История одного прощения

— Уходи!

Холодный прием не удивляет.

Грейнджер стоит в дверном проеме — маленькая и хрупкая. Красная шаль крупной вязки выглядит неуместным пятном на фоне траурной одежды.

— Уходи, я не хочу тебя видеть, — она медленно поворачивается и исчезает в глубине дома.

Вопреки словам, дверь остается открытой. Грех не воспользоваться. Ориентируясь на звук быстрых шагов, Драко входит в гостиную. Гермиона усаживается на софу и делает вид, что в комнате никого, кроме нее, нет. А может, действительно так считает. Он не рискует приближаться, садится на ближайший к двери стул.

Вечер существенно отличается от прежних, проведенных здесь. Сколько же их было? Драко будто бы хотел для себя именно этого — он, она и никого больше. Но что-то идет не так. В комнате не хватает третьего — третьего, который якобы стоял между ними. Они и раньше оставались тут без него, но в происходящем был элемент ожидания. Теперь же…

Он молча сидит у горящего камина и смотрит на застывшую фигурку. Грейнджер пялится на огонь и, кажется, даже не моргает.

В какой-то момент она засыпает, все так же сидя в закрытой позе, — просто отключается. Он, стараясь не шуметь, приближается, осторожно укладывает ее и призывает плед, а потом уходит, не оглядываясь.

Малфой возвращается на следующий день, а потом через два дня, и снова на следующий, соблюдая эту новую традицию всякий раз, когда не отвлекают дела. Грейнджер всегда открывает, говорит свое «уходи» и прячется в доме, оставляя дверь приотворенной. Они сидят молча, глядя на огонь в камине, потом Гермиона либо засыпает на софе, либо удаляется в спальню, бросая гостя одного.

Через две недели она нарушает тишину. Лишенным эмоций голосом констатирует очевидное:

— Я не прощу.

Ответить на это заявление нечего. Не оправдываться же, в самом деле. Поэтому Драко просто пожимает плечами. Видимо, собеседница ожидала другой реакции, потому что смотрит на него с удивлением. В этот день больше не произносится ни единого слова.

Дела заставляют его отлучиться на неделю во Францию. Он зачем-то отправляет ей сову с предупреждением, естественно, не рассчитывая на ответ, естественно, его не получая.

Сразу же по возвращении Драко наносит свой обычный визит, и первое, что бросается ему в глаза, — изменения в интерьере комнаты: подушки, ранее лежавшие на софе, разбросаны вокруг камина, и на одной из них восседает хозяйка дома, зажимая вторую в руках. Он с осторожностью драконолога, наблюдающего за диким драконом в естественной среде, приближается и садится на самую крайнюю. Не то чтобы это было неудобно или ново. Раньше они часто сидели на подушках у камина. Втроем. С бокалами вина или чашками чая. Вдвоем. С бокалами вина или чашками чая, ожидая третьего. А теперь третий не вернется никогда.

Грейнджер бросает на него испуганный взгляд и молча отворачивается. Драко сверлит взглядом ее шею и коротко остриженные, взъерошенные волосы, которые его внутренний перфекционист хочет пригладить — настолько хочет, что пальцы сводит судорогой. Но, конечно же, он не делает этого.

Чтобы избавиться от искушения, Малфой уплывает в воспоминания, воскрешая образ этой же Грейнджер — оживленной, даже нарочито оживленной — у этого же камина, дарившей тому, кого теперь здесь нет, сияющие улыбки и нежные взгляды, — все то, чего Драко хотел для себя. Не то чтобы ему не доставалось… Просто мечталось быть единственным объектом заботы. Но механизм не запускается без Поттера. Его нет, и Грейнджер потухла. Драко не способен разжечь огонь самостоятельно. Могло ли быть иначе?

