Неправильное воспитание Кэмерон Пост

Все, что нам передавали, тетя Рут складывала на обеденный стол в столовой, но даже после того, как он был полностью разложен, места не хватало. Тогда она начала ставить подношения куда придется. Внизу пахло как в цветочном магазине. И от жары – ставни на окнах были закрыты – аромат всех этих бесконечных роз, ирисов и гвоздик становился таким тяжелым, словно кто-то открыл газ. Я старалась не дышать.

Букет розовых, чуть раскрывших бутоны роз вместе с конвертом, на котором значилось «Для Кэм», лежал на деревянном буфете. Лак на нем был свежий, отец только недавно его заново отделал. То, что конверт от Ирен, я могла сказать, не глядя на подпись. Я это чувствовала. Поэтому отцепила его от букета и поднялась к себе. Двери были закрыты, и в комнате сделалось невыносимо жарко; невесомая открытка тяжелым камнем лежала у меня на коленях, и я чувствовала, что мое прегрешение ничуть не меньше, чем если бы рядом со мной на кровати сидела Ирен.

На открытке было изображено ночное небо с россыпью звезд, а внутри говорилось, что наши воспоминания – это звезды, которые рассеивают мрак горя. Сразу стало понятно, что выбирала ее мама. Но внизу я увидела приписку и узнала почерк Ирен:

Кэм, жаль, что ты не вышла ко мне и не ответила, когда я звонила. Жаль, что я не могу зайти поговорить с тобой, вместо того чтобы писать эти строчки. И больше всего мне жаль, что приходится отправлять тебе открытку по такому поводу. Мне очень грустно, и я тебя люблю.

Она не подписалась, но мне это даже понравилось.

От этих ее слов кровь бросилась мне в лицо; я перечитывала их снова и снова, пока голова не начала кружиться. Я водила пальцем по буквам, складывавшимся в «я тебя люблю», и мне было стыдно. Со мной точно что-то не так, раз я не могу успокоиться даже сейчас, потеряв родителей. Я похоронила открытку на самом дне мусорного бака за домом, под кучей уже гниющих запеканок, принесенных нам в утешение соседями. Крышка бака так раскалилась, что я обожгла большой палец – внутри была словно духовка, и воняло оттуда страшно. Мне сразу полегчало, но я и без открытки помнила каждое слово, написанное Ирен.

Бабули с тетей Рут не было дома. Они метались между похоронным бюро и церковью, столько всего еще надо было успеть. Хоть я и отказалась пойти с ними, так уж вышло, что этот вечер я тоже посвятила подготовке к похоронам, только на свой лад. Перво-наперво я перетащила телик с видеомагнитофоном из родительской спальни, где теперь обитала тетя Рут, к себе. Понятно, разрешения я ни у кого не спрашивала. Да и кто бы стал мне запрещать? Лестница у нас крутая, поэтому работка оказалась нелегкая: пожалуй, за все последние дни я так не напрягалась ни разу. Начнем с того, что чертов видик, покрытый ровным слоем пыли, чуть не выскользнул у меня из рук. К тому же, пока я с трудом волокла телевизор вверх, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы немножко перевести дух, его острые углы впивались мне то в живот, то в пах.

Когда наконец я взгромоздила телевизор с магнитофоном на комод и все было готово – провода соединены, вилка засунута в розетку, – я вернулась в родительскую спальню и нырнула в нижний ящик комода, где аккуратными стопками были сложены папины белые трусы и черные носки с золотым мыском. В глубине ящика лежали свернутые в тугую трубочку купюры – десятки и двадцатки, – и, хотя в доме никого не было, я все равно тут же сунула добычу за пазуху, подальше от любопытных глаз. А потом взяла кое-что еще. Одну очень дорогую вещь. Фотографию в оловянной рамке, которая всегда стояла у них на крышке комода, заставленной в основном моими снимками.

