Холодный Лунный Смайлик (Сказка-нуар)

— И рад бы что-то сделать сам, да не умею, потому и к мудрости твоей взываю, научи.

— Чего учить? Тут нечего учить! Как кто принял на себя твое заклятье, скрадом, али явно, так ты и беги прочь отсель. Хоть и особо лежит оно у тебя, на тебе, не как у иных-прочих, да все одно в конце получится. Или не получится.

— Да, да, ты по-настоящему прав, друг Спиридон: или то, или другое, альтернатива называется! После твоих мудрых советов я тебя считаю другом! Если когда найду монеты, я непременно еще…

Мишка осекся и указательным пальцем правой руки ткнул в часовой кармашек джинсов…

Вот же осел!.. Как же он раньше не обратил внимание, что у него в районе аппендикса дискомфорт, словно кусок льда в кармане… Мишка, даже не заглядывая в карман, постиг новой ментальной сущностью своей, а может и просто вспомнил, что там у него куча мелочи: пятерик, две двушки, рублевич и четыре десятикопеечных…

— Вот монеты! Держи, они все для тебя, в дар, от чистого сердца!

Восемь раз полыхнуло от солдата Спиридона синей обжигающей волной того, что Мишка назвал про себя эмоциями алчного счастья… Не затухающие от монеты к монете, равные по силе, вне зависимости от того — мелкий диканчик пополнял монетную горку, или солидный блестящий пятерик…

— Вот, ну ладно. Все, Спиридон, счастливо оставаться, счастливо тебе службу нести, а я пошел. Спасибо за совет!

— Ты это… Слышь… От Авралки-то я постараюсь уберечь, если что, а вот другое… Наш дворец уцелился на тебя, знай сие. Когда поможет, поддержит, а когда и тово… Ухи держи торчком, всегда будь начеку, вот что я тебе…

Спиридон умолк, словно подавился, явно, не договорив, но Мишка вполне услышал сказанное, хотя и не врубился — что именно значит она в его, Мишкиной, личной жизненной перспективе? Мишка и сам уже начал догадываться, что между ним и замком есть какая-то странная связь… Есть, он ее ощущает. Может, все дело в тождестве имен, его и замка?.. Как глупо. Даже если и неумная догадка, но факт есть факт: он Михаил, а замок — тоже Михаил… или, если быть точнее — Михайлович. Наплевать! Глупо, там, или не глупо, но держаться настороже он должен без продыха, постоянно, ежесекундно, до тех пор, пока… если получится… если сумеет, если успеет… Если!..

Внезапно Мишка почувствовал усталость. Да такую тяжелую и липкую, что захотелось Мишке лечь, где стоит, и уснуть, чтобы никогда больше не просыпаться! Вот-вот, именно так. Вроде бы и умирать ему не хочется, но и жить, бодрствовать, думать — элементарно сил никаких не осталось, энергии, типа. Мысли в голове тоже стали вялыми, путаными, утратили быстроту и упругость… Лечь, что ли?.. назло всем… Надо лечь. Мишка послушался своей слабости… слабости, которая, между прочим, пересилила в Мишке все остальное, что в нем трепыхалось, светилось… стремилось… боялось… лег на правый бок, на асфальт, лицом к оранжевой стене…

Закрыть глаза поплотнее Мишка не успел: вокруг и повсюду, со всех сторон, возник то ли гул, то ли звон — Мишка узнал этот сигнал: некоторое время назад с ним пришло спасительное утро. Замок чем-то недоволен, это замок его тормошит… ну зачем, спрашивается… И асфальтовое покрытие под Мишкиной правой щекой стало вдруг резким, колючим… Ой!.. Больно, тяжко!..

Сил на здравые размышления по-прежнему не было, только брести куда-то, вытаращив глаза под слипающимися веками… Подобно тому, как овцы и коровы на пастбище идут все равно куда, лишь бы прочь от лая сторожевых собак и посвиста пастушьего бича, так и Мишка брел и брел, подгоняемый звоном и тычками окружающего пространства, покуда не очутился в вестибюле, возле билетных касс. Народу там было — почти никого, женщина и двое мужчин.

