Чёрт, подмостный, домовой — кто ты такой?

Глава 5

«Не зная цены, в руках не держи. Не зная силы, в руках не держи. Ключ — к замку, замок — к двери, охраняют ту дверь птицы да звери. По какой дороге не пойдёшь, всё равно ко мне попадёшь! В сторону не свернёшь, назад не повернёшь, до застеленного порога дойдешь!»

Он ждал этого дня целую вечность! Бабушка попросила приехать. Она что-то нашла. Он это чувствовал. В семье (включая его бабушку, Юлию Оттовну) мало кто по-настоящему разделял рвение юного историка, но… Его это нисколько не смущало.

Дмитрий Орехов был замкнутым молодым человеком. Всё своё время проводил в архивах. Много знал. У него бывали периоды депрессий, и тогда психолог советовал отвлечься на что-нибудь.

— Вы можете объяснить, почему так часто думаете о своём… Кто он вам? Прадед?

— Да. Ну, как почему? Великая Отечественная Война. Деревня. Он несколько дней скрывался в лесу. Потом добровольно сдался в плен. Спустя годы женился на русской.

— Не такая уж удивительная история, — Илья Моисеевич пожал плечами. — Он не один остался в нашей стране. Немцы зверствовали. Жгли деревни. Ваш прадед был ведь… Совсем мальчишкой! Кто знает, какие ужасы ему пришлось пережить?

— Именно! — Дима посмотрел на весьма уважаемого специалиста так, словно…

Как можно не понимать элементарных вещей? У него интерес к истории собственных предков. Это же так… Естественно! Возможно, он говорит слишком увлечённо? Ну да, не без того. Но ведь если не со всей душой — зачем тогда вообще что-то делать? Какой в этом смысл?

— Вы просили бабушку найти что-то, что могло бы рассказать об истории вашего прадеда подробней, так? — Илья Моисеевич мягко подталкивал молодого человека к тому факту, что тот видит во сне, как открывает какую-то старую тетрадь. — Она нашла что-нибудь?

Сон как сон. Ничего, по сути, примечательного, но молодой человек утверждает, что сон повторяется. Дмитрий производил впечатление интеллигентного, умного молодого человека. Именно поэтому хотелось ему помочь. Не пропустить момент, когда увлечение перерастёт в одержимость. На его профессиональный взгляд это может произойти. Важно, чтобы Дима не отказывался от наблюдения.

— Пока не знаю.

— Ну, хорошо. Хорошо. Встретимся на следующей неделе?

— Не думаю, что мне это нужно.

— Это нужно мне. Для исследования. Вы же согласились помочь. Нет, если передумали, то я…

— Да, Илья Моисеевич, конечно. Простите. Забыл.

— Ну, вот и хорошо. До встречи.

…

— Внук! Проходи, родной. Я блинчики испекла. Ты что-то похудел, Дима. Бледный.

— Ба, все хорошо. Показывай скорее…

— Ты только не уходи с головой во всё это. И вообще. Сначала — поешь.

— Ба…

Их взгляды встретились, и Юлия Оттовна поняла — спорить нет смысла. Она сделала знак внуку, чтоб тот шёл за ней в комнату. Дима был хороший мальчик. Тихий. Лучше бы он позволял себе чуть больше, но… Правнуков она, похоже, увидеть не успеет. Но на всё, как говорится, воля Божья.

Её внук обладал тихим, даже в какой-то степени ласковым упрямством, сломить которое не было никакой возможности. Немецкие корни. Весь в её отца, Отто.

— Вот.

Она достала небольшую, обмотанную в несколько слоёв полиэтиленом коробку.

— Где ты это нашла!? — Дима уселся в кресло и принялся аккуратно, слой за слоем разматывать плёнку.

У Юлии Оттовны на мгновение остановилось сердце. Отец делал так же. Спокойно. Обстоятельно. Аккуратно. Без спешки, без суеты, чуть склонив голову на бок… Вот что значит кровь…

— Ба? Всё в порядке?