С фотографии мне широко улыбалась девочка лет двенадцати в коротких шортах. У нее была стрижка «паж» и острые коленки. Солнце словно бы выхватило ее фигурку из гущи деревьев, которые ее окружали. Это была мама. Я знала историю этой фотографии, сколько себя помнила. Дедушка Уинтон сделал снимок семнадцатого августа 1959 года на том самом месте, которое меньше чем через сутки будет уничтожено сильнейшим землетрясением за всю историю Монтаны, а потом затоплено водой, прорвавшейся из реки, там, где находится теперь озеро Квейк.

Фотографию я поставила на телевизор, чтобы не потерять, а деньги запихнула в полое основание кубка, полученного на соревнованиях дивизионного этапа прошлым летом. Оставила только одну десятку, которую припрятала за лентой с внутренней стороны бейсболки «Майлс-сити Мэверикс». Бейсболка была такая древняя, что ее всю покрывали пятна пота. Мы с отцом любили ходить на стадион и, закусывая подкопченными колбасками, смеяться, глядя, как парни переругиваются с судьями. Я едва не передумала, когда увидела затвердевшую соленую корку на темно-синей ткани, но тут же взяла себя в руки, напялила ее на грязные волосы и вышла.

За исключением похода к мусорному баку я ни разу не была на улице с тех пор, как мистер Клоусон привез меня домой. Солнце жарило вовсю, и сначала было даже неплохо, но потом стало слишком припекать. Я чувствовала, что заслужила это. Велосипед стоял на своем месте, прислоненный к гаражу на самом пекле, и, когда ноги коснулись его металлического бока, по ним словно огнем полыхнуло. Я так разогналась, что едкий пот залил мне глаза, на несколько секунд едва меня не ослепив. Я свернула на боковую улочку и сосредоточилась на шуршании шин по гравию, на шорохе цепной передачи. Вывернув на Хейнс-стрит, я оставила велосипед перед видеопрокатом.

В тот день, второго июля, на парковке перед «Золотым драконом», где торговали фейерверками, было не протолкнуться. Магазинчиком заведовали «лоси»[2], отец всегда работал там смену-другую. И как только они теперь без него справятся? – думала я, прокладывая себе путь. Я надеялась, что бейсболка станет моей шапкой-невидимкой, хотя и так уже чувствовала себя призраком.

Я точно знала, что мне нужно: фильм «На пляже». Он должен стоять на полке с новинками. В прошлом году мы посмотрели его в кино вместе с мамой и прорыдали до самых титров. А на следующий день пошли и купили кассету с саундтреком. Потом я еще раз его посмотрела, но уже вместе с Ирен. Мы спорили, кто из нас будет Бетт Мидлер, а кто – Барбарой Херши (обеим хотелось быть Бетт).

Почти в самом конце героиня Барбары Херши умирает. Ее дочь Виктория остается одна, совсем как я. На похороны она надевает черное бархатное платье и белые колготки и во время церемонии держит Бетт Мидлер за руку. Ей вроде как было года на четыре поменьше, чем мне, и на самом деле она потеряла только мать (отец хоть и бросил ее, но был вполне жив и здоров), к тому же это вообще происходило понарошку – она ведь только играла роль, – и все же. Мне явно нужно было какое-то руководство, чтобы понять, как себя чувствовать, как вести и что говорить. Пусть это всего лишь тупой фильм и никаких настоящих правил на этот счет нет.

За прилавком стояла миссис Карвелл, в прошлом мисс Хаузер. Она учила четвероклашек, а летом подрабатывала в видеопрокате (это был семейный бизнес ее родителей). Я оказалась среди первых ее учеников, когда она только пришла в школу, но никогда не входила в число ее любимиц. Возможно, потому что не посещала дополнительные занятия по чечетке, которые она проводила в нашем спортзале, а может, потому что не хихикала и не задавала дурацких вопросов про свадьбы и свидания, как некоторые, когда однажды она притащила своего тогдашнего жениха, мистера Карвелла, в класс и заставила показывать нам тупые физические эксперименты. В конце года она написала в моей характеристике: «Кэмерон очень умна. Уверена, она добьется успехов». Родители нашли это забавным.

