У времени в плену. Колос мечты

4

«Там, где властвует страх, нет места для любви». Мирон Костин

Стояла пора созревания вишни. На подворье ворникова дома на низкой плите в больших тазах варились варенье и щербет. Под ветвистой шелковицей сидели на дерюжках цыганки и очищали вишню от косточек, наполняя темно-красными сочными ягодами березовые корыта и лохани. Госпожа Кондакия помешивала ложкой с длинной ручкой кипящее в тазах варенье, благоухание которого разносилось по всей магале.

Тудоска сидела в кресле в тени дерева с малышкой Руксандой на руках. Увидев подъехавшего к воротам мужа, она торопливо передала ребенка няньке, а сама устремилась ему навстречу.

— Лупаш, милый мой! — прижалась к нему, вся дрожа. — Уехал словечка мне не оставил — куда, зачем?..

Он мягко отстранил ее и сказал с укоризной:

— Погоди, хозяюшка, негоже так, на нас слуги смотрят. Пойди в дом, поговорить надобно. Асени! — крикнул он юноше, отводившему лошадей на конюшню, — приведи-ка девочку в опочивальню.

Госпожа Кондакия недовольно надула губы. Зять с ней даже не поздоровался. Цыганки бросили работу и глазели на девочку, которую вел за руку Асени.

— Чего пялитесь, бездельницы! — накинулась на них Кондакия. — Жрать горазды, а как работать, — пускай другие? Как бы спинам вашим не попробовать арапника...

Цыганки и пикнуть не посмели. С этой хозяйкой шутки плохи.

Когда они остались наедине, ворник сказал:

— Так вот какое дело, госпожа Тудоска. Девочку сию видишь?

Тудоска с тревогой воззрилась на Пэуну, которая стояла у двери, опустив глаза.

— С этого мгновения ей матерью будешь, потому как сирота она и кровь моя.

Тудоска стиснула губы, чтобы удержать рвущийся из груди стон. Боль исказила ее бледное лицо.

— Отдашь ей столько же любви и заботы, сколько и нашим с тобой детям.

Ворник подошел к окну, отодвинул льняные вышитые занавески и крикнул:

— Констанди, позаботься, чтоб истопили баню!

Потом, обернувшись к жене, добавил резким тоном:

— И ежели увижу, что сделано не так, как мною велено, то запомни, госпожа, что многое меж нами переломится. А теперь приготовь-ка мне выездной кафтан и чистое белье!

Тудоска стояла, как каменная, не в состоянии двинуться с места. Многое приходилось ей терпеть от ворника, но любовь ее не только не увядала, но еще пуще расцветала. И вот теперь... Ей бы взбунтоваться, заупрямиться, упереться, наброситься с упреками, а она молчит, как рабыня, и все терпит. И месяца не прошло, как написала ей госпожа Аглая про Илинку, и вот он приводит ей чье-то чадо.

Во дворе раздался громовой голос ворника. Тудоска вздрогнула, словно пробудившись ото сна. Подошла к ларю, подняла тяжелую крышку, достала исподнее и шитый золотом бархатный кафтан. Взяв эти мужнины вещи, она направилась к двери, подле которой в безмолвии все еще стояла Пэуна. Тудоска увидела ее тоненькую шейку, худые плечики и вдруг острое чувство жалости больно сдавило ей сердце.

— Как звать тебя? — спросила она, не глядя на нее.

— Пэуна, госпожа, — поклонилась девочка.

— Чья ты, Пэуна?

— Бабушки Параскивы.

— А мать где?

— Нету!

— Как ее звали?

— Илинкой звали...

Сердце Тудоски сразу успокоилось. Значит, Илинки, которой она так боялась, которую ненавидела и проклинала, уже нет в живых?!

Воспрянув духом, она позвала служанку:

— Возьми, Докица, девочку и хорошенько выкупай! Переодень в одежды дочери нашей жупыницы Марии, пока бабка Леонтина не сошьет ей другие, по росту.

Проворно сбежав по лестнице, она наткнулась в двери на пышную грудь своей матери, госпожи Кондакии.

— Ты куда, дочка?

