Падение дома Ашеров [англ. и рус. параллельные тексты]

Отсюда неслышно ступающий лакей безмолвно повел меня бесконечными темными и запутанными переходами в "студию" хозяина.

Much that I encountered on the way contributed, I know not how, to heighten the vague sentiments of which I have already spoken.

Все, что я видел по дороге, еще усилило, не знаю отчего, смутные ощущения, о которых я уже говорил.

While the objects around me-while the carvings of the ceilings, the sombre tapestries of the walls, the ebon blackness of the floors, and the phantasmagoric armorial trophies which rattled as I strode, were but matters to which, or to such as which, I had been accustomed from my infancy-while I hesitated not to acknowledge how familiar was all this-I still wondered to find how unfamiliar were the fancies which ordinary images were stirring up.

Резные потолки, темные гобелены по стенам, черный, чуть поблескивающий паркет, причудливые трофеи - оружие и латы, что звоном отзывались моим шагам, - все вокруг было знакомо, нечто подобное с колыбели окружало и меня, и, однако, бог весть почему, за этими простыми, привычными предметами мне мерещилось что-то странное и непривычное.

On one of the staircases, I met the physician of the family.

На одной из лестниц нам повстречался домашний врач Ашеров.

His countenance, I thought, wore a mingled expression of low cunning and perplexity.

В выражении его лица, показалось мне, смешались низкое коварство и растерянность.

He accosted me with trepidation and passed on.

Он испуганно поклонился мне и прошел мимо.

The valet now threw open a door and ushered me into the presence of his master.

Мой провожатый распахнул дверь и ввел меня к своему господину.

The room in which I found myself was very large and lofty.

Комната была очень высокая и просторная.

The windows were long, narrow, and pointed, and at so vast a distance from the black oaken floor as to be altogether inaccessible from within.

Узкие стрельчатые окна прорезаны так высоко от черного дубового пола, что до них было не дотянуться.

Feeble gleams of encrimsoned light made their way through the trellised panes, and served to render sufficiently distinct the more prominent objects around; the eye, however, struggled in vain to reach the remoter angles of the chamber, or the recesses of the vaulted and fretted ceiling.

Слабые красноватые отсветы дня проникали сквозь решетчатые витражи, позволяя рассмотреть наиболее заметные предметы обстановки, но тщетно глаз силился различить что-либо в дальних углах, разглядеть сводчатый резной потолок.

Dark draperies hung upon the walls.

По стенам свисали темные драпировки.

The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered.

Все здесь было старинное - пышное, неудобное и обветшалое.

Many books and musical instruments lay scattered about, but failed to give any vitality to the scene.

Повсюду во множестве разбросаны были книги и музыкальные инструменты, но и они не могли скрасить мрачную картину.

I felt that I breathed an atmosphere of sorrow.

Мне почудилось, что самый воздух здесь полон скорби.

An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all.

Все окутано и проникнуто было холодным, тяжким и безысходным унынием.

Upon my entrance, Usher rose from a sofa on which he had been lying at full length, and greeted me with a vivacious warmth which had much in it, I at first thought, of an overdone cordiality-of the constrained effort of the ennuy? man of the world.

Едва я вошел, Ашер поднялся с кушетки, на которой перед тем лежал, и приветствовал меня так тепло и оживленно, что его сердечность сперва показалась мне преувеличенной -насильственной любезностью ennuye [скучающего, пресыщенного (франц.).] светского человека.

A glance, however, at his countenance convinced me of his perfect sincerity.

Но, взглянув ему в лицо, я тотчас убедился в его совершенной искренности.

We sat down; and for some moments, while he spoke not, I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe.

Мы сели; несколько мгновений он молчал, а я смотрел на него с жалостью и в то же время с ужасом.

Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher!

Нет, никогда еще никто не менялся так страшно за такой недолгий срок, как переменился Родерик Ашер!

It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the wan being before me with the companion of my early boyhood.

С трудом я заставил себя поверить, что эта бледная тень и есть былой товарищ моего детства.

Yet the character of his face had been at all times remarkable.

А ведь черты его всегда были примечательны.

A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity;-these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten.

Восковая бледность; огромные, ясные, какие-то необыкновенно сияющие глаза; пожалуй, слишком тонкий и очень бледный, но поразительно красивого рисунка рот; изящный нос с еврейской горбинкой, но, что при этом встречается не часто, с широко вырезанными ноздрями; хорошо вылепленный подбородок, однако, недостаточно выдавался вперед, свидетельствуя о недостатке решимости; волосы на диво мягкие и тонкие; черты эти дополнял необычайно большой и широкий лоб, - право же, такое лицо нелегко забыть.

And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke.

А теперь все странности этого лица сделались как-то преувеличенно отчетливы, явственней проступило его своеобразное выражение - и уже от одного этого так сильно переменился весь облик, что я едва не усомнился, с тем ли человеком говорю.

The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me.

Больше всего изумили и даже ужаснули меня ставшая поистине мертвенной бледность и теперь уже поистине сверхъестественный блеск глаз.

The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity.

Шелковистые волосы тоже, казалось, слишком отросли и даже не падали вдоль щек, а окружали это лицо паутинно-тонким летучим облаком; и, как я ни старался, мне не удавалось в загадочном выражении этого удивительного лица разглядеть хоть что-то, присущее всем обыкновенным смертным.

In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence-an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy-an excessive nervous agitation.

В разговоре и движениях старого друга меня сразу поразило что-то сбивчивое, лихорадочное; скоро я понял, что этому виною постоянные слабые и тщетные попытки совладать с привычной внутренней тревогой, с чрезмерным нервическим возбуждением.

