Падение дома Ашеров [англ. и рус. параллельные тексты]

"Her decease," he said, with a bitterness which I can never forget, "would leave him (him the hopeless and the frail) the last of the ancient race of the Ushers."

Когда она покинет этот мир, сказал Родерик с горечью, которой мне вовек не забыть, он -отчаявшийся и хилый - останется последним из древнего рода Ашеров.

While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) passed slowly through a remote portion of the apartment, and, without having noticed my presence, disappeared.

Пока он говорил, леди Мэдилейн (так звали его сестру) прошла в дальнем конце залы и скрылась, не заметив меня.

I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread; and yet I found it impossible to account for such feelings.

Я смотрел на нее с несказанным изумлением и даже со страхом, хоть и сам не понимал, откуда эти чувства.

A sensation of stupor oppressed me as my eyes followed her retreating steps.

В странном оцепенении провожал я ее глазами.

When a door, at length, closed upon her, my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother; but he had buried his face in his hands, and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers through which trickled many passionate tears.

Когда за сестрою наконец затворилась дверь, я невольно поспешил обратить вопрошающий взгляд на брата; но он закрыл лицо руками, и я заметил лишь, как меж бескровными худыми пальцами заструились жаркие слезы.

The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians.

Недуг леди Мэдилейн давно уже смущал и озадачивал искусных врачей, что пользовали ее.

A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character were the unusual diagnosis.

Они не могли определить, отчего больная неизменно ко всему равнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее коченеют и дыхание приостанавливается.

Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady, and had not betaken herself finally to bed; but on the closing in of the evening of my arrival at the house, she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer; and I learned that the glimpse I had obtained of her person would thus probably be the last I should obtain-that the lady, at least while living, would be seen by me no more.

До сих нор она упорно противилась болезни и ни за что не хотела вовсе слечь в постель; но в вечер моего приезда (как с невыразимым волнением сообщил мне несколькими часами позже Ашер) она изнемогла под натиском обессиливающего недуга; и когда она на миг явилась мне издали -должно быть, то было в последний раз: едва ли мне суждено снова ее увидеть - по крайней мере, живою.

For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself; and during this period I was busied in earnest endeavors to alleviate the melancholy of my friend.

В последующие несколько дней ни Ашер, ни я не упоминали даже имени леди Мэдилейн; и все это время я, как мог, старался хоть немного рассеять печаль друга.

We painted and read together, or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar.

Мы вместе занимались живописью, читали вслух, или же я, как во сне, слушал внезапную бурную исповедь его гитары.

And thus, as a closer and still closer intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe in one unceasing radiation of gloom.

Близость наша становилась все тесней, все свободнее допускал он меня в сокровенные тайники своей души - и все с большей горечью понимал я, сколь напрасны всякие попытки развеселить это сердце, словно наделенное врожденным даром изливать на окружающий мир, как материальный, так и духовный, поток беспросветной скорби.

I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher.

Навсегда останутся в моей памяти многие и многие сумрачные часы, что провел я наедине с владельцем дома Ашеров.

Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way.

Однако напрасно было бы пытаться описать подробней занятия и раздумья, в которые я погружался, следуя за ним.

An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all.

Все озарено было потусторонним отблеском какой-то страстной, безудержной отрешенности от всего земного.

His long improvised dirges will ring forever in my ears.

Всегда будут отдаваться у меня в ушах долгие погребальные песни, что импровизировал Родерик Ашер.

Among other things, I hold painfully in mind a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber.

Среди многого другого мучительно врезалось мне в память, как странно исказил и подчеркнул он бурный мотив последнего вальса Вебера.

From the paintings over which his elaborate fancy brooded, and which grew, touch by touch, into vagueness at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why-from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavor to educe more than a small portion which should lie within the compass of merely written words.