Какой-то мужик за пятьдесят, округлой комплекции и венчиком седины вокруг неяркой плеши, качал права у кассирши-билетерши, переругивался с ней и стариком охранником, доказывая, что он художник-профессионал и поэтому волен бесплатно входить и выходить из Инженерного замка в Русского музей, из Мраморного дворца в Эрмитаж, и так далее. А кассирша раздраженно обличала предъявленный документ в том, что подобных общин-объединений в Петербурге больше, чем жителей и гостей вместе взятых, и пускать бесплатно каждого на основании этой филькиной грамоты с самодельными печатями она не будет…

Все трое излучали из себя видимую для Мишкиного внутреннего ока субстанцию… неясного такого цвета, типа, всполохами: то определенно синеватая, то словно бы красноватая, и Мишка почему-то потянулся к этому сиянию, подошел поближе к мужику-художнику — от него оно особенно густо валило — тронул свечение рукой… Бы-бымс! Как током тряхнуло! Но — не больно, даже как-то так и бодряще… А ну еще! Бы-бымс, бы-бымс!..

И задышалось. Ноги были по-прежнему как ватные, в ладонях слабость, но веки уже не слипаются, мысли зашевелились… Мишка уже осознанно цапнул растопыренными пальцами синеватое нечто перед собою — хвать! Он еще хочет, это… это… это не то чтобы вкусно, или еще как… нет, оно вроде еды, питья и воздуха одновременно…

Мужик умолк и перестал суетиться, рука с 'неправильным' удостоверением опустилась вниз, он и сам словно сгорбился, в то время как охранник и тетка-билетерша продолжали возмущаться наглыми претензиями 'художника' на халявный проход. Мишку никто из них в упор не видел, чем он и воспользовался: подошел к каждому и дочиста обобрал с них это странное голубоватое сияние. Сил прибавилось, да так заметно, что и сон с него соскочил начисто!

— А-тлична! Здесь он грамотно подкрепился! Вот что ему не хватало! Этой… ну… ауры этой! Аура — это жизнь… для нежити… Но он не нежить! Пока еще он человек! И далее намерен им оставаться!

В вестибюле разлилась тишина, которую почти сразу же взболтала входная дверь: папа с двумя детьми — и все такие шумные, веселые! Художник молча побрел к выходу, охранник вернулся к своей двери — все словно погасшие, одна лишь тетка-билетерша металлическим голосом озвучила для папы-туриста расценки и не преминула пальцем показать на стенд с прейскурантом… И еще раз ткнула всей ладонью из оконца, с возражающей поправкой, ибо взрослый посетитель что-то переспросил, вроде бы недоуменно, вроде бы недопонял… Вновь от билетерши полыхнуло коротким венчиком голубоватого свечения, и Мишка тотчас вытянул ауру в себя. Даже эта несгибаемая тетка притихла, побывав донором дважды подряд, без слов отсчитала сдачу, молча дала билеты…

Папа и дети ничего такого из себя не излучали, стало быть, делать здесь просто нечего…

Зато вдруг стало понятно — чего, собственно говоря, искать и что он должен делать: добычу искать! Эх, блин горелый, надо было раньше этим заняться, сколько упущено! На охоту!

Голод! Вот он какой бывает, оказывается!.. Ни сладкого, ни мучного, ни воды, ни мяса… Этого синего свеченьица ему надобно! С ним он жив, а без него… Да, он эту синеву поглощает, им питается, с его помощью накапливает в себе силы, которые потом растрачивает. По науке, любой организм — динамически устойчивая открытая система. Так это называется в физике. Вот идиот! А что он силы тратил, на эксперименты с камнями да голубями… на болтовню с другими идиотами, в панамках кокошниках! Вместо того, чтобы… Стоп, не злиться. Восполнять надо высосанное — и срочно! И без нервов. Любые злобствования делают его уязвимее, слабее, недолговечнее. На поиски 'синьки' тоже силы тратятся, но здесь жадничать не приходится, это необходимые производственные затраты, накладные расходы, он в школе это изучал на 'основах экономики'. Не то чтобы изучал… просто завуч на своем уроке рассказывала… в одно ухо влетело, да там и завязло…