Пока миссис Карвелл искала нужную кассету, она не очень-то меня рассматривала, но, когда я назвала свою фамилию, она тут же оторвала глаза от книги, в которую записывала все взятые напрокат фильмы, и окинула меня недоверчивым взглядом. Потом, приглядевшись к лицу, полускрытому за козырьком, миссис Карвелл вздрогнула.

– Господи, милая, – начала было она, сжав кассету в руке. – Что ты здесь делаешь? Я так…

«…Сочувствую тебе, потому что твои родители съехали с горной дороги и утонули в озере, которого и на свете-то быть не должно, – в то время как ты целовалась с другой девчонкой и воровала в магазине», – мысленно закончила я за нее.

– Я так тебе сочувствую, милая, знаешь… Из-за всего, – договорила она.

Нас разделял высокий прилавок, и я обрадовалась, что она не сможет перегнуться через него и обнять меня.

– Все нормально, – промямлила я. – Мне очень нужна эта кассета. Пора домой.

Она вчиталась в название на коробке и озадаченно наморщила широкий лоб, как будто пыталась разгадать, что все это значит, хотя куда уж ей было понять.

– Что ж, возьми, пожалуйста. – Она протянула кассету, но записывать меня не стала. – Знаешь, можешь держать ее у себя сколько захочешь, а потом, знаешь, позвони мне, и я сама к вам за ней заеду.

– Правда? – спросила я, еще не понимая, что это первый из многих последовавших затем случаев особого отношения к сироте. Мне все это не нравилось. Заботы миссис Карвелл мне были ни к чему.

– Конечно, Кэмерон. Не о чем и говорить. – Она впервые одарила меня той широкой улыбкой, которая раньше предназначалась только всему классу целиком, как тогда, когда мы выиграли школьное соревнование по сбору металлолома.

– У меня есть деньги. – Я чувствовала, что могу зарыдать в любую секунду, и старательно отводила взгляд. – К тому же мне наверняка скоро захочется посмотреть что-нибудь другое.

– Смотри на здоровье, – ответила она. – Заглядывай, как надумаешь, я тут все лето буду.

Такого я допустить не могла – от ее слов внутри у меня все переворачивалось.

– Я лучше все-таки заплачу сейчас, а потом возьму еще, – буркнула я себе под нос, бросила десятку на прилавок и рванула к двери, стараясь, чтобы мое отступление не выглядело совсем уж бегством.

– Кэмерон, тут слишком много, – окликнула она меня, но я уже ретировалась на улицу, где меня не могли настигнуть ни ее щедрость, ни жалость, ни доброта. * * *

Тетя Рут поджидала меня в моей комнате, повернувшись спиной к дверям. В руках у нее были дешевые вешалки с новехонькой одеждой для похорон. Когда я зашла, она стояла, таращась на телевизор, и даже не сразу ко мне обернулась. Я запихнула кассету за пояс шорт сзади и покраснела, вспоминая о жвачке и об Ирен.

– У меня же есть что надеть, – сказала я.

Тут она наконец посмотрела на меня и устало улыбнулась.

– Я не знала, что тебе подойдет, милая, а ты не захотела пойти со мной. Вот, выбрала кое-что в «Пенниз». Вернем, если не понравится. Надеюсь, с размером я не ошиблась – брала наугад.

Она уложила покупки на мою кровать с нежностью матери, собирающейся сменить подгузник своему младенцу.

– Спасибо. – Я благодарила ее только потому, что так полагалось. – Примерю вечером, когда спадет жара.

Я старалась не встречаться с ней глазами. Мой взгляд был прикован к темно-синему платью, к черному комплекту, ко всему тому вороху одежды, которую невозможно было представить в моей комнате, во всяком случае с тех пор, как я сама стала выбирать, что надеть.

– Трудно, наверное, было принести все это сюда. – Она погладила телевизор, словно он был живой. – Я бы с радостью тебе помогла.