У времени в плену. Колос мечты

1

Долгая и немилосердная зима года одна тысяча шестьсот тридцать третьего окончилась...

Пробужденная от сна, земля сочилась обильными снеговыми водами. Парила оголившаяся пашня, распускались почки тополей. Из слепых глубин поднимались нежные всходы.

Во второй раз пропели петухи. В аспидном небе лунный серп все еще держал равновесие ночи.

В хосподарской церкви служба подходила к концу. Митрополит, тщедушный старец в тяжелых облачениях вышел из алтаря в сопровождении двенадцати протоиереев, которые низкими, как шмелиный гуд, голосами, вторили хору. Два послушника, с висящими на тонких шеях стихарями, несли кадильницу и позолоченный митрополичий посох.

В притворе, справа от нефа, пухлыми руками опираясь на рукоятку сабли, стоял воевода Александр Илиеш. По правую руку находился его сын Раду, а по левую — советник Батиште Вевели. За ними с покорным видом стоял великий логофет[1] Башотэ и мял влажными от пота руками кунью шапку. В нескольких шагах от выхода, в окружении боярынь, приехавших вместе с ней из Фанара[2], стояла господарыня Елена. Местные барыньки, румяные и сдобные, в дорогих камковых платьях, золототканых шалях и меховых кунтушах, крытых венецианским бархатом, с шеями, отягченными массивными золотыми цепями и бесчисленными нитями жемчуга, держались несколько в стороне.

Слева от нефа, по четыре в ряд, в коротких куртках из расшитого золотой нитью бархата и в кафтанах из брокарта, стояли, вперив очи в образа, бояре-греки.

За ними выстроились плотной шеренгой войсковые капитаны, а уж дальше, в тяжелых кафтанах, подбитых соболиным и рысьим мехом кунтушах нещадно потели местные бояре.

Дым ладана, смешанный с густым запахом пота, навис над амвоном. Раздались редкие и печальные удары большого колокола. Два отрока в рясах стали раздавать боярам зажженные свечи.

Ворник[3] Нижней Земли Лупу Коч подошел к господарю с зажженной свечой.

— Твоя милость, — шепнул он в желтое, словно восковое ухо воеводы, — настало время зажечь свечу.

Господарь вздрогнул. Повернул свое взмокшее лицо к ворнику, и на мгновение их взгляды, острые, как лезвия кинжалов, скрестились. Дрожащей рукой воевода Александр зажег свечу и на время застыл в гневе и досаде. Этот ворник с хищным, пронзительным взглядом пробудил в нем целый рой воспоминаний.

Правил он Молдавией уже во второй раз. Господарский кафтан теперь был надет на него вопреки воле бояр. Не по душе был им этот воевода, много обид накопилось у них. И даже в канун помазания, в самую суетливую пору, они приехали в Стамбул и понесли на него жалобу великому визирю[4]. Пришлось воеводе выложить кучу золота турецким вельможам, дабы те схватили недовольных бояр и продержали взаперти, пока он не получит знаки власти. Но и тогда, когда он уже был облачен, Александр Илиеш не почувствовал себя в безопасности.

Выпущенные на свободу, бояре тут же помчались к визирю с жалобой, что их безо всякой вины схватили и заточили. Они показали счетные книги и реестры, в которых черным по белому были записаны все долги, не выплаченные им еще с первого княжения.

Визирь послал за Илиешем людей, чтобы тот немедленно явился и держал ответ за свои провинности.

Господарь вытер шелковым платком вспотевший лоб. И сейчас его бросает в пот, когда вспоминает, через какие страхи он в ту пору прошел. Недолгое для турок дело — отрубить княжескую голову.

Конечно, плохо бы все кончилось, не проявись тогда божья милость. Как раз в тот полуденный час какие-то озлобленные янычары насмерть побили визиря камнями...

Александр перекрестился и отбил благоговейный поклон. Тогда он спасся от визирского гнева, но не от угрозы еще более сурового наказания, потому что бояре на этот раз рвались к самому султану. Волей-неволей, а все же пришлось ему заключить мир с ними; он обещал предоставить боярам сей земли самые важные господарские службы, посулил, что издаст указ вернуть на боярские вотчины беглых рабов, что не станет более налагать добавочные подати столько времени, сколько неизменной будет оставаться уплачиваемая туркам дань, что каждую неделю станет созывать диван[5] в соответствии с местными обычаями. В свою очередь поклялись и бояре, что будут верными и послушными господарским приказаниям. Так примирившись, волк и овцы длинным обозом направились в стольный град.

Поначалу дела как будто пошли на лад. Но с некоторых пор вновь принялись бояре роптать — в большом диване греки составляли более половины заседавших там бояр. По этой причине, к которой присовокупились еще и иные, в диване возникали свары. Дань собиралась с трудом и всегда отправлялась в Стамбул с опозданием, что вызывало недовольство Порты. Подношения, которые делались стамбульским чиновникам, были не столь значительными и раздражали тех, кто их получал.

Гонцы, которых султан слал в Молдавию, поднимали шум из-за того, что в конаках[6] их не принимали с полагающимися почестями и не давали вовремя сменных коней. К тому же, стамбульские заимодавцы хватали господаря за горло, требуя выплаты долгов, проценты по которым давно превысили одолженную сумму. Неприятности возникли у него и с боярами, что противились платить добавочную подать. А ему-то — откуда было брать деньги на уплату дани и покрытие стольких долгов? Земля разорена, крестьяне бегут из сел куда глаза глядят.

Воевода огорченно вздохнул. Он по горло был сыт таким княжением и хоть сейчас покинул бы этот опостылевший престол на восковых ножках, который в любое время мог провалиться под ним, поскольку страсти все накалялись и накалялись. Но и уйти по собственной воле, пока Порта не пришлет фирмана[7] о низложении, небезопасно. Да ежели и пришлет, жизнь его все равно будет в опасности из-за множества неоплаченных долгов.