И Мишка уже целенаправленно двинулся обходить свои скромные охотничьи угодья. Почти сразу же у ворот он напоролся на матерно спорящих между собою мужиков из местных работников — бымс-бымс, готово дело! Стало еще чуть полегче, руки-ноги не дрожат…

Мишка вспомнил, как 'после вчерашнего' обычно тряслись по утрам руки у бати, и как он 'унимал тремор' с помощью опохмелки… О бате, о родных лучше пока не думать!.. Вот и он, Мишка, словно бы опохмеляется… В зависимость попал от синьки-ауры, которая теперь для него и еда, и водка, и кислород… Алкаш, колдовской наркоман!.. Не злиться, дальше идти, двигаться и искать, а на ходу извилинами шевелить… извилинками пошевеливать, улыбаясь и напевая, беспечно радуясь солнечному утру, ясному дню, теплому вечеру, доброй ноч… ой, нет!.. До ночи далеко, о ней тоже лучше не вспоминать.

Поначалу было довольно интересно выслеживать и поглощать новую пищу при помощи новых возможностей, но часа через три Мишка устал от этого развлечения, разумом устал, не мышцами и колдовством, ибо вновь ощутил неладное: на каком-то этапе уровень накопленных внутренних сил перестал повышаться, потому что затраты на поиски добычи, на ее усваивание сравнялись с добытым. Типа того, что как только он оклемался, поднакопил ауры, так и тратить ее стал больше, причем на те же самые операции… Сколько вливается в бассейн — столько же и выливается.

— Мала добыча, — прошелестел в Мишке внутренний голос, — скудна порода…

Гадский голосок, противный, угрюмый, словно бы и не Мишкин, а чужой, но Мишка уже притерпелся к тому, что радости вокруг него и в нем самом произрастает очень уж мало, все сплошь угрозы, а не угрозы — так досады и засады…

Неутихающая тревога и неутолимый колдовской голод гнали и гнали его куда-то вперед, кругами и спиралями наматывая в огромный призрачный клубок все пройденное внутри западни Михайловского замка, пока, наконец, он не очутился на звоннице внутридворцовой церкви, прямо под шпилем, который, как вспомнил Мишка, первый оповещает территорию замка о наступившем утре. Но сейчас был день, исход дня в самом его начале… Колоколов не было, тем не менее, Мишка явственно видел, где они должны быть-висеть, их законное место ни с чем спутать невозможно. Обычная площадка, достаточно высоко расположенная, чтобы с нее обозревать обширный кусок исторического центра города, в другое время и при других обстоятельствах Мишка с удовольствием бы поглазел… Да только иные впечатления ударили под сердце — и уже было не до питерских красот: лютым, яростным, зловещим, дочерна синим слоем застывшего пламени окутано было все окружающее пространство… тем самым, которое можно усваивать, утолять голод и жажду, есть, жрать, обжираться!.. В жилу! Ох, как это вау! Мишке бы броситься поглощать, но он конкретно примерз на месте, и волею, и разумом, ибо все это богатейшее месторождение ауры, столь желанной и затягивающей, содержало в себе примесь чего-то такого… чему и названия-то вербального нет… мягко говоря — ужасом пропитано! О-очень мягко говоря!.. Мишка неловко повернулся на месте, осторожно, дабы заранее не вляпаться в то, что так приманивает его и пугает, но не уберег левую руку и локтем саданул в угол стены, как раз туда, где налипшие призрачные комья были особенно вздутыми. Рука и отнялась тут же, утратила чувствительность и подвижность. Мороз, коснувшись локтя, пополз дальше и дальше, вглубь тела, к сердцу… Мишка не представлял, как нужно реагировать на случившееся и уже не сопротивлялся, тупо дожидаясь неизбежного… даже прижмурился… Но холод, проникший в Мишкино сердце, не остановил его, не заморозил и не сожрал, он просто… насытил его новыми ощущениями, новой силой… и новыми знаниями… Первое и главное — он по-прежнему жив! И тело оттаяло почти все, кроме холодного комочка в груди.