For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament.

К чему-то в этом роде я, в сущности, был подготовлен - и не только его письмом: я помнил, как он, бывало, вел себя в детстве, да и самое его телосложение и нрав наводили на те же мысли.

His action was alternately vivacious and sullen.

Он становился то оживлен, то вдруг мрачен.

His voice varied rapidly from a tremulous indecision (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) to that species of energetic concision-that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation-that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance, which may be observed in the lost drunkard, or the irreclaimable eater of opium, during the periods of his most intense excitement.

Внезапно менялся и голос - то дрожащий и неуверенный (когда Ашер, казалось, совершенно терял бодрость духа), то твердый и решительный... то речь его становилась властной, внушительной, неторопливой и какой-то нарочитой, то звучала тяжеловесно, размеренно, со своеобразной гортанной певучестью, - так говорит в минуты крайнего возбуждения запойный пьяница или неизлечимый курильщик опиума.

It was thus that he spoke of the object of my visit, of his earnest desire to see me, and of the solace he expected me to afford him.

Именно так говорил Родерик Ашер о моем приезде, о том, как горячо желал он меня видеть и как надеется, что я принесу ему облегчение.

He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady.

Он принялся многословно разъяснять мне природу своего недуга.

It was, he said, a constitutional and a family evil, and one for which he despaired to find a remedy-a mere nervous affection, he immediately added, which would undoubtedly soon pass off.

Это - проклятие их семьи, сказал он, наследственная болезнь всех Ашеров, он уже отчаялся найти от нее лекарство, - и тотчас прибавил, что все это от нервов и, вне всякого сомнения, скоро пройдет.

It displayed itself in a host of unnatural sensations.

Проявляется эта болезнь во множестве противоестественных ощущений.

Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me; although, perhaps, the terms and the general manner of the narration had their weight.

Он подробно описывал их; иные заинтересовали меня и озадачили, хотя, возможно, тут действовали самые выражения и манера рассказчика.

He suffered much from a morbid acuteness of the senses; the most insipid food was alone endurable; he could wear only garments of certain texture; the odors of all flowers were oppressive; his eyes were tortured by even a faint light; and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments, which did not inspire him with horror.

Он очень страдает оттого, что все его чувства мучительно обострены; переносит только совершенно пресную пищу; одеваться может далеко не во всякие ткани; цветы угнетают его своим запахом; даже неяркий свет для него пытка; и лишь немногие звуки - звуки струнных инструментов - не внушают ему отвращения.

To an anomalous species of terror I found him a bounden slave.

Оказалось, его преследует необоримый страх.

"I shall perish," said he,

- Это злосчастное безумие меня погубит, -говорил он, - неминуемо погубит.

"I must perish in this deplorable folly.

Таков и только таков будет мой конец.

Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost.

Я боюсь будущего - и не самих событий, которые оно принесет, но их последствий.

I dread the events of the future, not in themselves, but in their results.

Я содрогаюсь при одной мысли о том, как любой, даже пустячный случай может сказаться на душе, вечно терзаемой нестерпимым возбуждением.

I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident, which may operate upon this intolerable agitation of soul.

Да, меня страшит вовсе не сама опасность, а то, что она за собою влечет: чувство ужаса.

I have, indeed, no abhorrence of danger, except in its absolute effect-in terror. In this unnerved, in this pitiable, condition I feel that the period will sooner or later arrive when I must abandon life and reason together, in some struggle with the grim phantasm, FEAR."

Вот что заранее отнимает у меня силы и достоинство, я знаю - рано или поздно придет час, когда я разом лишусь и рассудка и жизни в схватке с этим мрачным призраком - страхом.

I learned, moreover, at intervals, and through broken and equivocal hints, another singular feature of his mental condition.

Сверх того, не сразу, из отрывочных и двусмысленных намеков я узнал еще одну удивительную особенность его душевного состояния.

He was enchained by certain superstitious impressions in regard to the dwelling which he tenanted, and whence, for many years, he had never ventured forth-in regard to an influence whose supposititious force was conveyed in terms too shadowy here to be re-stated-an influence which some peculiarities in the mere form and substance of his family mansion had, by dint of long sufferance, he said, obtained over his spirit-an effect which the physique of the gray walls and turrets, and of the dim tarn into which they all looked down, had, at length, brought about upon the morale of his existence.

Им владело странное суеверие, связанное с домом, где он жил и откуда уже многие годы не смел отлучиться: ему чудилось, будто в жилище этом гнездится некая сила, - он определял ее в выражениях столь туманных, что бесполезно их здесь повторять, но весь облик родового замка и даже дерево и камень, из которых он построен, за долгие годы обрели таинственную власть над душою хозяина: предметы материальные - серые стены, башни, сумрачное озеро, в которое они гляделись, - в конце концов повлияли на дух всей его жизни.

He admitted, however, although with hesitation, that much of the peculiar gloom which thus afflicted him could be traced to a more natural and far more palpable origin-to the severe and long-continued illness-indeed to the evidently approaching dissolution-of a tenderly beloved sister, his sole companion for long years, his last and only relative on earth.

Ашер признался, однако, хотя и не без колебаний, что в тягостном унынии, терзающем его, повинно еще одно, более естественное и куда более осязаемое обстоятельство - давняя и тяжкая болезнь нежно любимой сестры, единственной спутницы многих лет, последней и единственной родной ему души, а теперь ее дни, видно, уже сочтены.