— Да. Конечно. Тут подвал недавно проверяли — нет ли где протечки. Открывали ячейки квартир, ключи попросили. Я думала, кроме новогодней мишуры у меня там ничего нет! Вечером сосед звонит в дверь, говорит: «Юлия Оттовна, там какая-то коробка, может, вам принести?». Ты же знаешь Семёна Валентиновича? Внимательный. Ответственный. Ну, я и говорю — Семён Валентинович, если коробка не большая, не в службу, а в дружбу, принесите, я посмотрю. Он как мне её принёс, я сразу вспомнила. Вещи отца. Сейчас посмотришь?

Дима остановился. Предложение было заманчивым, но… Он возьмёт коробу с собой и посмотрит. Дома. Сам. Один. У него даже голова закружилась от предвкушения!

— Потом посмотрю. Ты говоришь, блинчики у тебя?

…

Его прадед, Отто, попал в плен. К счастью, он не оказался в лагерях ГУПВИ НКВД, а был отправлен на восстановление города. Дома, построенные немцами, до сих пор стоят на Октябрьской набережной в Питере.

Отто Мюллер оказался одним из немногих, кто так и не вернулся на родину. Молодой немец влюбился в русскую девушку, Ольгу Орехову и женился на ней. Дима не знал подробностей, но догадывался. Отто и Оля наверняка не просто так уехали далеко на Север. Отто взял фамилию жены, и чета Ореховых покинули Ленинград на целых восемнадцать лет…

Его бабушка, Юлия Оттовна — их дочь. Девушка оказалась в Ленинграде уже выпускницей. Поступила в ЛГУ, вышла замуж. Родила сына, а овдовев, вернула себе и ребёнку девичью фамилию.

Вспоминая историю своей семьи, Дима разволновался. Дрожащими руками стал вытаскивать вещи. Потёртая кожаная сумка для документов, кое-где — дырки от оторванных с мясом значков. Кто знает, почему? И что это за сумка? Он вывернул её на изнанку — ничего. Никаких тайников в подкладке. На дне — небольшая шишка и несколько пожелтевших хвойных иголок.

Кроме сумки в коробке оказалось два перевязанных бечёвкой, завернутых в холщевую жёсткую ткань свертка. В одном — небольшой блокнот и несколько страниц стопкой, а во втором…

Он ожидал чего угодно! Записей с ужасами войны. Записи, правда, были. На немецком. Для него, конечно, не проблема, но придётся поработать. Дима думал, что найдёт какие-нибудь фотографии — хоть что-то о родителях Отто, о его жизни в Германии до войны. Ведь она была у него, эта жизнь! Прадед, если верить бабушке, никогда не говорил об этом. Никогда не пытался вернуться, связаться с кем-то. Никогда.

Гребень. Во втором свертке лежал гребень. Старый, тёмный от времени и какой-то... Словно из русских сказок. Он аккуратно взял его в руки. Удивительно, но из чего эта вещь была сделана, определить было сложно. Кость? Медь? Поверхность — шершавая или гладкая? Тёплая или холодная? Он не мог определить, потому что… Да потому что эти ощущения всё время менялись!

С двух сторон гребень украшали ветвистые оленьи рога, вот только под ними вместо морды зверя оказалось человеческое лицо. Вернее два. С двух сторон. Мужчина-олень? Оборотень? Он было вспомнил китовраса — существо с торсом человека и телом оленя (кентавр из славянских мифов), но мифология — не его конёк.

Бабушка часто говорила о том, что он, Дима, и его прадед чем-то похожи. Отто был тихий. Нелюдимый. Замкнутый. Записи свои (всегда на немецком) вечно прятал, но уделял им так мало времени, что мама, Ольга, никогда об этом не спрашивала. Наверное, потому, что понимала — Отто пережил нечто… Страшное. Непоправимое. Неизбежное. Что это было, догадаться не трудно. Война. Кровь. Боль. Приказ убивать, который если нарушишь, погибнешь сам.

«Такому… нежному, тонкому человеку, как папа, наверняка было трудно» — часто говорила Юлия Оттовна.

Дима вздохнул. Посмотрел на фотографию деда. Карточка военных лет пожелтела от времени. В глазах немецкого юноши так явно читались боль и страх, что он, его правнук Дмитрий Орехов, каждый раз не выдерживал, отводил глаза.

В голове копошились вопросы, словно тараканы в темноте. Откуда этот гребень? Кто-то подарил? Из жителей деревни, которую оккупировали немцы? Кто эта девушка, обладательница столь изящной вещицы? Он любил её? А что если он… убил её?

