Шум и ярость
![Шум и ярость](/uploads/covers/2024-04-07/shum-i-yarost-201.jpg-205x.webp)
- Автор: Уильям Фолкнер
- Жанр: Классическая проза
- Дата выхода: 1985
Читать книгу "Шум и ярость"
— Ты зачем? — говорю. — Нечего камин сегодня разжигать.
— Это я чтобы он утихомирился, — говорит. — И на пасху всегда же холодно.
— Сегодня пока что не пасха, — говорю. — Поставь кочергу где стояла.
Поставил, с матушкиного кресла взял подушечку, дал Бену, тот ссутулился перед камином на полу и замолчал.
Читаю газету. Наверху у них по-прежнему ни шороха, а уже Дилси вошла к нам, Ластера с Беном услала на кухню кормиться и «Ужин подан» говорит.
— Хорошо, — говорю. Вышла. Сижу, газету читаю. Немного погодя слышу: Дилси дверью скрипнула, засматривает.
— Что ж вы не идете кушать? — спрашивает.
— Жду ужина, — говорю.
— Ужин подан, — говорит. — Я же сказала.
— Вот как? — говорю. — Виноват, но я не слышал, чтобы сверху кто-нибудь сошел в столовую.
— Они не сойдут, — говорит. — Идите поужинайте, тогда я смогу им наверх отнести.
— Скоропостижно заболели? — говорю. — Ну и что сказал доктор? Надеюсь, не оспа?
— Идите же, Джейсон, — говорит. — Не задерживайте.
— Ну что ж, подождем ужина, — говорю и опять газету раскрываю.
Дилси, чувствую, смотрит на меня с порога. Продолжаю читать.
— Ну зачем вы это? — говорит. — Знаете же, сколько у меня и без того хлопот.
— Днем матушка спускалась вниз обедать, — говорю. — Конечно, если сейчас она себя чувствует хуже, делать нечего. Но тем, кто меня помоложе, придется потреблять купленные мной продукты за общим столом. Позовешь меня, когда ужин будет подан, — говорю и продолжаю читать газету. Слышу, как Дилси наверх взбирается, волоча ноги, кряхтит, охает, как будто лестница отвесная и каждая ступенька вышиной в три фута. Слышу голос ее у матушкиной двери, потом у Квентининой — та заперлась, должно быть, — потом обратно к матушке заковыляла, и матушка сама пошла, зовет Квентину. Теперь спускаются. Читаю газету.
Дилси снова стала на пороге.
— Ну идите же, — говорит, — пока нового неподобства не выдумали. Раскуролесились сегодня.
Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже накрасилась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.
— Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, — говорю матушке.
— Я рада угодить тебе хоть этой малостью, — говорит. — Как бы плохо я себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда человеку хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы только вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.
— У нас с ней отношения нормальные, — говорю. — Я же не против, пускай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от нее требую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.
— Дом твой, — говорит матушка. — Глава дома теперь ты ведь.
Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по тарелкам, принялась за еду.
— Как там у тебя — хороший кусок мяса? — говорю. — Если нет, то я получше выберу.
Молчит.
— Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? — говорю.
— Что? — говорит. — Да. Хороший.
— Может, еще риса положить? — говорю.
— Не надо, — говорит.
— А то добавлю, — говорю.
— Я больше не хочу, — говорит.
— Не за что, — говорю. — На здоровье.
— Ну, как голова? — опрашивает матушка.
— Какая голова? — говорю.
— Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, — говорит. — Когда ты днем приезжал.
— А-а, — говорю. — Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было, дел было по горло в магазине.
— Потому-то ты и приехал позже обычного? — спрашивает матушка. Тут, замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему ножом и вилкой действует, но глазами — шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.
— Да нет, — говорю. — Я днем, часа в три, дал свою машину одному человеку, пришлось ждать, пока он вернется. — И ем себе дальше.
— А кто он такой? — спрашивает матушка.
— Да из этих артистов, — говорю. — Там муж его сестры, что ли, укатил за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.
У Квентины нож и вилка замерли, но жует.
— Напрасно ты вот так даешь свою машину, — говорит матушка. — Слишком уж ты безотказный. Я сама только ведь в экстренных случаях беру ее у тебя.
— Я и то начал было подумывать, — говорю. — Но он вернулся, все в порядке. Нашел, говорит, что искал.
— А кто эта женщина? — спрашивает матушка.
— Я вам потом скажу, — говорю. — Эти вещи не для девичьего слуха.
Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит печенье пальцами, уткнувшись в свою тарелку.
— Да уж, — говорит матушка. — Затворницам вроде меня трудно себе даже и представить, что творится в этом городе.
— Да, — говорю. — Это точно.
— Моя жизнь так далека была от всего такого, — говорит матушка. — Слава богу, я прожила ее в неведении всех этих мерзостей. Не знаю и знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.
Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я кончил, потом:
— Теперь можно мне уйти к себе? — не подымая глаз.
— Чего? — говорю. — Ах, пожалуйста. Тебе ведь после нас не убирать посуду.
Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще двигаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг начала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.
— Бабушка, — говорит. — Бабушка…
— Хочешь еще поесть чего-нибудь? — говорю.
