Шум и ярость

— Брала — где? — говорю. Она пальцами этак задвигала. Прямо видно, как старается испечь ложь. — Опять в магазинах? — говорю. — И не трудись, не поверю. Если найдется в городе торговец, который продаст тебе в долг после того, как я их всех предупредил, то пускай это мой убыток будет.

— У девочки брала, — говорит, — у девочки. Заняла у нее деньги. И надо вернуть. Отдайте мне, Джейсон. Пожалуйста. Я все сделаю. Мне надо обязательно. Мама вам заплатит. Я напишу ей, чтобы заплатила и что больше я никогда у нее ничего не попрошу. Напишу и письмо вам покажу. Ну пожалуйста, Джейсон. Мне без них никак нельзя.

— Признайся, зачем тебе, а тогда посмотрим, — говорю. — Признавайся. — Стоит, платье теребит. — Ну, что ж, — говорю. — Если десять долларов тебя не устраивают, то я этот перевод доставлю домой матушке, и сама знаешь, что с ним тогда будет. Конечно, если ты такая богачка, что десять долларов для тебя не деньги…

Стоит, опустила глаза, бормочет словно про себя;

— Она сказала, что пришлет мне денег. Сказала, что все время сюда шлет деньги, а вы говорите, что нет. Сказала, что прислала уже очень много. На мое содержание. И что часть их я могу брать себе. А вы говорите, никаких денег нет.

— Ты сама не хуже меня знаешь, — говорю. — Сама видела, что матушка с этими чеками делает.

— Да, — говорит. — Десять долларов, — говорит. — Десять долларов.

— Благодари еще судьбу, что десять, — говорю. — Ну-ка, — говорю. Положил перевод оборотной стороной кверху и рукой придерживаю. — Распишись вот тут.

— Но дайте же взглянуть! — говорит. — Я просто взгляну. Все равно, на сколько б ни был, я возьму только десять долларов. А остальное берите. Я хочу только взглянуть.

— Нет уж, — говорю, — раз ты действовала нахрапом.

Придется тебе усвоить одну вещь, а именно — что если я тебе чего велю, то надо выполнять беспрекословно. Вот на этой черте распишись.

Взяла перо, но не расписывается, а стоит понурясь и перо в руке держит. В точности как мать ее.

— О господи, — говорит. — О господи.

— Вот так-то, — говорю. — Если ничего другого, то уж это ты наверняка усвоишь у меня. Расписывайся и ступай отсюда.

Расписалась.

— Где деньги? — говорит. Я взял перевод, промокнул, спрятал в карман. Потом дал ей десятку.

— После обеда чтоб обратно в школу, слышишь ты? — говорю. Молчит, Скомкала деньги в кулаке, как тряпку какую-нибудь, и вон из лавки. А тут как раз Эрл входит и ведет к прилавку покупателя. Я собрал свои бумаги, надел шляпу, вышел к ним.

— Ну как, народу густо было? — спрашивает Эрл.

— Не слишком, — говорю. Он выглянул на улицу.

— Это твоя машина там стоит? — говорит. — Не ездил бы ты сегодня обедать домой. Перед самым представлением опять надо ждать наплыва. Поешь у Роджерса, а чек мне в стол положишь.

— Покорнейше благодарю, — говорю. — Уж как-нибудь сами прокормимся.

И вот так он и будет торчать, глаз не спускать с двери, пока я не войду в нее обратно. Что ж, придется ему подзапастись терпением — я разорваться не могу. Еще в прошлый раз говорю себе: заметь, последний бланк расходуешь; не откладывая, надо новых раздобыть. Но кто может что-нибудь упомнить в этом тарараме. А теперь, плюс ко всем домашним заботам, гоняй по городу, ищи в последний момент бланки чеков, а тут еще сегодня этот балаган проклятый в городе и Эрл зыркает, как ястреб.

Заехал в типографию и говорю хозяину, что хочу подшутить над одним парнем, но у него не нашлось ничего. Посоветовал заглянуть в бывший театр, там полно бумаг свалено и рухляди, что остались от прогоревшего Коммерческо-сельского банка. Я дал крюку переулками, чтоб не попасться Эрлу на глаза, разыскал старика Симмонса и взял у него ключ. Рылся там, рылся, нашел книжку чеков на какой-то банк в Сент-Луисе. И, уж конечно, именно сегодня ей взбредет в голову поближе приглядеться к чеку. А, ладно, сойдут и эти. Больше времени терять я не могу.