Когда Гарри Поттер возник на горизонте, Драко уже ничего не ожидал от жизни, влачил жалкое существование вдовца и родителя, ненавидимого сыном. Они встретились на Кингс-Кросс. Оба наблюдали издалека, как их сыновья садятся в Хогвартс-экспресс, чтоб уехать в школу в последний раз. Оба старались не попасться отпрыскам на глаза, но дезиллюминационное на себя не набрасывали — каждому тайно хотелось быть замеченным, пойманным на месте преступления. Приглашение на чай стало для Малфоя неожиданностью. Поттер не очень удачно пошутил о том, что теперь, когда их дети вместе, они почти семья, и позвал к себе. Планов на день не было (с самого начала учебы сына первое сентября освобождалось от дел), и Драко согласился. Присутствие Грейнджер в коттедже Поттера не удивило. «Пророк» обмусолил со всех сторон новость о том, что «лучшие друзья» теперь живут вместе. Про статус их отношений Драко никогда не спрашивал — кто он им такой? Впрочем, к тому моменту, когда… всё произошло, он считал себя тоже кем-то вроде друга. Формулировка «друг семьи» ему не нравилась, потому что дружил он с Поттером и Грейнджер по отдельности, а с Грейнджер желал не только дружить. Крупицы тепла, которым она окружала своего Гарри, доставались и Драко. И это было самое похожее на счастье ощущение с тех пор, как умерла Астория, даже с тех пор, как Астория заболела.

Грейнджер дарила тепло, а Поттер — понимание. Иногда вместо тепла хотелось жара, а понимание тяготило, но в целом было хорошо. Кто, как не Поттер, в одночасье похоронивший большую часть своей семьи и отвергаемый единственным оставшимся в живых ребенком, мог понять Драко Малфоя, потерявшего жену и доверие сына? Что характерно, отношения с детьми ими не обсуждались. Хотя у всех троих они были сложными. Скорпиус не простил отцу смерть матери, будто Драко виноват в существовании родового проклятия Гринграссов. Не то чтобы он был полностью чист… но он действительно не знал, что роды проклятие подстегнут. Знал бы, остался бездетным. В общем и целом, мало что изменилось бы, но, возможно, Асти не умерла бы.

Обвинение Альбуса Поттера было еще более необоснованным: мальчик свалил вину за смерть матери, брата и сестры на отца. Они погибли, когда их самолет потерпел крушение. Из осторожных разговоров Драко сделал вывод, что магловское средство передвижения портключу предпочла покойная Джинни Поттер. Сам же Поттер не смог поехать в отпуск с семьей из-за завалов на работе и отправил вместо себя старшего сына. Альбус отказался, потому что проводил лето, как водится, вместе со Скорпом, однако именно отца счел виновным в трагедии. Что ж… подростки злы и категоричны, оба нашли крайних, а Драко Малфою с Гарри Поттером оставалось только жить с этим и надеяться, что со временем сыновья одумаются. Теперь надеялся только Драко. Поттер же присоединился к своей семье… Как и хотел. Малфой никогда не забудет взгляд, которым тот его одарил, когда просил одолжить артефакт Vocantmortuis(1). Гарри знал, на что идет.

Гермиона никогда не говорила о семье, которую оставила ради того, чтобы быть рядом с другом. Но из обрывков фраз Драко понял, что дочь, бывший муж и его многочисленные родственники прекратили всякое общение с ней. Впрочем, тогда она не выглядела несчастной. Захочет ли вернуться теперь?

Мысль прошивает раскаленной иглой, и Драко от неожиданности нарушает негласное соглашение о молчании вопросом в лоб. Он испуганно смотрит на Гермиону. Ее лицо искажает странная гримаса — смесь боли и презрения.

— Зачем я им? — спрашивает Грейнджер.

Ответа на этот вопрос у Малфоя нет, и он взглядом приглашает продолжать.

— У нас с Роном никогда не было любви, — безэмоционально роняет она. — Наш брак — брак по дружбе, даже по расчету.

Драко шумно вдыхает и осознает, что не дышал, пока она говорила.