Полотна, рожденные изысканной и сумрачной его фантазией, с каждым прикосновением кисти становились все непонятней, от их загадочности меня пробирала дрожь волнения, тем более глубокого, что я и сам не понимал, откуда оно; полотна эти и сейчас живо стоят у меня перед глазами, но напрасно я старался бы хоть в какой-то мере их пересказать - слова здесь бессильны.

By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention.

Приковывала взор и потрясала душу именно совершенная простота, обнаженность замысла.

If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher.

Если удавалось когда-либо человеку выразить красками на холсте чистую идею, человек этот был Родерик Ашер.

For me at least, in the circumstances then surrounding me, there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe, no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli.

По крайней мере, во мне при тогдашних обстоятельствах странные отвлеченности, которые умудрялся мой мрачный друг выразить на своих полотнах, пробуждали безмерный благоговейный ужас - даже слабого подобия его не испытывал я перед бесспорно поразительными, но все же слишком вещественными видениями Фюссли.

One of the phantasmagoric conceptions of my friend, partaking not so rigidly of the spirit of abstraction, may be shadowed forth, although feebly, in words.

Одну из фантасмагорий, созданных кистью Ашера и несколько менее отвлеченных, я попробую хоть как-то описать словами.

A small picture presented the interior of an immensely long and rectangular vault or tunnel, with low walls, smooth, white, and without interruption or device.

Небольшое полотно изображало бесконечно длинное подземелье или туннель с низким потолком и гладкими белыми стенами, ровное однообразие которых нигде и ничем не прерывалось.

Certain accessory points of the design served well to convey the idea that this excavation lay at an exceeding depth below the surface of the earth.

Какими-то намеками художник сумел внушить зрителю, что странный подвал этот лежит очень глубоко под землей.

No outlet was observed in any portion of its vast extent, and no torch or other artificial source of light was discernible; yet a flood of intense rays rolled throughout, and bathed the whole in a ghastly and inappropriate splendor.

Нигде на всем его протяжении не видно было выхода и не заметно факела или иного светильника; и, однако, все подземелье заливал поток ярких лучей, придавая ему какое-то неожиданное и жуткое великолепие.

I have just spoken of that morbid condition of the auditory nerve which rendered all music intolerable to the sufferer, with the exception of certain effects of stringed instruments.

Я уже упоминал о той болезненной изощренности слуха, что делала для Родерика Ашера невыносимой всякую музыку, кроме звучания некоторых струнных инструментов.

It was, perhaps, the narrow limits to which he thus confined himself upon the guitar which gave birth, in great measure, to the fantastic character of the performances.

Ему пришлось довольствоваться гитарой с ее своеобразным мягким голосом - быть может, прежде всего это и определило необычайный характер его игры.

But the fervid facility of his impromptus could not be so accounted for.

Но одним этим нельзя объяснить лихорадочную легкость, с какою он импровизировал.

They must have been, and were, in the notes, as well as in the words of his wild fantasias (for he not unfrequently accompanied himself with rhymed verbal improvisations), the result of that intense mental collectedness and concentration to which I have previously alluded as observable only in particular moments of the highest artificial excitement.

И мелодии и слова его буйных фантазий (ибо часто он сопровождал свои музыкальные экспромты стихами) порождала, без сомнения, та напряженная душевная сосредоточенность, что обнаруживала себя, как я уже мельком упоминал, лишь в минуты крайнего возбуждения, до которого он подчас сам себя доводил.

The words of one of these rhapsodies I have easily remembered.

Одна его внезапно вылившаяся песнь сразу мне запомнилась.

I was, perhaps, the more forcibly impressed with it as he gave it, because, in the under or mystic current of its meaning, I fancied that I perceived, and for the first time, a full consciousness on the part of Usher of the tottering of his lofty reason upon her throne.

Быть может, слова ее оттого так явственно запечатлелись в моей памяти, что, пока он пел, в их потаенном смысле мне впервые приоткрылось, как ясно понимает Ашер, что высокий трон его разума шаток и непрочен.

