Жалкая

37. ЭВЕЛИН

Прошло два дня с тех пор, как мой мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, и я узнала, что Брейден — это ложь. Что всё, что было между нами, было ложью.

Я чувствую себя грязной.

Использованной.

И больше всего я чувствую себя очень, очень глупой. Я всегда гордилась тем, что являюсь мозгом семьи, но насколько умной я могу быть, если позволила этому случиться?

Закрыв глаза, я прислоняюсь спиной к надгробию Нессы.

— Ты солгала мне, Несс, — шепчу я ветру. — Ты говорила, что семья — это всё, что мне нужно, что мы должны держаться вместе. Оказалось, что это всё чушь.

Я качаю головой, мои пальцы впиваются в траву подо мной. Моя нижняя губа дрожит, и я снова открываю глаза, уставившись на блокнот, лежащий у меня на коленях. Я открываю его, просматривая беспорядочный почерк и нацарапанные слова, которые смешались на страницах. Я провожу кончиком пальца по последнему стихотворению, которое мне удалось написать. Теперь каждая буква напоминает мне о нём.

Моя ладонь напрягается, и я хватаю страницу, вырывая её из книги. Мне приятно, и я делаю это снова. И снова.

Вырываю. Разрываю на клочки. Вырываю.

Я не останавливаюсь, пока все до единой страницы не вырваны из переплета и не валяются на земле. Мои глаза сканируют пространство вокруг меня, и я хватаю разорванные страницы, кладу их на основание указателя Нессы, в небольшую кучку на камне. Потянувшись в карман, я достаю спичечный коробок из «Винки», который я принесла на всякий случай, и двигаюсь вперед на коленях, мои пальцы дрожат.

Каждое слово теперь кажется исповедью, а не бегством. Сопливые стихи разбитой, одинокой девушки, притворяющейся чем-то сильным.

Ветер ударяет меня по лицу, пряди волос щекочут щеки, и я глубоко вдыхаю, чиркаю спичкой о картон и опускаю её в разорванные части меня, наблюдая, как слова разгораются.

С каждой секундой, пока они горят, в моей душе нарастает боль, которую, я уверена, я буду носить до конца жизни. И я ненавижу Ника ещё больше за то, что он украл то единственное, что казалось мне моим.

Он был королем красивых слов, поэтому теперь я сделаю его королем пепла. Огонь горит быстро, а потом гаснет, когда ничего не остается.

«Здесь покоится тот, чьё имя было начертано на воде».

Я протягиваю руку вперед, дую на пепел, пока он не рассеивается, уплывая над могилами сотни разных людей. Может быть, мои маленькие любовные заклинания смогут успокоить их в этом хаосе.

— Всю свою жизнь я жила для других людей, и с меня хватит, — я смотрю на надгробие Нессы в последний раз. — Это значит, что я должна перестать жить и для тебя, Несс. Надеюсь, ты поймёшь.

Печаль прокладывает свой путь через меня, и хотя это тяжело, я чувствую странное облегчение, как будто глубокие подземные цепи срываются с моего тела, освобождая меня от ограничений, которые всегда вызывали кровь в моих венах и моя фамилия.

— Неважно, куда я пойду в жизни, Несса, неважно, кого я буду любить и терять… Думаю, что я всегда буду скучать по тебе больше всего.

Поцеловав ладонь, я прижимаю её к надгробию, затем отступаю назад и ухожу, оставив один цветок мака у основания её могилы.

Я направляюсь обратно в поместье, минуя главный вход и обходя его сзади, и иду к коттеджу. Честно говоря, я не планирую оставаться здесь после того, как всё будет разрушено, но пока мне невыносимо видеть лица людей, которым всегда было плевать.

Зик сидит на террасе, откинувшись в кресле, сигаретный дым клубится вокруг него. И во всем моем горе, во всей моей печали я забыла одну важную деталь той ночи.

Имя Зика было упомянуто в комнате федеральных агентов.

Я щурю глаза и подхожу к нему в то время, как он смотрит то на меня, то снова на небо.

— Назови мне хоть одну причину, по которой я не должен тебя убивать, Иезекииль.

Он делает паузу, сигарета на полпути ко рту.

— Они сказали мне, что ты узнала, знаешь? Звонили мне прошлой ночью, пытались убедить меня уехать. Защита свидетелей или какая-то такая хрень.

— Так почему ты этого не сделал? — я просовываю руку под юбку, вытаскиваю пистолет из кобуры и кладу его на столик во внутреннем дворике.

Я ожидала, что буду злиться на него сильнее, но, наверное, когда я отпускаю имя Уэстерли и его важность, люди, которые предали это имя, начинают иметь меньшее значение. Тем не менее, неприятно осознавать, что он так подставил меня и не заботится о том, что будет со мной дальше.

— Как ты мог?

Он вздыхает, садится вперед на стул и впервые смотрит на меня.

— Они не оставили мне выбора.

— Выбор есть всегда.

— Знаешь, что случилось с моим отцом, когда он попал в тюрьму? Он превратился в чью-то сучку, а потом его изуродовали и повесили на стропилах. Над ним издеваются до сих пор, — он качает головой. — Думаешь, я хочу закончить так же? Меня приходилось проживать всю свою жизнь, как он. Я не хочу умереть так же.

— Поэтому ты заключил сделку, — добавляю я.

Он кивает.

— Поэтому я заключил сделку.

Я постукиваю пальцами по своему пистолету.

— Знаешь, на самом деле ты просто трус.

Из его ноздрей вырывается дым.

— Ты прав. Я трус. И это пиздец как пугает меня. Я прожил всю свою жизнь, равняясь на отца. Он был для меня богом. И ему было бы противно от того, кем я стал… Но я такой, какой есть.

Я ничего не отвечаю, у меня нет сил бороться. И хотя предательство всё ещё здесь, я понимаю, каково это, жить в тени своего отца и испытывать желание вырваться на свободу. Я не могу упрекнуть его в этом, как бы мне этого ни хотелось.

— Ты убьёшь меня? — спрашивает он, когда я встаю и беру пистолет.

— Нет, — вздыхаю я. — Но я больше никогда не хочу тебя видеть. Жить со стыдом от осознания того, что ты никогда не станешь и половиной того человека, которым был твой отец, гораздо мучительнее, чем любая пытка, которую я могу предложить, — двигаясь вокруг стола, я останавливаюсь перед ним. — Однажды, Иезекииль, я надеюсь, ты обретешь покой.

— Я не заслуживаю твоего сочувствия, — шепчет он, глядя на свои колени.

Я сглатываю, сдерживая комок в горле.

— Нет… не заслуживаешь. Но я все равно даю его тебе.

Снова убирая пистолет в кобуру, я прохожу мимо него и иду в лес. И какая уже разница, видит ли он, куда я иду.