— Белье несу Лупашу...

— Подождет он, твой Лупаш, не горит! Скажи-ка лучше, что это за девочка? Что за подарочек преподнес тебе муженек твой?

— Сирота она, матушка, — сказала, пряча глаза Тудоска. — Из жалости великой в дом взята.

— Из жалости, говоришь? С каких это пор, скажи на милость, напала на ворника жалость к покинутым детям?

— Не кричи, матушка, слуги услышал! — прошептала Тудоска.

— Слуги не только слышат, но и видят, как этот гуляка, муженек твой, обводит тебя вокруг пальца. Сколько жить буду, не перестану казниться за то, что отдала тебя за этого перекати-поле! Вся душа во мне болит, когда приезжаю сюда!

— Не один Лупаш грешен, все мужчины таковы...

— Не мели чепухи! Я жизнь целую прожила с покойным отцом твоим и слова непочтительного о нем не слышала. Завтра же уеду! Да, завтра. Не видали бы мои очи все это беспутство!

Кондакия вихрем вылетела из комнаты, громко хлопая дверьми и задевая мощными бедрами за все углы. Тудоска совсем растерялась. Никто ее не понимал, никто не щадил. Даже родная мать. Все настроены против ворника. Только одна она не судья ему. И покорной будет и все прощать будет до самой своей смерти.

Она вошла в баню и отдала белье и кафтан.

— Положили в кадушку лаванду и полынь для запаха? — спросила она слугу.

— Положили, хозяйка!

Вымывшись, ворник надел свою красивую одежду, сел на коня и отправился к господарскому двору.

Барновский как раз заседал в диване.

— Извести воеводу, что ворник Нижней Земли хочет с ним поговорить, — объявил Лупу дворецкому.

Господарь пригласил его войти.

Ворник горделиво прошел мимо бояр, и остановившись перед воеводой, снял с головы куку — шапку со страусиными перьями и поклонился ровно настолько, насколько позволяла ему гордость.

— Желаю здравствовать, государь!

— Рад видеть тебя, ворник! — ответил Барновский, сверля его взглядом. — Наслышан про злоключения твоей чести. Жестоким, видимо, был тот удар, раз уложил в постель такого богатыря.

— Сильный, но не смертельный, — вскинул голову Лупу. — Правда, пришлось полежать немного...

— Должно быть, поэтому не видел тебя среди бояр, что приезжали встречать меня? — испытующе смотрел на него господарь.

— Ездил к знахарке одной в Оргеевские кодры. Теперь же я здоров и вот здесь стою, твоя милость, готовый выполнять твои приказания.

— Рад этому, ворник, рад! Как хлеба на Нижней Земле?

— Коль засухи не будет и саранча не нападет, урожай добрый соберем.

— Да убережет нас бог от такой беды! Теперь в полной силе чувствуешь себя?

— В полной, твоя милость.

— Сможешь сопровождать нас в Царьград?

— Пойду, твоя милость, коль будет на то воля твоя!

— От всего ли сердца говоришь слова эти?

Ворник выхватил из ножен саблю, искусно сработанную его молочным братом, рабом на вотчине, и поцеловал ее.

— Клянусь этой саблей и жизнью клянусь, что защищать твою милость буду от всех напастей!

Барновский протянул ему руку.

— Подойди, ворник!

Лупу прикоснулся губами к белой руке господаря, который вдруг с интересом посмотрел на его красивую саблю.

— И сабля, и рука, которая держит ее, надеюсь, станет нам опорой. Но скажи-ка, ворник, откуда у тебя такая замечательная сабля? Похоже — работа дамасских мастеров. Только там умеют делать твердую и в то же время гибкую сталь.

— Даже в Дамаске, твоя милость, такие не делают, — с гордостью ответил ворник, вкладывая саблю в ножны.

— Вот это да! — вскричали удивленные бояре. — Вот так сабля! Сколько за нее выложил?

Барновский взял саблю в руки, внимательно ее рассмотрел и сказал:

— И все-таки, сабля эта сработана в Дамаске.

— А я говорю — на нашей земле ее смастерили!

