Неправильное воспитание Кэмерон Пост

Глава 2

У мамы была только одна сестра, поэтому, не считая бабули Пост, других близких родственников, кроме тети Рут, у меня не было. Она объявилась на следующий день после того, как родители врезались в ограждение на узкой дороге, которая взбиралась все выше и выше над озером Квейк. Мы с бабулей сидели в зашторенной гостиной и смотрели дневной повтор «Кегни и Лейси». В комнате было очень тихо, не считая выстрелов и оживленной болтовни, доносившейся с экрана. На столе между нами стоял запотевший кувшин холодного чая, в котором было слишком много сахара.

Я забралась в большое кожаное кресло, в котором папа обычно читал газеты, подтянула ноги к груди и обхватила их руками, а голову положила на темные ободранные коленки. В этой позе я провела несколько часов, не отрываясь от экрана, на котором один сериал сменял другой. Мои ногти со всех сил вонзались в кожу, пока на ногах не появлялись четкие белые отпечатки; когда же от них не оставалось ни следа, я бралась за дело с удвоенной энергией.

Услышав, как хлопнула входная дверь, бабуля подскочила на месте. Она торопливо бросилась в прихожую – узнать, кто пришел. Соседи целый день несли нам какую-то еду, но все они звонили в звонок. Бабуля разговаривала с ними на крыльце и ко мне никого не пускала, даже если это были родители одноклассников. Я была ей за это благодарна. Она говорила всем одно и то же: «Да, это ужасно, такой кошмар. Кэмерон дома, со мной. Сейчас ее лучше не тревожить. Скоро приедет Рут, сестра Джоан. Да что тут скажешь. Просто нет слов».

Потом она благодарила их за то, что заглянули, и тащила на кухню новое подношение: рагу, запеканку из брокколи с сыром, пирог с ревенем и клубникой, пластиковую миску фруктового салата, залитого сливками, – еще одну порцию того, что ни одна из нас не попробует, хотя бабуля без устали наполняла тарелки этой снедью, на радость жирным черным мухам, которые все кружили и кружили над кофейным столиком, то приземляясь, то взлетая, и жужжали, жужжали без конца.

Я ждала, что и на этот раз она понесет на кухню какую-то стряпню, но бабуля, похоже, не торопилась выпроваживать нового гостя за дверь. Слова, долетавшие до меня из прихожей, смешивались с фразами, которыми обменивались герои на экране: «Несчастный случай», – сказала бабуля, «Двойное убийство», – отозвалась в телевизоре Кегни. «Где она?» – спросил бабулин собеседник. Я не пыталась разобраться в этих звуках, пусть себе льются единым потоком. Проще думать, что все это лишь реплики героев сериала. Тетя Рут вошла в комнату в тот самый момент, когда Кегни сообщила другому детективу, что Лейси – просто чемпионка по поцелуям взасос.

– Ох, милая, – сказала тетя, – бедняжка ты моя.

Рут была стюардессой на линиях «Уиннерз Эйрлайнс». Она работала на «Боингах-757», обслуживала регулярные рейсы из Орландо в Лас-Вегас для всякого старичья, которому захотелось гульнуть. Я никогда не видела ее в униформе, только в обычной одежде, но и эта одежда всегда выглядела так, словно только из химчистки, – ни пятнышка, ни морщинки. В этом была вся тетя Рут. Женщина, рыдавшая на пороге и называвшая меня бедняжкой, выглядела ее карикатурой. На ней были зеленая форменная юбка и блузка точь-в-точь такого оттенка, как у сукна, которым покрывают игорные столы в казино. За время путешествия одежда на ней измялась. Брошь на лацкане, напоминавшая арку, сложенную из покерных фишек, сквозь которую летел самолет компании весь в сиянии золота, была приколота криво; прическа – в беспорядке; волосы с одной стороны примяты; веки покраснели и опухли, превратившись в подобие заляпанных тушью подушечек.

