Выпусти меня

Э. Вуд
Выпусти меня

Я бы хотел вам кое-что рассказать.

Что-то, что покажется странным и даже пугающим.

Мне почти тридцать, а я до сих пор гадаю: было ли всё произошедшее со мной ночными кошмарами или моими безобразными фантазиями.

Призраки прошлого до сих пор преследуют меня: и во сне, и наяву.

И я постоянно молюсь, лишь бы не сойти с ума…

Что ж, я, пожалуй, начну.

На дворе шёл тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

Я, тринадцатилетний мальчишка по имени Дэнни Тэйлор, жил вместе с родителями в Элмвуде, что в южной части Провиденса, штат Род-Айленд.

По инициативе отца, Питера Тэйлора, мы поселились в сером невзрачном доме, который располагался по Атлантик-авеню, в непосредственной близости от пересечения этой улицы с Гамильтон-стрит.

Ещё несколько месяцев назад нам приходилось ютиться в захудалой избушке, которая громко скрипела, издавала свист и чадила, как скучающий моряк с трубкой в зубах.

Мама, Джина Тэйлор, иронично называла её «убежище анахорета».

Мы ценили избушку вопреки всем её недостаткам, ведь она дарила нам тепло и крышу над головой.

Однако смена ветхой избушки на новый, хоть и невзрачный дом — стало лучшим решением за последние несколько лет.

Нас окружала по меньшей мере дюжина таких же неказистых домов, но мы особо не жаловались. Район оказался симпатичным и тихим, да и школа находилась менее чем в миле от дома, так что я спокойно добирался до школы пешком, заодно подхватывал по пути трёх закадычных друзей.

На заднем дворе у нас росли старый дуб с потемневшей корой и четыре молодые яблони.

В жаркие дни маме нравилось прятаться в тени деревьев и читать книги. Я заботливо приносил ей шерстяной плед и вкусные сэндвичи, приготовленные мной на скорую руку.

Мама могла задремать, и соломенная шляпа, под которой она прятала свои вьющиеся каштановые волосы, слегка сползала на её необычайно умиротворённое лицо.

Я глядел, как пёстрые пташки запрыгивают к ней на коленки, прикрытые длинным подолом льняного платья, белого, как азалии. Я, чувствуя лёгкое раздражение, постоянно порывался прогнать пернатых, чтобы они не мешали маме отдыхать, но в итоге насмешливо наблюдал это нелепое зрелище. Мама будто не замечала непрошенных гостей, а, может, нарочито позволяла наглым малявкам топтаться по ней, пока она притворяется спящей.

Мама подкармливала пташек, а они взамен приносили ей сухие цветы и красивые пёрышки.

Порой мама лежала на траве и задумчиво глядела куда-то в высокое небо.

Часто я присоединялся к ней, и тогда мы мило болтали.

Я много трепался о школе, делился своими мечтами.

Мама же с меланхоличной тоской рассказывала про своё детство, родителей, первый неудавшийся брак.

В юности она увлекалась танцами и живописью. Но по воле судьбы она стала не танцовщицей или художницей, а администратором в хостеле.

Мама с теплом вспоминала театр Леруа в городе Потакет; театр, к сожалению, в тысяча девятьсот девяносто седьмом году снесли, как и несколько соседних зданий, чтобы построить аптеку. Джина вместе с матерью, Хэлли Грэм, почти каждые выходные посещала Леруа; особенно важными для неё стали дни, когда к ним присоединялся отец, Майкл Грэм. Майкл постепенно отдалялся от них, замыкался в себе, так как тяжело болел и не желал обременять их своим присутствием. Поэтому Джина бесконечно ценила часы, проведённые рядом с ним.

Майкл скончался на шестьдесят четвертом году жизни за просмотром только что вышедшего «Кошмар на Лондонском мосту».

Хэлли здравствовала, но в тысяча девятьсот девяносто первом году улетела в Бостон, так как «там есть Тропа Свободы, бостонский лагер и кремовый пирог, а ещё там родился Эдвард Нортон».

Мама смеялась и одновременно плакала, когда говорила о своём первом романе. Она в сердцах восклицала, насколько была глупой и наивной в шестнадцать, раз поверила в вечную любовь с Митчелом МакКинли, которую тот клятвенно пообещал ей под ночным осенним небом. Они сидели в ржавом понтиаке бонневиле 71-го, когда Митчел сделал ей предложение, а после они страстно поцеловались.

В тот момент она чувствовала себя самой счастливой на свете.

Их дороги разошлись через три года после свадьбы, так как Митчел дружил с бутылкой крепкого пойла охотнее, чем с работой.

В общем… я посвящал маме всё своё свободное время, но мне всё равно казалось, что его недостаточно.

Хуже всего, что я эгоистично не замечал, как мама меняется.

Никто из нас.

Если так подумать, то изменения были почти незаметные, но очень важные. Например, она вела себя более рассеянно, чем обычно; стала заваривать крепкий кофе, хотя до некоторых пор обходила его стороной, предпочитая чай или свежевыжатый сок. Периодически напевала какую-то незнакомую мне мелодию себе под нос, и звучала мелодия столь же печально, как «Буду ждать тебя здесь».

В её серо-голубых глазах появился оттенок грусти.

Когда начались эти метаморфозы, сложно определить.

Ведь, по существу, всё было в порядке в нашей семье.

Или я просто оставался слеп.

По крайней мере, все трое — я, Джина и Питер — вели себя как обычно.

Просыпались каждое утро, завтракали, разглагольствовали о всякой ерунде, спорили и по-дурацки шутили, занимались насущными делами, иногда куда-нибудь выползали из своей затхлой норы — в кино или в кафе.

Казалось, эта идиллия может продолжаться вечно.

Но всему однажды приходит конец.

Пятнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года мамы внезапно не стало.

Так внезапно, что несколько следующие недель я упрямо отказывался в это верить.

Отцу лично сообщили, что Джина спрыгнула с моста примерно в двух милях от нашего дома. Её тело нашли после заката недалеко от берега небольшого озера. Какой-то мужчина плавал на моторной лодке и наткнулся на неё, ему померещилось, что она ещё дышит. Он попытался её спасти, но очевидно, было уже поздно.

Я пялился на отца, как идиот, когда он ровным тоном говорил мне обо всём этом, первая мысль, которая мелькнула в затуманенной голове, была: «Он чертовски паршиво шутит. Решил зачем-то поиздеваться надо мной». Но когда он крепко обнял меня и заплакал, я твёрдо осознал, что он говорил вполне серьёзно.

Я долгие дни прокручивал в голове эту информацию. И я считал её как никогда абсурдной. Я допускал, что мама своё нездоровое состояние маскировала под обычную усталость, достаточно умело, чтобы не вызывать лишних подозрений, и вероятно страдала от депрессии. Или какого другого подобного недуга.

Но меня страшно смутили две противоречивые вещи: она жутко боялась высоты и крайне неохотно заходила в воду даже по пояс.

Что заставило её переступить через свои страхи и покончить с жизнью таким способом?

Будто перед самой смертью она решила заглянуть своим страхам в глаза. Возможно, в те тягучие мгновения, последние в её жизни, всё, что тревожило её, вдруг отступило прочь, и она ощутила долгожданный покой.

Я уже никогда об этом не узнаю.

Чем глубже я погружался в свои размышления, тем чётче я испытывал разочарование и обиду. Выходит, она непрестанно лгала мне в лицо, что всё в порядке. Впрочем, я смягчил своё отношение к ней, когда понял, что она наверняка испытывала сильный стресс и вину, скрывая от нас правду, ведь ей приходилось не только бороться со своими демонами наедине с собой, но и оберегать своих родных от их пагубного влияния.

Она лишь желала нас защитить, так, как умела.

Вот только все её тщетные старания привели её к тому проклятому мосту, на котором она решила попрощаться со своей семьёй и заодно со всем миром.

Со мной.

Я не посмел бы заявить вслух, что она жестоко обошлась со мной, но где-то в моём чреве скреблось это противное чувство.

Словно мама эгоистично бросила меня «здесь» и забрала с собой часть моей души.

И за это я никогда её не прощу.

Я упрямо отказывался появляться на её похоронах. Я хотел запомнить маму при жизни, доброй и улыбчивой, а не бездыханной, с искусственным лицом, над которым основательно потрудился танатокосметолог. И всё-таки, после долгих уговоров отца, я согласился пойти, но только ради него самого.

Он выразил мне искреннюю благодарность.

Народу было совсем мало: пришли только те, кого мама хорошо знала. Многих из гостей знал и я. Это и друзья, и коллеги, и соседи.

Среди них затесались и те, кого я увидел впервые.

В коротких беседах, направленных на то, чтобы утешить и поддержать нас с отцом, мне удалось кое-что выяснить.

Например, мистер Бен Смит, толстый дядька с внешностью неопрятного садовника лет пятидесяти пяти, работал с Джиной в маленькой пекарне. Тогда Джина жила в Нортфилде (штат Миннесота) и училась в университете Норидж. Окончив учебу, Джина вместе с родителями уехала в другой город. По словам Бена, они изредка обменивались почтовыми письмами, но потом Джина вдруг замолчала. Скорей всего, она вышла замуж, и ей стало не до Бена. В его голосе я не обнаружил и толики огорчения, но понял, что Бен по ней очень тосковал. Наверное, он относился к ней, как к дочери. Ведь у него самого была дочь, Грейс, которой совсем недавно стукнуло тридцать пять.

Также почтила своим присутствием пожилая учительница по литературе, миссис Мэри Уорд, которая помнила Джину как примерную ученицу. При этом Джина никогда не давала себя в обиду: умела отстоять своё мнение и при надобности дать сдачи. Миссис Уорд отзывалась о ней ласково и с уважением.

Все гости высказывали трогательные соболезнования, утирали платками заплаканные глаза.

Прежде, чем гроб опустили в землю, я в последний раз увидел идеальное безмятежное лицо будто крепко спящей женщины.

Несмотря на то, что это лицо принадлежало моей матери, оно на долю секунды показалось мне чужим.

Вдоль позвонка пробежали гадкие мурашки, а колени одолела мелкая дрожь.

Я прощался с мамой, едва сдерживая слёзы, хотя стоило дать волю своим чувствам, в конце концов, с моей семьёй произошла большая трагедия, поэтому не имело никакого смысла притворяться сильным.

Я подарил маме алые хризантемы, символизирующие моё разбитое сердце и проникновенную, преданную любовь к ней.

Десятого октября ей исполнилось бы тридцать восемь.

И она была по-настоящему прекрасной женщиной, самой прекрасной, которую я когда-либо знал.

После похорон мы с отцом пытались вернуться в привычное русло.

Пару раз он звал меня на озеро искупаться, но я нагло врал ему о своём недомогании, лишь бы не приближаться к озеру. Я опасался увидеть в отражении воды не своё, а мертвенно-бледное лицо матери. Но хуже того, я непроизвольно представлял себе, как всплывает её труп, обмотанный тиной, раздутый и посиневший, и тянет ко мне свои осклизлые холодные руки.

В мой мозг настырно лезли и прочие мерзости, но то лишь моя чрезмерная впечатлительность.

Короче, я старался держаться от воды как можно дальше.

Между тем, я охотно играл с отцом в бейсбол, помогал ремонтировать что-нибудь в доме или в саду, с удовольствием ходил на различные фестивали и ярмарки.