Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка

Но первая догадка Джозефа оказалась пророческой. Бом нуждался в присмотре. Он начал одалживать деньги Селигманам без их ведома и перерасходовать средства на счете фирмы. Джозеф отправил в Хелену своего помощника Ф.А. Бенджамина, чтобы тот проверил ситуацию, и вскоре написал ему: «Брат. Абм телеграфировал, что Вы обнаружили дополнительную задолженность в размере 30 000 долларов. Теперь я поражен этим открытием. Я потерял всякое доверие к Бому.... Теперь вы должны прекратить эту игру... если нет, мы должны попытаться найти места за ключами и замками для всех этих людей... этих плохих яиц». Были вскрыты новые хищения, и в одном из последующих писем ошеломленный Джозеф спрашивал: «Каким образом они умудрились унести 1/4 миллиона долларов в таком маленьком месте, как Хелена?»

Если Джозеф и любил что-то большее, чем потерять деньги, так это то, что его честность как коммерсанта ставилась под сомнение. Упоминания о евреях и «острой практике» приводили его в ярость. Как и в Сельме, столкнувшись с антисемитизмом, он дал отпор. Так, в 1867 г., когда его банковскому дому не было еще и трех лет, он написал гневное письмо мистеру Джулиусу Харту, который назвал некоторые сделки Селигмана «сомнительными». «Мистер Риджли, наш клиент, — писал Джозеф, который теперь почти всегда использовал королевское «мы», — сообщил нам, что вы сделали ему заявление о том, что нам вернули 50 000 фунтов стерлингов по опротестованным биржевым [векселям]. Вышеупомянутое заявление, будучи совершенно неправдивым, может еще нанести нам вред, и поэтому мы просим Вас отказаться от всех и всяческих утверждений подобного рода, сделанных до передачи дела нашим адвокатам».

Иосиф все чаще обращался к антисемитизму. Одним из важнейших событий после Гражданской войны для таких международных банкиров, как Селигманы, стала прокладка в 1866 году Сайрусом У. Филдом первого трансатлантического кабеля. Первое сообщение Селигманов по кабелю было поздравительным для Филда; второе, последовавшее через несколько минут после первого, было адресовано Исааку в Лондон: «Прибывшее калифорнийское золото добавит сто облигаций, после чего задержит обмен, не подлежащий продаже — Джозеф».[14] Но поначалу кабельная связь была нестабильной, и Джозеф стал замечать, что его телеграммы приходят в Лондон не так быстро, как телеграммы других банкиров. Джозеф отправил Сайрусу В. Филду одно из своих самых резких писем — характерно, на самый верх. Он приложил длинный список опоздавших депеш и добавил: «У нас есть основания знать, что депеши, отправленные из Лондона в то время, когда были отправлены наши, были получены другими банкирами на 12-18 часов раньше, чем наши».

Письмо вызвало расследование в Англо-американской телеграфной компании. Никаких религиозных предрассудков обнаружено не было, но выяснилось, что клерки, работающие в центре города, брали взятки от некоторых банкиров за то, чтобы те передавали свои сообщения первыми, а другие задерживали. Несколько провинившихся клерков были уволены.

Джозеф, когда возникал подходящий случай, также любил проявлять великодушие. В 1869 г., обращаясь к некоему Генри Кону из Сан-Франциско, Джозеф сказал: «В Вашем письме от 14-го числа г-ну Джесси Селигману Вы просите нас освободить г-на Штернберга от его гарантии вернуть нам 15 000 долларов наличными, выданных Вам два года назад, и взять вместо него г-на Лерлебаха за 13 000 долларов, сохранив, кроме записки г-на Лерлебаха, 300 акций water stock, и добавляете, что брат Эйб побудил Вас обратиться к нам и обещал сказать за Вас доброе слово, что он и сделал, и что естественно....». И Джозеф не смог удержаться от того, чтобы не удовлетворить просьбу Кона, не похлопав себя и свою семью по спине, ибо добавил: «Кто знал Селигмана, который не был бы милосердным и добрым и не служил своим соседям, особенно тем, кто был несчастен?» (Можно представить себе, как Джозеф улыбается своей сонной улыбкой по поводу этого последнего штриха).