В отличие от бабули Пост, я не очень хорошо знала тетю Рут. Обычно мы виделись не чаще раза в год, и встречи всегда проходили гладко: она дарила мне одежду, которую я вряд ли бы решилась надеть, и рассказывала смешные истории про пассажиров, у которых винтиков в мозгу не хватало. Для меня она была лишь маминой сестрой из Флориды, которая не так давно родилась заново – что это значило, я не очень хорошо понимала, это как-то было связано с ее религией. Родители вечно закатывали глаза, стоило им об этом заговорить, но, конечно же, когда тети Рут не было поблизости. Даже миссис Клоусон я знала лучше, однако с тетей Рут мы были связаны родством, и вот она приехала, а я… Кажется, я даже обрадовалась. Во всяком случае, когда она вошла в комнату, я решила, что так и надо, все правильно.

Она заключила меня в объятия вместе с креслом, в котором я сидела, и я почувствовала, как мои легкие заполняются ароматом «Шанель номер 5». Сколько себя помню, тетя Рут всегда – всегда пользовалась этими духами. По правде сказать, я знала о существовании «Шанель» только благодаря ей.

– Кэмми, это такой ужас, – шепнула она, и я почувствовала, как ее слезы заливают мне лицо.

Я терпеть не могла, когда она называла меня Кэмми, но подавила раздражение. Момент был неподходящий.

– Бедная, бедная малышка! Но мы должны ввериться Господу. Должны положиться на Него, Кэмми, просить Его помочь нам узреть истину. Больше мы ничего не можем. Сейчас мы больше ничего не можем сделать. – Она все твердила это, а я попыталась обнять ее и тоже заплакать, но у меня не получилось. И еще я ей не верила. Ни единому слову. Если бы она только знала, что все из-за меня… * * *

После того как своим стуком в дверь он положил конец моим ночевкам у Ирен, мистер Клоусон подхватил мои сумку и подушку и, приговаривая, что мне надо домой, взял меня за руку и потащил на улицу мимо миссис Клоусон, которая рыдала, стоя у коричневой плиты на кухне, и прочь от немого крика своей дочери: «Почему она уходит? Почему, пап?» Я уже знала: случилось что-то ужасное.

Поначалу я решила, что бабуля упала или кто-то прознал про мое воровство в магазине. Но потом, когда мы тряслись сорок миль до города, а он только повторял, что бабушке нужно мне сказать что-то очень важное, что в такое время я должна быть с ней рядом, я поняла: нас с Ирен застукали. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. Мне ведь даже пижаму не дали снять, так я в ней и ехала.

Время тянулось бесконечно, а мистер Клоусон все молчал и вздыхал, то и дело на меня поглядывая. Еще он как-то по-особому кивал, словно в подтверждение своих мыслей. И эта его манера, и тишина, которую прореза́л лишь глуховатый шорох шин по неровному асфальту, убедили меня в том, что я права. Я была ему противна. Ему было противно то, что мы с Ирен сделали, то, о чем он каким-то чудом узнал. И он хотел, чтобы я ни секунды более не оставалась в его доме. Я просидела всю дорогу, прижавшись к дверце, стараясь держаться от него как можно дальше. Интересно, что скажет бабуля? А родители? Что они скажут, когда вернутся? Может, они уже дома. Какой-нибудь егерь отыскал их, чтобы сообщить, какая у них ненормальная доченька. Я прокручивала в голове всевозможные сцены, но выходило плоховато. Всего-то поцеловались несколько раз – так я это представлю. Пробовали, как это делается. Просто валяли дурака.

Поэтому, когда бабуля встретила нас на пороге в лиловом халате, когда обняла замершего мистера Клоусона в свете фонаря, вспугнув этим неловким объятием камышовок, закруживших над ними, когда усадила меня на диван, вручив чашку горяченного, очень сладкого чая, теперь уже остывшего, когда взяла мои руки в свои и принялась рассказывать, как она смотрела телевизор, и вдруг позвонили в дверь, и это оказался патрульный, и что случилось несчастье и мама с папой погибли, что моих мамы с папой больше нет, первое, о чем я подумала, было: она не знает. Никто не знает. И даже когда она замолчала и я поняла, что родители умерли, по крайней мере услышала ее слова, я все равно думала о другом. Мне бы понять тогда, что это значило, как это известие перевернет всю мою жизнь, но я лишь твердила себе: уф, родители ничего о нас не знают. Им ничего неизвестно, так что можно не бояться – хотя их уже не было на свете. Некому было узнать.