На одутловатом лице господаря лежали тени забот. Догоравшая свеча задрожала в руках воеводы. Несколько капелек воска скатилось на схваченную на плече золотыми застежками с изумрудами пурпурную мантию, которая едва скрывала рыхлое тело Александра, привыкшего к чревоугодию и безделию.

Господарь нервно дернул головой. Он болезненно ощутил на себе взгляд госпожи Елены, словно булавка вонзавшийся в его затылок. Она тоже немало изводила его.

Никогда не была ему люба эта женщина с деревянной плотью и языком поганее, чем у куриных торговок на стамбульском базаре. Не будь ее родичей, обольстивших его своими лживыми посулами, он ни за что не женился бы на ней. Неоднократно пытался Илиеш расторгнуть этот брак, но каждый раз вмешивался со своими советами Батиште.

— Что правда, то правда, — Елена некрасива, — с притворным сочувствием говорил он. — Но невелико горе. Красивая женщина — беда в доме. Не зря турки держат их под замком.

— Было бы только одно это, кир[8] Батиште, но она к тому же зла и до золота жадная. Она, как бездонный мешок, — сколько не сыпь, — все равно не заполнишь.

— Из торгового сословия происходит Елена и цену деньгам знает. Ежели она не привлекательна и твоя милость желает порадовать свое сердце, — пожалуйста! Красавиц сколько хочешь в этой стране!

Александр не заставил долго себя упрашивать и стал искать утехи в других домах, хозяйки которых лили вино в чаши и бальзам любви на сердце. Госпожа Елена знала о похождениях супруга, слышала, как за ее спиной хихикают боярыни, ловила на себе насмешливые взгляды. Она ненавидела их и завидовала им, что они были здоровыми и румяными, белокожими и свежими, с глазами полными соблазнительного огня. И хотя она — государыня сей земли, а те всего лишь боярские жены или дочери, ей же подчиненные, в этой неравной борьбе, в которой главным оружием была красота, она постоянно чувствовала себя побежденной. Ненависть ее обрушивалась не только на боярынь и содержанок, уводивших у нее мужа, но еще круче на самого Александра. Он делал из нее посмешище.

В затененной комнате, среди сундуков, обтянутых кожей, набитых разными сокровищами, покинутая и пожираемая пламенем ревности, Елена с паучьей старательностью плела для Александра сеть погибели. Не пользуясь его любовью, деньгами господаря она пользовалась сполна. Скупала драгоценности, украшения, складывала червонец к червонцу, от имени и за счет господаря брала у купцов меха и ткани, хотя прекрасно знала, что платить ему нечем. Когда Александр призывал ее к умеренности и выговаривал за расточительство, которое она творила, Елена, зло глядя на него, цедила сквозь зубы:

— На полюбовниц не скупишься, а я, господарыня земли сей, одета хуже последней боярки, и мне даже нечего нищему подать!

От ее подлого языка Александра мутило, и он отступал. Елена же использовала любую возможность, чтобы накопить как можно больше добра, которое позднее намеревалась под охраной отправить к родичам в Царьград. Видела Елена, что дела казны из рук вон плохи, что с большими трудами удается собрать подати, что ростовщики поднимают шум, а местные бояре стали открыто противиться господарской власти. Понимала она, что под золой обманчивого благоденствия тлеет огонь, который рано или поздно превратится в пламя. И тогда за все придется держать ответ Александру И дабы не разделять его судьбы, она, не мешкая, уедет сразу же после Пасхи, о чем уже объявила мужу.

Воевода Александр воспринял весть о предстоящем отъезде супруги с потаенной радостью. Избавясь от этой злыдни, он не только заживет спокойнее, но еще и избежит опасности быть отравленным собственной супругой.

В церкви стало тихо. Шепотки возникали и терялись в пышных боярских бородах. Нечто угрожающее чудилось Александру в том не ясном шепоте. Краешком глаза он глянул на бояр: лица их были смиренны. «Стоят, благочестивые, покорные, — подумал воевода, — а что у них на уме? Яд! Все враги лютые, но всех лютей ворник Лупу. Он — глава назревающего бунта, ом науськивает бояр.

И в стамбульских канцеляриях плетет козни, дабы скинуть его с престола. Змеюку эту надобно было с самого начала схватить и раздавить».

Воевода ощутил, как горечь наполняет рот. Глухая боль засверлила под правым ребром. Он наклонился к своему советнику.

— Прикажи подавать карету! Неможется мне.

Батиште повернулся к логофету и проговорил:

— Карету! Сейчас же!

Логофет вышел на цыпочках из церкви и вскоре вернулся.

— Карета ждет у выхода, — шепнул он на ухо советнику.

Господарь покинул церковь в сопровождении Батиште. Проходя сквозь строй расступившихся бояр, он вновь наткнулся на взгляд ворника Лупу. Воевода нахмурил брови и с отвращением отвернул лицо. Во второй раз за ночь лезет ему на глаза этот гадючий сын!

Со стоном повалился он на мягкие подушки кареты.

— Что с тобой, твоя милость? — заботливо спросил Батиште.

— Очень уж печень разболелась!

Как только они добрались до дворца, советник послал за лекарем. Доктор Пергаль, сухощавый и близорукий немец, ощупал живот господаря и укоризненно покачал головой:

— Не надо много кушай, эксселенц...

— Ты бы, наверно, хотел увидеть меня умирающим с голоду, — ответил ему жалобным голосом воевода.

Лекарь дал ему выпить настойки мяты и положил на живот два свиных пузыря с горячей водой.