А Гермиона продолжает говорить, словно каждый день у них происходят такие доверительные беседы, словно не она повторяет, что никогда его не простит. Если ей нужно выговориться, то выслушать — самое малое, что он может сделать за все то… нет, за то, что благодаря Гермионе Грейнджер его жизнь не бессмысленна.

— Мне нужна была стабильность и семья, ему… ему нужна была мать для Розы.

— Что? Но ведь Роза…

— Она не моя, — Грейнджер окидывает его жестким взглядом. — Если об этом станет кому-то известно, я тебя из-под земли достану и прокляну.

Драко горько усмехается. Он слабо представляет, что можно сделать, чтоб ему стало еще хуже.

— Ты же знаешь, что я ни с кем помимо деловых партнеров не общаюсь, а гоблинам и французским коллегам точно нет дела до происхождения Розы Уизли.

Внутреннему сплетнику адски хочется знать, кто же настоящая мать Розы. Не для распространения, для себя. Драко плохо помнит внешность девочки, чтобы прикинуть на знакомых ведьм, а спрашивать неловко. Это и без того самый длинный их разговор, с тех пор как…

Грейнджер растягивает губы в притворной улыбке и мотает головой.

— Лаванда. Ее мать Лаванда Браун.

Драко с трудом выуживает из памяти информацию об упомянутой особе. Кажется, гриффиндорка, кажется, блондинка. Кажется, у Уизела был с ней роман на старших курсах. Ни в одном из тезисов он не уверен.

— Ее искалечил Фенрир во время битвы за Хогвартс.

Между ними периодически выстреливают эти щепки прошлого. Редко, но всегда больно. Вроде бы кострище уже погасло и остыло, но нет-нет и взлетает раскаленная деревяшка, прожигая кожу до мяса.

— Она не стала оборотнем, но получила весь «соцпакет» укушенной: остракизм, шрамы и боль. Не знаю, любил ли ее Рон. Сочувствовал — несомненно, — хлесткие короткие фразы не похожи на обычную манеру Грейнджер изъясняться — подробно, с отступлениями. И все равно лучше уж так, чем молчание. — Он хотел на ней жениться. Лаванда ему отказала. Попросила забрать ребенка, чтобы на него не падала тень ее проклятия. Мы с Браун не выносили друг друга со школьных времен, но невозможно было не уважать это решение. Я вышла за Рона и приняла ее дочь.

— Вы так и не завели своих детей, — решается Драко озвучить очевидное. Почему так, думать не хочется. Неужели все эти годы Грейнджер любила второго друга? Не того, замужем за которым была. Мысль разъедает, как «Желчь броненосца». Глупо ревновать к мертвецу, но это и не совсем ревность.

— К тому моменту, когда Лаванда забеременела Розой, я уже знала, что не смогу иметь детей.

Не щепка — целое раскаленное полено взлетает между ними.

— Это… — он боится своего предположения. В тот период, когда проглатывал книгу за книгой, пытаясь понять, что происходит с Асти, Драко где-то прочел, что иногда длительный Круциатус приводит к бесплодию.

— Твоя тетка? Не знаю, — она снова говорит рублеными фразами. Но говорит. Разговор продолжается. Драко не станет тем, кто прекратит поток грейнджеровских откровений, даже если они ранят. — Мы год жили в палатке, недоедали, простужались. Были пытки, были сражения… что-то из этого или всё в комплексе. Не важно.

— Ты воспитала ее как свою…

— Да, — нежные черты искажает невеселая усмешка, — как свою. Но быть дочерью Гермионы Грейнджер — тяжкий труд. Может, моя родная дочь и справилась бы — гены пальцем не раздавишь, — она вскидывает на Драко высокомерно-вопросительный взгляд. Его немного раздражает, что Грейнджер считает чистокровных волшебников необразованными, но он просто кивает, давая понять, что знает термин «ген» (еще бы!). — А Роза, дочь Лаванды, не смогла. Я слишком много требовала, слишком многое хотела вложить в ее голову. Это бесило Рона, его мать и саму Розу. Однажды Рон оговорился при ней, что она мне не родная…