Под немецким ярмом

XI. Катастрофа надвигается

В какой зависимости телесное здравие находится от расположение духа — особенно наглядно можно было видеть на императрице Анне иоанновне: со дня рождение принца иоанна, обезпечивавшего престолонаследие, y нее проявился необычайный подем духа, отразившийся тотчас на аппетите, а затем и на всем организме. Она не только стала ежедневно выезжать в открытой коляске, но предалась снова и своей до страсти любимой потехе — охоте.

До апреля 1740 г. придворными охотами, в качестве обер-егермейстера, заведывал Волынский. После его казни, "командующим над охотами" был назначен один из любимцев Бирона, полковник второго Московского полка фон-Трескау. Давно страдая одышкой от ожирение сердца и всего вообще тела, он рассчитывал, должно-быть, что, при болезненности государыни, новая должность будет для него синекурой. Осмотр петербургских зверинцев: Малого и Екатерингофского, трех дворов для содержание зверей придворной охоты: Зверового, Слонового и Ауроксов (зубров), а также садков в дворцовых садах, он отложил до возвращение государыни осенью в Петербург и жил в свое удовольствие на казенной даче, отведенной ему при петергофском зверинце. Как вдруг, громом из ясного неба, последовал высочайший приказ — к завтрашнему же дню приготовить «гоньбу» оленей. Господи Ты Боже мой, что сталось с бедным фон-Трескау! Почтенный толстяк заметался, как угорелый: в петергофском зверинце не оказалось потребного числа оленей, а в целом Петергофе необходимого количества полотна для ограждение той части Нижнего сада, где должна была происходить гоньба. Полковник поскакал в Петербург и за оленями, и за полотном. Вернулся он оттуда уже под утро; но к определенному часу все было готово для гоньбы. Нижний сад огласился звуками охотничьяго рога, лаем гончих и ружейной пальбой.

Не успел фон-Трескау перевести дух после гоньбы оленей, как ему было предписано устроить «парфорсную» охоту на лосей, кабанов, диких коз и зайцев. И так изо дня в день.

Не описывая более подробно этих облав и травлей, укажем лишь на красноречивые цифры, сохранившиеся в "С.-Петербургских Ведомостях" 1740 г.: по 26-е августа императрицей самолично было застрелено 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волк, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц.

В конце августа погода резко переменилась: пошли непрерывные дожди; ни о прогулках, ни об охоте не могло быть уже и речи. Душевное настроение, а с тем вместе и здоровье государыни разом опять ухудшилось. Она не покидала уже опочивальни, никого не желала видеть, кроме своей камерфрау Юшковой да герцогини Бирон. По совету врачей, было решено переселиться опять в Петербург, — на первое время еще в Летний дворец. Но перебраться затем в Зимний Анне иоанновне так и не было уже суждено. К участившимся подагрическим припадкам и болям в почках прибавилась безсонница, а затем и кровохарканье. Первый лейб-медик Фишер глядел очень мрачно; другой придворный врач, португалец Санхец, успокаивал окружающих, что немец смотрит на все сквозь черные очки, что пока никакой опасности нет.

Но лейб-медик немец оказался прав. 6-го октября, за обедом, императрица вдруг закатила глаза и головой склонилась на бок: с нею сделался глубокий обморок. Так, в безпамятстве, ее и перенесли на постель.

Во дворце поднялся, понятно, страшный переполох; созвали общий консилиум придворных врачей. Даже оптимист Санхец опешил; а Фишер прямо обявил, что он ни за что уже не отвечает, и что если болезнь будет итти тем же ускоренным ходом, то вскоре вся Европа облечется в траур.

Такой приговор побудил Бирона к решительным действием: на случай кончины государыни следовало без всякого промедление точно определить порядок управление государством впредь до совершеннолетие малолетнего наследника престола. Обер-гофмаршал граф Лёвенвольде лично обехал всех трех кабинет-министров и фельдмаршала графа Миниха, чтобы пригласить их к вечеру того же дня на тайный совет во дворец герцога.

Принцесса Анна Леопольдовна собиралась уже итти ко сну, и Лилли заплетала на ночь косу, когда ушедшая уже к себе Юлиана снова вошла к ним.

— Простите, ваше высочество, — сказала она, — но зять мой, молодой Миних, желал бы вас сию минуту видеть.

— Он, верно, прислан своим отцом?

— Да, фельдмаршал только-что вернулся домой от герцога…

— Так проси, проси!

— Но ваше высочество не можете же принять его в ночном туалете.

— Отчего же нет? Он — камергер моего малютки и сам женат. Пускай войдет.

Гоффрейлина пожала плечами; ничего, дескать, с нею не поделаешь! — и ввела в комнату молодого сына фельдмаршала.

— Войдите, войдите, — сказала ему Анна Леопольдовна когда он в видимой нерешительности остановился в дверях. — Вы с вестями о секретном совещании y герцога?

— Да, ваше высочество, — отвечал Миних — Отец мой приехал бы и сам, но нашел, что будет осторожнее известить вас через меня. То, что я имею сообщить, однако, предназначено только для вашего высочества…

Он покосился при этом на Юлиану и Лилли.

— Оне ничего не разболтают; можете говорить свободно, — сказала принцесса. — Кроме вашего отца, y герцога были и все три кабинет-министра?