— Невозможное дело! Здешним мастерам неизвестны секреты очистки стали, — промолвил воевода.

— Как видишь, твоя милость, известны!

— И кто сей мастер?

— Невольник с моей вотчины.

Господарь посмотрел на него с укором.

— И такого умельца ты держишь при себе, а казна нанимает иноземных мастеров и платит им кучу денег?!

— Великая у меня в нем нужда, государь.

— Мотыги, вилы и лопаты могут мастерить тебе и кузнецы-цыгане. Стране нашей оружие нужно, как можно больше и хорошо сработанного. Без промедления доставить раба в Сучаву, в оружейницу! Взамен даю тебе двух рабов-цыган.

— Ладно! — согласился ворник. — По чести говорю, твоя милость: даже братьям моим не отдал бы его, но твоей милости — даю!

— Прекрасно! Присмотри, жупын постельничий, чтоб обмен сделан был без промедления.

Вечером того же дня, когда ворник сидел за столом у своего приятеля, постельника Янку Костина и угощался вином, с господарского двора выехали четыре стражника во главе со старшиной Плоицей и направились в Сучаву. Старшина вез господарский приказ, которому предстояло самым печальным образом изменить судьбу того, кто был ворнику товарищем детства.

А тем временем Лупу пил крепкое и сладковатое вино и по мере того, как одолевал его хмель, все больше и больше мрачнел.

— Плохо сделал, что отдал невольника! — хлопнул он ладонью по столу.

— Мог бы взять шесть цыган за него, — сказал жупын Янку. — Такой мастер...

— Не в этом дело, — насупился ворник. — Тут честь моя задета.

Хозяин дома пожал плечами. Откуда было ему знать, что всего месяц назад, когда ворник ехал в свое имение Медвежий лог, где хозяйствовала госпожа Ирина, остановили его на дороге старуха и молодой парень в истрепанной одежде. Они пали на колени в дорожной пыли и только чудом не попали под копыта лошадей.

— Кто вы такие? — спросил их разгневанный ворник.

— Агафья я, няня твоей милости, молоком своим кормила тебя, когда младенцем был. А это Пэтракий, не знаю, помнишь ли его еще, потому как тьма времени утекла с тех пор, как мы не видали тебя. Был ты еще мальчиком, когда госпожа Ирина отдала тебя в Тырговиште в учение дьяку.

Время изменило их до неузнаваемости. Агафья постарела, а Пэтракий превратился в видного из себя мужчину. Ворнику вспомнился и день их расставания. Из-за какой-то ерунды был поднят шум, разделивший дороги их детства.

А было это на пороге осени. Лупу и Пэтракий играли в войну. Лупу был турецким султаном, а Пэтракий — воеводой Штефаном.

— Саблями рубиться будем или испытаемся в честной борьбе? — спросил товарища Пэтракий.

— В честной борьбе, — ответил Лупаш.

Туго обхватившись руками, мальчишки, пыхтя, кружились, пытаясь свалить один другого на землю.

В окно, время от времени, отрывая глаза от часослова, поглядывала госпожа Ирина.

Пэтракий вдруг рванул своего противника и свалил на траву. Упершись ему коленом в грудь, он крикнул:

— Сдавайся, басурман, или голову долой!

— Не сдамся! — пыхтел красный от натуги и злости Лупаш.

Госпожа вскочила, как ужаленная, увидав отпрыска боярских кровей прижатым к земле невольником.

— Встань немедленно, Лупаш! — крикнула она в гневе. Мальчики поднялись и недоуменно смотрели на нее.

— Иди в дом! — приказала она своему сыну. А ты сейчас же ступай на птичий двор и мать свою пришли ко мне! Как смеешь ты, гаденыш, поднимать руку на своего хозяина?! Ноги твоей тут чтоб больше не было! Знай свое место!

Пэтракий ушел пристыженный и перепуганный. Никак не мог мальчик понять, почему так взъелась на него хозяйка. Что он такого сделал?

Агафья во весь дух примчалась к госпоже.

— Горе мне, горе! Что натворил мой Пэтракий?! — ломала она в волнении и страхе руки.