Я вернулся в магазин. «Кой-что забыл тут из бумаг. Мать хочет сегодня в банк идти», — говорю. Сел к столу, заполнил чек. Все наспех делается. Хорошо хоть, у нее зрение стало сдавать, а тут еще эта потаскушка в доме — каково все это матушке. Действительно, можно сказать, христианка многотерпеливая. Говорю ей, сами знаете не хуже моего, кем она станет, когда вырастет, но, говорю, дело ваше, если желаете держать и воспитывать ее у себя в доме потому, что отец так хотел. Тут она в слезы: мол, родная плоть и кровь, а я на это: ладно. Пускай по-вашему. Вам терпится — и я могу терпеть.

Вложил письмо обратно, заклеил опять, выхожу.

— Постарайся не задерживаться, — говорит Эрл.

— Постараюсь, — говорю. Зашел на телеграф. А там все эти умники в полном сборе.

— Ну как, ребята, — говорю, — кого поздравить с миллионом?

— Как можно сделать что-нибудь при такой конъюнктуре? — говорит Док.

— А сколько теперь? — говорю Вошел, посмотрел. На три пункта ниже начального. — Да ну, ребята, — говорю, — неужели вы дадите этим маклеришкам — хлопковикам вас нагреть? Вам же ума не занимать.

— Ага, не занимать, — говорит Док. — В полдень на двенадцать пунктов было понижение. Как липку меня ободрали.

— На двенадцать пунктов? — говорю. — Какого же дьявола меня не известили? Почему вы мне не сообщили? — спрашиваю телеграфиста.

— Мое дело принять сводку, — говорит. — У меня не подпольная биржевая контора.

— Смотри ты, какой умник, — говорю. — Я тут плачу столько денег, а у него и сообщить мне нет, видите ли, времени. Или, может, ваша чертова компания в одной шайке с этими проклятыми нью-йоркскими акулами?

Молчит. Делает вид, будто занят.

— Много на себя берете, — говорю. — Избаловались вы легких хлебах, как бы вы их не лишились.

— А чего ты горячишься? — Док мне — у тебя и сейчас еще три пункта в запасе.

— Да, говорю. — Это если б я продавал. А я пока вроде не говорил, что продаю. Так, значит, вас, ребята, всех обчистили?

— Меня дважды, — говорит Док, — и отключился.

— Что же, — говорит Ай. О. Сноупс. — Так и положено. Не все ж мне их уделывать, надо, чтоб иногда и они меня.

Ушел я, а они остались продавать — покупать меж собой по пять центов за пункт. Я подозвал Нигера, послал за моей машиной, сам стою на углу, жду. Эрл там обязательно торчит в дверях, одним глазом на часы, а другим меня высматривает, и если я его не вижу, то лишь потому, что отсюда дверей не видно. Часов примерно через сто подъехал тот нигер в машине.

— Ты где околачивался? — говорю. — Перед черномазыми шлюхами ездил покрасоваться?

— Я никак быстрей не мог, — говорит. — Там все фургонами забито, пришлось в объезд площади.

Я еще не встречал такого черномазого, у которого бы не было припасено железной отговорки на все случаи жизни. Но ты только дай ему машину, обязательно форсить покатит перед бабами. Я сел, взял в объезд. На той стороне мельком Эрла в дверях заметил.

Дома я прошел прямо на кухню и велел Дилси поскорей накрывать на стол.

— Квентины еще нету, — отвечает.

— Ну и что? — говорю. — Скоро ты мне еще скажешь, что Ластера придется подождать. Квентине известно, в котором часу здесь обед. Поторапливайся.

Матушка была у себя в комнате. Я дал ей то письмо. Распечатала, вынула чек и сидит, держит его в руке. Я пошел, взял в углу совок, подаю ей спичку.

— Давайте, — говорю, — кончайте. А то сейчас плакать начнете.

Взяла спичку, но не зажигает. Сидит, смотрит на чек. Так я и знал.

— Я с великой неохотой это делаю, — говорит. — Добавлять к твоему бремени еще и содержание Квентины…

— Как-нибудь проживем, — говорю. — Ну давайте же. Кончайте.