Дима встал. Растёр лицо руками. Пошёл на кухню, заварить чай. Нет. Так он далеко не уедет! Единственный выход — садиться за перевод записей деда. Сейчас он нальет себе крепкий, сладкий чай, сделает пару бутербродов, и вперед.

За работу!

«Чурмилкино. Ночь. Я пишу, ловя свет от луны. Здесь лишний раз не разжигают огня».

Время беспощадно. Страницы где-то порваны, где-то испачканы. Какие-то записи исчезли благодаря тому, что на чернила что-то пролили.

Как жаль!

Чай давно остыл. Дима лениво откусил самый край бутерброда, да так и не притронулся к еде до самого утра.

Он раскладывал пожелтевшие листы в отдельные стопки. По понятной лишь ему одному логике. Перерыв все ящики стола, нашел лупу и фонарик (на всякий случай, если не будет хватать света). Отключил телефон. И работал, работал, работал… Аккуратно (бабушка бы непременно сказала, что с истинно немецкой педантичностью) переписывал в тетрадь всё, что переводил, делая пометки для себя.

«Мы с Хельмутом живём в избе Прасковьи. Дед Иван всё время пропадает в лесу. Приходит к ночи. Это плохо. Так его могут заподозрить в связи с партизанами. Мне бы не хотелось, чтобы с этими людьми что-то случилось. Надеюсь, они выживут.

Их внучка, По-лин-ка — худенькая девочка с большими серыми глазами. Если когда-нибудь я увижу у женщины такие глаза — женюсь, наверное. Эта девочка совсем ребёнок. Жители смотрят на нас без ненависти. На нас с Хельмутом. На Майера же с ненавистью лютой. Это очень… сложно понять. Как будто они знают, что в душе каждого из нас…».

Иногда Дима натыкался на рисунки, и они ставили его в тупик. Во-первых, они никак не соотносились с самими записями, а во-вторых, они были… Детскими. Наверное, прадед разрешал им рисовать у себя в блокноте.

Кто знает?

Но дело было не только в том, что рисунки явно были сделаны детской рукой. Орехов всю ночь метался по комнате, словно зверь в клетке, пытаясь понять смысл того, ЧТО там было нарисовано! Мост. С моста летят двое. Кресты на рукаве — это немцы. Они просто летят в воду. Их никто не сталкивает. Никто не расстреливает. Возможно, дети не рисуют того, кто их убил, из-за страха? Илья Моисеевич! Ну, конечно. Он ведь психолог, так? Надо будет спросить.

Дима в сотый раз перевернул рисунок вверх ногами. Из воды торчат какие-то ветки. Или… Что это? Где лупа? Штрихи почти стерты, но ему всё же удалось разобрать:

«хлоп-хлоп», «ха-ха-ха»

Надписи над водой. «Хлоп-хлоп». Это не ветки… Это — руки! Чьи-то руки вынырнули из реки. Хлопают. Смеются. Какой… ужас. Это же настоящий триллер! Интересно, дети правда видели эти руки из воды или… это их фантазия?..

«В лесу орудуют партизаны. Штурмбаннфюрер Майер приказал расстрелять детей на глазах у тех, кто отказывался их выдать. Шнайдер и Вебер не стали стрелять в детей. Майер велел им встать с ними и собственноручно расстрелял всех. Я не видел. Мне рассказал Хельмут. Я не видел, потому что патрулировал лес по ту сторону моста. Хельмут говорит странные вещи. Он говорит, что Майер отправил меня через реку для того, чтобы проверить, вернусь ли я живым. Двое не вернулись. Среди солдат ходят слухи, будто вовсе не партизаны убили тех двоих. Они утонули, бросившись с моста. Не удивительно. Я бы тоже бросился, если бы видел то, что видел Хельмут».

«Чурмилкино. Утро».

«Рассвет над мостом прекрасен… Как будто нет войны».

«Красная армия наступает. Майер в ярости. Хельмут очень смелый, он подсмотрел бумаги Майера, когда тот вызвал его. Я бы не смог. Оказывается, Майер изменил маршрут, предписанный генштабом. Хельмут уверен, что Майеру что-то нужно в этой деревне. Он что-то ищет».