— Только двое младших: Остерман не явился, отговариваясь простудой и подагрой. Прежде чем подать свой голос, эта старая лиса хочет выждать, какое течение при Дворе возьмет верх. Вместо него, герцог допустил к совещанию графа Лёвенвольде. Его мой отец застал уже там; кабинет-министров еще не было. Герцог был в слезах…

— Я тоже плачу, — заметила принцесса, утирая глаза рукавом своей ночной кофты, — но плачу потому, что теряю любимую тетушку. Герцог же плачет с досады, что теряет власть.

— Этого он и не скрывает, хотя выразился в несколько иной форме: "с кончиной моей блогодетельницы, удостоившей меня безграничного доверие (говорил он моему отцу), все мои заслуги перед Россией будут забыты, так как y меня гораздо больше врогов, чем друзей; есть враги и среди немецкой партии. Вы, граф, — настоящий немец"…

"— Простите, герцог, — перебил его мой отец: — по происхождению я хотя и немец, но служу русской монархине. Как человек военный, я верен своей присяге и не принадлежу ни к какой партии: ни к русской, ни к немецкой.

"— Но, стоя вне партий, вы тем безпристрастнее можете понять всю мою скорбь…

"— Скорбь вашу я вполне разделяю, как всякий верноподданный ее величества, — отвечал отец. — Что же собственно до персоны вашей светлости, то я прекрасно также понимаю, сколь горько должно быть вам, стоявшему столько лет у кормила правлений, передать это кормило в другие, менее опытные руки.

"— Вот именно! — вскричал герцог. — Ведь наследник еще младенец в колыбели. В прежние правление малолетних царей народ был недоволен временными правителями; как-то он будет доволен новыми? Между тем, ближайшие враги наши, шведы, не перестают вооружаться и выжидают y нас только внутренних безпорядков, чтобы атаковать нас. Вы, граф, блестящий полководец и в конце концов, нет сомнение, управитесь с ними. Но во что обойдется России такая новая война! Потребуются новые тяжелые налоги, поднимется ропот в народе; а слабой ли женской руке задушить гидру народную? Для этого нужна рука железная…"

— У меня рука, действительно, не железная, — с волненьем прервала рассказчика Анна Леопольдовна. — Но тетушка еще до моего замужества выбрала меня своей наследницей…

— То же самое сказал герцогу и мой отец. Но герцог на это возразил, что таково было желание ее величества до рождение наследника мужеского пола. С рождением же принца иоанна государыня выразила твердую волю, чтобы этот принц, а не кто иной, наследовал после нее престол. В это самое время прибыли князь Черкасский и Бестужев-Рюмин. Приехали они в одной карете и нарочно, как оказалось, заехали еще перед тем к Остерману. Но тот и на словах уклонился от решительного ответа.

— Ну, разумеется! И что же они y герцога порешили насчет регентства?

— Когда зашла речь о кандидатах на регентство; Черкасский, пошептавшись с Лёвенвольде, прямо заявил:

— Если уж кому быть регентом, то только, тому, кто доселе с таким искусством управлял государственным кораблем."

— По крайней мере, откровенно! — вырвалось y Анны Леопольдовны. — И Лёвенвольде тотчас поддержал это предложение?

— И Лёвенвольде, и Бестужев: в карете он с Черкасским, верно, уж сговорился.

— А фельдмаршал?

— Отец мой был поставлен в крайне-щекотливое положение. Что бы он ни возражал, — он остался бы в единственном числе, и мнение его, все равно, не прошло бы. На выздоровленье государыни надежда ведь еще не потеряна, не все медики еще отчаиваются. Надо было выиграть время. Поэтому отец предложил выслушать сперва мнение лучших русских людей. Герцог понял, что напролом итти нельзя, и заявил, что сам он ни на что не решится, доколе не узнает мнение других блогонамеренных патриотов. Прежде всего государынею должен быть подписан манифест о назначении принца иоанна наследником престола.

— А манифест будет скоро изготовлен?

— Этою же ночью на дому y Остермана. Но герцог, вместе с манифестом, может подсунуть к подписи ее величества и декларацию о регентстве. Так вот завтра же, пока будут присягать наследнику, а после присяги сенат с генералитетом станут рассуждать о регентстве, не можете ли ваше высочество повидать государыню, чтобы убедить ее ни за что не подписывать декларацию о регентстве Бирона.

— Да ведь меня к тетушке не пускают, и тогда не пустят.

— М-да, этого отец мой не предвидел. Герцогиня Бирон, конечно, заодно с мужем и получила от него строгую инструкцию. Но кто в таком случае мог бы предостеречь ее величество?..

— Я! — неожиданно подала тут голос молчавшая до сих пор Лилли.

Анна Леопольдовна недоверчиво воззрилась к молоденькой камер-юнгфере.

— Ты, дитя мое? Да как же ты это сделаешь?

— А очень просто: детская маленького принца находится ведь рядом с спальней государыни. В детскую мне дозволено входить во всякое время. Я понесу принца к государыне, да тут и попрошу ее от вашего имени, ради Бога, не подписывать ничего о регентстве, пока вас не выслушает.

— Смотрите, что ведь выдумала! Ты как думаешь, Юлиана?

— План недурен…

— А ваше мнение, граф?

— Если никому другому доступа к государыне нет, то придется обратиться к этому последнему средству.

— Значить, на нем и остановимся.