потому что местный музей приобрел его новую работу, нужно было уладить пару вопросов. Буквально за день до приезда Любови Михалны он был у Лёли: заехал, попил чай, подарил скатерть. Намекнул, что видел Любочку, но поговорить об этом по душам — не решился. И теперь он тут. Хотел поужинать. Он любил этот ресторан, мне же его когда-то показал. Как оказалось — не зря.

— Что… думаешь станут знамениты? — спросил Кислый Любовь Михалну.

— Я ещё не ошибалась, Скульптор. Они талантливы. Талант найдёт дорогу.

— Твои дети?

— Можно сказать внуки.

— Ты слишком молода, чтобы иметь таких взрослых внуков.

— Ой, Скульптор, давай без этих льстивых речей. Я старая, и ты старый. Будем честными.

Кислый развёл руками.

— Я всегда был старым.

— Это правда, — усмехнулась Любовь Михална. — Ты родился старым.

Женщина не смотрела на свою первую любовь. А вот Скульптор пожирал глазами Любочку. Он почти не моргал. Честно, он даже не верил, что это действительно она, а не галлюцинации. Внутри него что-то забурлило, как в прежние молодые годы: захотелось зарыться в её волосы, поцеловать в ухо. А казалось, что волна возбуждения уже давно прошла и забыта. Слишком он был стар и уныл к жизни. Не говоря уже о том, что было странным находить пожилую женщину такой привлекательной. Привлекательнее даже, чем та двадцатилетка, которая прыгала в топе без лифчика недалеко от столика.

— Как ты? — Кислый даже растерялся. Ему хотелось продолжить общение.

— Как подгоревшая картошка на сковородке — скоро превращусь в пепел.

— Все там будем. А ты… — Кислый неловко прокашлялся. — Замужем?

Любовь Михална наконец одарила его взглядом, но ничего хорошего это не предвещало: взгляд был острым, как нож.

— Может, и замужем, — строго сказала женщина и продолжала внимательно смотреть на Кислого.

Его совсем уж бросило в жар. Потерял хватку за годы: так привык к подобострастному общению. Он же был настоящей легендой искусства. Великий Кислый. Да он ворота делал Храму Христа Спасителя! А тут на него смотрят так, словно он сдающий экзамены первокурсник. Да и говорила Любовь Михална лениво, как общаются с надоевшими ухажёрами. Любочка всегда была грубоватой. Но сейчас стала ещё и самоуверенная. Какая разница, что думают о твоей личности люди, когда ты одной ногой в гробу. Старики больше думают о том, что скажу об их семье. Но семья, за которую Любови Михалне было стыдно, была далеко.

— А я уже подумал, что наша встреча — это судьба, — Кислый раскаянно улыбнулся, Любовь Михална тоскливо опустила глаза.

— Скорее уж шутка. Чья-то неуместная шутка.

Скульптор не стал больше надоедать Любови Михалне — откланялся. Женщине стало совсем уж грустно на сердце. Да ей хотелось поговорить. Нет, она вдова уже довольно давно. Но что там… помнишь, как молоды, как горячи и безрассудны мы были? Любовь Михална ничего не сказала. И никто не узнал про это встречу. Мы вернулись за столик, когда Кислого уже и след простыл.

Толик подошёл к Любови Михалне, как будто что-то почувствовал, а может был просто благодарен за неожиданно организованный концерт. Парень наклонился к женщине и обнял. Витася поступил так же. Можно было подумать, что они втроем близкие родственники.

Ребята подбросили меня до дома. У отца была дача по соседству, на которой, впрочем, он не был со дня моего совершеннолетия, чаще оставаясь с Лёлей, чем со мной. Мы расцеловались с Любовью Михалной на прощание. Она сказала, что мечтала бы о такой прекрасной невестке. А я подумала, что мечтала бы о такой маме. Но говорить вслух об этом не стала.