Пока мы ехали, я готовилась к тому, что бабуля примется стыдить меня, но вместо этого застала ее всю в слезах. Я никогда не видела, чтобы она так плакала. Да и вообще впервые видела, чтобы кто-то так рыдал.

Она все говорила и говорила о какой-то автомобильной аварии, о сообщении в новостях, о погибших родителях, все называла меня храброй девочкой, гладила по голове и прижимала к бесформенной груди, и я чувствовала запах детской присыпки и химический аромат ее лака для волос. В мое тело словно впивались раскаленные иглы, а потом к горлу подкатил ком. Приступ был очень сильный, словно с каждым глотком воздуха в меня проникала какая-то отрава и мое тело отторгало ее, в то время как мозг отказывался реагировать правильно. Как могла я теперь, зная, что родители погибли, испытывать облегчение от того, что меня не поймали?

Бабуля, всхлипывая, еще крепче прижала меня к себе, и я вывернулась, бросилась прочь от душившего меня запаха, которым был пропитан ее халат. Я прикрыла рот рукой, но, добежав до ванной, так и не успела поднять крышку унитаза. Меня вырвало прямо в раковину, я сползла на пол и прижалась лицом к синему с белым кафелю, остужая пылающие щеки. Тогда я еще не понимала, но тошнота, раскаленные иглы, чувство, что я плыву сквозь какой-то невообразимый мрак, все, что я делала с тех пор, как в последний раз видела родителей, – поцелуи, кража в магазине, Ирен, Ирен, Ирен, все эти вспышки, прорезавшие темноту, – было не чем иным, как чувством вины. Настоящей, всепоглощающей вины. И, лежа на полу, я погружалась все глубже и глубже, пока мои легкие не обожгло, как бывало, когда я уходила под воду, спрыгнув с трамплина.

Бабуля захотела отвести меня в кровать, но я не пошевелилась.

– Ох, деточка моя, – сказала она, заметив грязную раковину. – Тебе надо скорее лечь – станет лучше. Принесу тебе стакан воды.

Я не двигалась и ничего не отвечала, мечтая, чтобы она поскорее оставила меня в покое. Она вернулась и поставила стакан рядом со мной на пол, потому что я отказалась его брать. Вернувшись в следующий раз, она принесла банку «Комета» и тряпку. После всего случившегося она собиралась помыть раковину, убрать за мной. И тут я не выдержала. Я смотрела, как она входит в ванную с этой зеленой банкой, видела покрасневшие от слез глаза и подол ее ночной рубашки, выбившийся из-под халата, сгорбившуюся над раковиной спину, а потом наблюдала, как она, только что потерявшая сына и невестку, бабушка воровки, целующейся с другими девчонками, о чем она даже не подозревала, – убирала за мной грязь желтой тряпкой и пахучей жидкостью, тотчас окутавшей нас обеих химическим ароматом мяты. И я зарыдала.

Услышав, что я плачу наконец-то без всякого притворства, она опустилась на пол, что было не так-то легко, учитывая больные суставы, положила мою голову себе на колени и тоже заплакала, поглаживая мои волосы, а я совсем лишилась сил и не могла сказать ей, что ничего этого не заслуживаю. * * *

До похорон, сначала с матерью, а потом и сама, Ирен несколько раз подходила к нашему крыльцу и просила позвать меня, но я не хотела, и тетя Рут говорила, что я только задремала. Соседи нас по-прежнему не забывали, и я понимала, что, как бы я ни избегала Ирен, это лишь вопрос времени – рано или поздно она тоже обязательно что-то мне пришлет. Так оно и вышло. В тот день я получила большой букет подсолнухов, печенье и открытку, подписанную всеми пловцами из моей команды. Тед, наверное, пустил открытку по рукам сразу после тренировки, потому что она была вся в кляксах там, где ребята хватали ее мокрыми пальцами. Кто-то написал «Соболезную», но остальные просто вывели свои имена. Интересно, что бы я написала, стой я там после тренировки, вся мокрая, с полотенцем на бедрах, жуя батончик гранолы и дожидаясь своей очереди подписать открытку девчонке, которая потеряла обоих родителей? Наверное, тоже только имя.