The verses, which were entitled

Песнь его называлась

"The Haunted Palace," ran very nearly, if not accurately, thus:-

"Обитель привидений", и слова ее, может быть, не в точности, но приблизительно, были такие:

In the greenest of our valleys, By good angels tenanted, Once a fair and stately palace- Radiant palace-reared its head.

Божьих ангелов обитель, Цвел в горах зеленый дол, Где Разум, края повелитель, Сияющий дворец возвел.

In the monarch Thought's dominion- It stood there!

И ничего прекрасней в мире Крылом своим Не осенял, плывя в эфире Над землею, серафим.

Never seraph spread a pinion Over fabric half so fair.

Г ордо реяло над башней Желтых флагов полотно (Было то не в день вчерашний, А давным-давно).

Banners yellow, glorious, golden, On its roof did float and flow; (This-all this-was in the olden Time long ago); And every gentle air that dallied, In that sweet day, Along the ramparts plumed and pallid, A winged odor went away.

Если ветер, гость крылатый, Пролетал над валом вдруг, Сладостные ароматы Он струил вокруг.

Wanderers in that happy valley Through two luminous windows saw Spirits moving musically To a lute's well-tun? d law; Round about a throne, where sitting (Porphyrogene!) In state his glory well befitting, The ruler of the realm was seen.

Вечерами видел путник, Направляя к окнам взоры, Как под мерный рокот лютни Мерно кружатся танцоры, Мимо трона проносясь; Государь порфирородный, На танец смотрит с трона князь С улыбкой властной и холодной.

And all with pearl and ruby glowing Was the fair palace door, Through which came flowing, flowing, flowing And sparkling evermore, A troop of Echoes whose sweet duty Was but to sing, In voices of surpassing beauty, The wit and wisdom of their king.

А дверь!.. рубины, аметисты По золоту сплели узор - И той же россыпью искристой Хвалебный разливался хор; И пробегали отголоски Во все концы долины, В немолчном славя переплеске И ум и гений властелина.

But evil things, in robes of sorrow, Assailed the monarch's high estate; (Ah, let us mourn, for never morrow Shall dawn upon him, desolate!) And, round about his home, the glory That blushed and bloomed Is but a dim-remembered story Of the old time entombed.

Но духи зла, черны как ворон, Вошли в чертог -И свержен князь (с тех пор он Встречать зарю не мог).

And travellers now within that valley, Through the red-litten windows see Vast forms that move fantastically To a discordant melody; While, like a rapid ghastly river, Through the pale door, A hideous throng rush out forever, And laugh-but smile no more.

А прежнее великолепье Осталось для страны Преданием почившей в склепе Неповторимой старины. Бывает, странник зрит воочью, Как зажигается багрянец В окне - и кто-то пляшет ночью Чуждый музыке дикий танец, И рой теней, глумливый рой, Из тусклой двери рвется -зыбкой, Призрачной рекой... И слышен смех -смех без улыбки. [Перевод Н. Вольпин]

I well remember that suggestions arising from this ballad, led us into a train of thought wherein there became manifest an opinion of Usher's which I mention not so much on account of its novelty (for other men* have thought thus), as on account of the pertinacity with which he maintained it.

Помню, потом мы беседовали об этой балладе, и друг мой высказал мнение, о котором я здесь упоминаю не столько ради его новизны (те же мысли высказывали и другие люди) [Уотсон, доктор Пэрсивел, Спаланцани и в особенности епископ Лэндаф - см. "Этюды о химии", т. V. -Прим. автора] сколько ради упорства, с каким он это свое мнение отстаивал.

This opinion, in its general form, was that of the sentience of all vegetable things.

В общих чертах оно сводилось к тому, что растения способны чувствовать.

But, in his disordered fancy, the idea had assumed a more daring character, and trespassed, under certain conditions, upon the kingdom of inorganization.