Но его милосердие имело свои границы и ни в коей мере не ограничивалось одними евреями, как видно из этого отточенного и отполированного письма, написанного год спустя «несчастному соседу» — амстердамской фирме Guiterman Brothers:

Во время Ваших затруднений мы воздерживались от обращения к Вам по вопросу о ссуженной Вам наличности, что Вы, несомненно, оценили молчанием с нашей стороны? Но после столь долгой задержки мы считаем не лишним напомнить Вам, что мы все еще находимся в стране живых и что периодические денежные переводы даже в небольших размерах были бы сейчас весьма приемлемы, и мы уверены, что после размышлений Вы с этим согласитесь».

При президентах Линкольне и Джонсоне Селигманы поддерживали прекрасные отношения с тремя сменявшими друг друга министрами финансов — Сальмоном Чейзом, Уильямом Фессенденом и Хью Маккалохом. Когда в 1869 г. президентский пост занял их старый друг со времен Уотертауна Улисс С. Грант, у них были все основания рассчитывать на такое же благосклонное отношение. Вначале все складывалось как нельзя лучше. Грант назначил своим государственным секретарем Элиху Б. Уошберна, который, будучи конгрессменом от штата Иллинойс, был одним из частных клиентов Селигманов. Однажды Джозеф купил во Франкфурте 200 000 американских облигаций для Уошберна[15], сказав при этом: «Вам нет необходимости посылать какие-либо облигации в качестве маржи, поскольку мы не требуем их от вас, дорогой Уошберн». (Дорогой Уошберн был одним из тех конгрессменов, которые оказывали особое влияние на выделение земли под железные дороги, в чем, по мере того как Селигманы набирали обороты, они все чаще и чаще принимали участие). Как только Уошберна назначили на должность, Селигманы написали ему письмо, в котором мягко напомнили о своих прошлых добрых делах и предложили свои «полные услуги» новой администрации.

Но, как оказалось, назначение Уошберна было лишь любезностью. Он продержался на этом посту всего двенадцать дней, после чего был назначен министром во Францию. Грант заменил его Гамильтоном Фишем, который оказался менее дружелюбным. Сын офицера-революционера, чей отец был другом Джорджа Вашингтона, а мать — потомком Питера Стайвесанта, который когда-то бросил в тюрьму всех евреев Нью-Йорка, Фиш был очень похож на «старого нью-йоркца», светского сноба и впоследствии стал одним из краеугольных камней «четырехсотки» миссис Астор. Затем Грант совершил поразительный поступок. Он связался с Джозефом в частном порядке и сказал, что хотел бы назначить его министром финансов.

Это предложение ошеломило Джозефа. В течение трех дней он не мог придумать, что ответить. Конечно, он был польщен и не сомневался, что справится с этой работой. С его приходом в Вашингтон его братьям больше не придется работать над приобретением вашингтонских друзей. Но в характере Джозефа была и застенчивость. Он чувствовал себя неловко в центре внимания, к тому же он исповедовал религию — или, как он сам всегда говорил, «принадлежал к расе», — которая на протяжении веков была лишена гражданских прав и по закону не допускалась к политике и государственным должностям. Он не мог представить себя на этой должности. Это казалось ему не свойственным. Он был пятидесятилетним американским миллионером, но все еще оставался бедным еврейским мальчиком-иммигрантом. В конце концов, эта идея просто испугала его, и, аргументируя это «прессом бизнеса» в Нью-Йорке, он отказался от нее.

По всем практическим соображениям он должен был согласиться. Вместо него Грант назначил Джорджа Сьюолла Бутвелла из Массачусетса, и Бутвелл надолго стал головной болью Селигмана.