Сидит, как сидела, и держит чек в руке.

— Этот чек на другой банк, — говорит. — Прежние были на индианаполисский.

— Да, — говорю. — Женщинам это тоже разрешается.

— Что разрешается? — спрашивает.

— Держать деньги в двух разных банках.

— А, — говорит. Еще поглядела на чек. — Я рада, что она так… что у нее столько… Господь не допустит, чтобы я поступала неправильно, — говорит.

— Давайте же, — говорю. — Кончайте забаву.

— Забаву? — говорит. — Каково мне думать…

— А я думал, вы для забавы каждый месяц жжете двести долларов, — говорю. — Ну, давайте же. Хотите, я вам зажгу спичку.

— Я бы сумела переломить себя и принимать их, — говорит. — Ради детей моих. Я лишена гордыни.

— Вы же навсегда бы покой потеряли, — говорю. — Сами знаете. Один раз решили, так и оставайтесь при своем решении. Проживем как-нибудь.

— Воля твоя, — говорит. — Но временами я начинаю опасаться, что, поступая так, лишаю вас средств, принадлежащих вам по праву. Возможно, я буду за это покарана. Если ты желаешь, я подавлю в себе гордость и стану принимать их.

— Какой смысл начинать сейчас, после того как вы пятнадцать лет их жгли? — говорю. — Если вы и дальше будете уничтожать их, то вы не потеряли ничего. Но если начнете принимать эти чеки, то вы потеряли пятьдесят тысяч долларов. До сих пор мы вроде жили как-то, — говорю. — Вы пока еще не в богадельне.

— Да-да, — говорит. — Мы, Бэскомы, не принимаем ничьей милостыни. А от падшей женщины — и подавно.

Чиркнула спичкой, зажгла чек, бросила в совок, следом бросила конверт и смотрит, как горит.

— Тебе не понять этого, — говорит. — И слава богу, тебе не дано испытать материнских терзаний.

— На свете есть сколько угодно женщин таких же, как она, — говорю.

— Но они не дочери мои, — говорит. — Я не ради себя, — говорит. — Я бы с радостью приняла ее в дом, со всеми ее грехами, ибо она моя плоть и кровь. Я ради Квентины.

Ну, тут я мог бы ответить, что уж Квентину этим черта с два вгонишь в краску, но как я всегда говорю: многого я не хочу, но хочу хоть спокойно есть и спать, без бабьих ссор и плача в доме.

— И ради тебя, — говорит. — Я ведь знаю, как она оскорбляет твои чувства.

— По мне, пусть возвращается хоть завтра, — говорю.

— Нет уж, — говорит. — Это мой долг перед памятью покойного отца твоего.

— Да ведь он вас уговаривал все время, он хотел, чтобы она домой вернулась, когда Герберт ее выгнал, — говорю.

— Тебе не понять, — говорит. — Я знаю, ты вовсе не хочешь усугубить мои огорчения. Но кому и страдать за детей, как не матери, — говорит. — И я приемлю свой тяжелый крест.

— Думается, вы еще и сами от себя центнер-другой тяжести накидываете, — говорю. Бумага догорела. Я отнес совок к камину, сунул за решетку. — Жалко все же полноценные деньги зря жечь, — говорю.

— Да не доживу я до дня, когда дети мои примут эту мзду греха, — говорит. — Да увижу я прежде тебя неживого в гробу.

— Будь по-вашему, — говорю. — Так скоро мы сядем обедать? — говорю. — Мне обратно надо ехать. Сегодня у нас денек жаркий. — Встала с постели. — Я уже сказал ей раз, — говорю. — Но она ждет, что ли, Квентину, или Ластера, или еще кого. Погодите, я сам позову.

Но она подошла уже к перилам, зовет Дилси.

— Квентины еще нету, — откликается Дилси.

— Что ж, мне пора, — говорю. — Куплю себе в городе бутерброд. Не стану вмешиваться в Дилсины распорядки, — говорю. Ну, матушке скажи только. Тут уж Дилси заковыляла взад-вперед, ворчит:

— Ладно уж, ладно, сейчас подаю.

— Я всем вам угодить стараюсь, — говорит мамаша. — Стараюсь вас как можно меньше обременять собой.