— Зачем он со мной так, бабушка? — говорит. — Я же ничего ему не сделала.
— Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, — говорит матушка. — Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.
— Это он виноват, — говорит. — Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…
— Достаточно, — говорю. — Ни слова больше.
— Тогда почему он мне жить не дает? — говорит. — Он… он просто…
— Он тебе с младенчества взамен отца дан, — матушка ей. — Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?
— Это все из-за него, — говорит. Вскочила со стула. — Это он довел меня. Если бы он хоть только… — смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.
— Что — если б хоть только? — спрашиваю.
— Все, что я делаю, все будет из-за вас, — говорит. — Если я плохая, то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б мы все умерли. — И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопнула дверь наверху.
— За все время первые разумные слова сказала, — говорю.
— Она ведь прогуляла сегодня школу, — говорит матушка.
— А откуда вы знаете? — говорю. — В городе, что ли, были?
— Так уж, знаю, — говорит. — Ты бы помягче с ней.
— Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, — говорю, — а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.
— Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, — говорит.
— Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? — говорю.
— Она прогуляла сегодня, — говорит. — Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.
— Это каким же способом? — говорю. — Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет — это дело уже прошлое, — говорю. — Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.
— Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, — говорит. — Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала — зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум, что господь покарал меня ею за грехи Кэдди и Квентина.
— Вот так да, — говорю. — Хорошенькие у вас мысли. С такими мыслями немудрено, что вы беспрерывно хвораете.
— О чем ты? — говорит. — Я не пойму что-то.
— И слава богу, — говорю. — Добропорядочные женщины много такого недопонимают, без чего им спокойнее.
— Оба они были с норовом, — говорит. — А только попытаюсь их обуздать — они тотчас к отцу под защиту. Он вечно говорил, что их незачем обуздывать, они, мол, уже научены чистоплотности и честности, а в этом вся возможная наука. Теперь, надеюсь, он доволен.
— Зато у вас остался Бен, — говорю. — Так что не горюйте.
— Они намеренно выключали меня из круга своей жизни, — говорит матушка. — И вечно вдвоем с Квентином. Вечно у них козни против меня. И против тебя, но ты слишком мал был и не понимал. Они всегда считали нас с тобой такими же чужаками, как дядю Мори. Не раз, бывало, говорю отцу, что он им слишком дает волю, что они чересчур отъединяются от нас. Пошел Квентин в школу, а на следующий год пришлось и ее послать раньше времени; раз Квентин — значит, и ей непременно. Ни в чем буквально не хотела от вас отставать. Тщеславие в ней говорило, тщеславие и ложная гордость. А когда начались ее беды, я так и подумала, что Квентин захочет перещеголять ее и в этом отношении. Но как могла я предположить, что он таким эгоистом окажется и… мне и не снилось, что он…
— Возможно, он знал, что ребенок будет девочка, — говорю. — И что двух таких цац ему уже просто не выдержать.
— А он мог бы наставить ее на хорошее, — говорит. — Он был, кажется, единственным, кто мог в какой-то мере на нее влиять. Но и в этом господь покарал меня.
— Да-да, — говорю. — Какая жалость, что он утонул, а я остался. С ним бы вам совсем другое дело.
— Ты говоришь это в упрек мне. Впрочем, я его заслуживаю, — говорит. — Когда стали продавать землю, чтобы внести плату за университет, я говорила отцу твоему, что он и тебя обязан обеспечить в равной мере. Но затем Герберт предложил устроить тебя в своем банке, я и подумала, что теперь уж твоя карьера обеспечена; потом, когда стали накопляться долги, когда мне пришлось продать нашу мебель и остаток луга, я тотчас написала ей — не может же она не осознать, думаю, что ей с Квентином досталось помимо их доли частично также доля Джейсона и что теперь ее долг возместить ему. Она, говорю, сделает это хотя бы из уважения к отцу. Тогда я верила еще — я ведь всего только бедная старуха, с детства приученная верить, что люди способны чем-то поступиться ради родных и близких. В этой вере я повинна. Ты вправе меня упрекать.
— По-вашему, выходит, я нуждаюсь в чужой поддержке? — говорю. — Тем более от женщины, которая даже кто отец ее ребенка затрудняется сказать.
— Ах, Джейсон, — мамаша в ответ.
— Нет-нет, — говорю. — Я нечаянно. Не подумавши сказал.
— Неужели еще и это уготовано мне после всего, что я перестрадала.
— Что вы, что вы, — говорю. — Я не подумавши.
— Надеюсь, хоть сия чаша минует меня, — говорит.
— Само собой, — говорю. — Она слишком похожа на них обоих, чтобы еще сомневаться.
— Я просто уж не в состоянии ее испить, — говорит.
— Так перестаньте вы об этом думать, — говорю. — Что, опять она вас растревожила, не хочет сидеть дома вечерами?
— Нет. Я заставила ее осознать, что это делается для ее же блага и что когда-нибудь она сама мне будет благодарна. Она берет к себе наверх учебники, я запираю ее на ключ, и она сидит, учит уроки. У нее до одиннадцати часов иногда горит свет.