Поначалу Джозеф и Бутвелл хорошо ладили друг с другом. Они вместе работали над планом, оставшимся от предыдущей администрации, по дальнейшему возмещению государственного долга, стабилизации валюты и укреплению американского кредита за рубежом. Оба они были согласны в двух основных вопросах: нельзя возобновлять выплаты специй до тех пор, пока не будет восстановлено доверие, и что высокая процентная ставка в 6%, выплачиваемая в то время по государственным облигациям, является плохим отражением состояния американского кредита. Учитывая, что на кону стояли миллиарды долларов, настроение и температуру рынка, покупающего облигации, нужно было оценивать с особой осторожностью. Доля процентного пункта в ту или иную сторону могла означать успех или провал выпуска на рынке. После долгих раздумий Джозеф и секретарь Бутвелл пришли к выводу, что процентная ставка по новым облигациям должна составлять 5%. Так считал Джозеф.

Когда Бутвелл представил свой план выпуска облигаций в Конгресс, его план совпал с планом Джозефа по всем основным пунктам, кроме одного — процентной ставки. Бутвелл заявил, что новые облигации будут предлагаться по ставке 4,5%. Джозеф был потрясен. Он поспешил к Бутвеллу, чтобы заявить, что это слишком сильное и слишком быстрое снижение ставки. Селигманы, настаивал он, не могли продавать облигации в Европе или где бы то ни было еще с такой низкой доходностью. Но Бутвелл был непреклонен. «Я решил, — холодно сказал он, — что четыре с половиной — это правильно». Джозеф рассердился.

«Мой отец, — писал Эдвин Селигман о Джозефе много лет спустя, — был самым терпимым из людей. Но он также был очень нетерпим ко всему, что не соответствовало стандарту, и иногда был немного несправедлив к глупым людям». Справедливо или нет, но Джозеф сказал Бутвеллу, что он глуп.

В подтверждение своих слов Джозеф отправил во Франкфурт письмо своему брату Генриху с просьбой опросить ведущих немецких банкиров и выяснить, как они относятся к плану Бутвелла. В Париже он попросил Уильяма проинформировать грозную группу «Haute Banque» — Хоттингера, Малле, Маркуара и де Нейфлиза. Братья получили ответные телеграммы: европейские банкиры чувствовали себя так же, как и Джозеф: «дешевые» облигации Бутвелла не будут продаваться в Европе; 5 процентов — это самый низкий разумный показатель.

Но Бутвелл, который к этому моменту, похоже, полюбил цифру 4,5%, отказывался сдвинуться с места. Джозеф, зажав в кулаке согласие европейских банкиров, отправился к отдельным членам Конгресса, чтобы попытаться убедить их отказаться от того, что он назвал «глупостью Бутвелла». Это не очень-то расположило к нему Бутвелла, который громко жаловался на «необоснованное вмешательство» Джозефа в работу Конгресса, и прохлада, возникшая между ними, переросла в открытую вражду.

В актах от 14 июля 1870 г. и 20 января 1871 г. Конгресс разрешил выпуск облигаций на общую сумму 1,5 млрд. долл. по ставкам, которые в определенном смысле были компромиссными. Но это был компромисс, который благоприятствовал позиции Бутвелла. Относительно небольшая сумма — 200 млн. долларов — оплачивалась по ставке 5%. Все остальные будут платить по более низким ставкам, некоторые из которых составят 3,5%. Джозеф дулся в своей палатке на Уолл-стрит.

Тем не менее, в обмен на помощь в разработке плана, который, по крайней мере, частично использовался, Селигманы были уверены, что им будет предложена доля в андеррайтинге и продаже пятипроцентников на сумму 200 млн. долл. Так же думали и другие нью-йоркские фирмы, которые стали обращаться к Селигманам с просьбой о получении доли от Селигманов. Но Селигманов ждало стомиллионное разочарование.