Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века

Стихи 1910–1912 гг.

За это трехлетие был почти закончен цикл «Страшный мир»; в 1912 году написано «демоническое» стихотворение «К Музе», вводящее в круги «песенного ада».

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.

Мы вспоминаем фразу из статьи «О современном состоянии русского символизма»: «Искусство есть блистательный ад».

Муза Блока – двусмысленный, женственный лик Люцифера; она соблазняла своей красотой ангелов; он видит над ней «неяркий пурпурно-серый» нимб; для него она – «мученье и ад». Поэт любит ненавидя, – «всё проклятье ее красоты».

И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои.

Художник, соперничая с Творцом, создает свой волшебный мир, «луг с цветами и твердь со звездами»; он понимает свою обреченность и в ней черпает вдохновение. Эту «роковую отраду» знал и Пушкин:

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Из «бреда цыганских песен» возникает стихотворение «В ресторане». Видение незнакомки в «переполненном зале» – это музыка, внезапно расцветшая образами: «Где-то пели смычки о любви»… «И сейчас же в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки»… «А монисто бренчало, цыганка плясала, и визжала заря о любви». Из вихря исступленных звуков выступает она, как сон о любви («Он был или не был, этот вечер»). Видение притворяется реальностью: какая-то дама сидит с кавалером за столиком, получает от поэта «черную розу» в бокале аи и надменно шепчет: «И этот влюблен». Но притворство разоблачается музыкой: запели смычки – и она бросается к нему «движеньем испуганной птицы», обнимает музыкой-любовью:

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!»

Ницше и Вяч. Иванов учили о рождении аполлинических снов из пучины дионисийского волнения. Блок переживал это волнение реально.

Встречи в ресторанах, поездки на Острова, случайные свидания, любовные поединки – вся эта ночная, распутная и хмельная жизнь нужна поэту только для того, чтобы в душе «запели скрипки». Сколько стихотворений посвящено страсти, сладострастию и как мало в этих стихах настоящей физической чувственности. Блок так же духовен, как и «сладострастники» Достоевского. Он погружается в разврат и продолжает оставаться бесплотным; ищет в нем не утоления похоти, а потрясения духа: страсть, «горькая как полынь», налетает ветром на струны – и они начинают звучать. Эта музыка – его лирическая жизнь, его вдохновение, его дыхание. Когда он не слышит таинственной внутренней песни – он мертв. Но какой страшной ценой покупается песенный дар! Какое унижение – случайные объятия, постылые обряды, притворные восторги! Никто после Достоевского не написал таких страшных слов о метафизической пошлости сладострастия, как «развратный» Блок. В стихотворении «Унижение» – встреча с женщиной в доме свиданий. В первой строфе замечание в скобках дает тон:

(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).

Далее – обстановка: «красный штоф полинялых диванов», «пропыленные кисти портьер», «голые рисунки журнала», «грязная кнопка звонка». Действующие лица: «купчик, шулер, студент, офицер». И вдруг вырывается стон:

Разве дом этот – дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?

Вот – она: «бела, словно плат», «губы с запекшейся кровью». И снова крик ужаса:

(Разве это мы звали любовью?)

Кровать на фоне огромного, желтого заката… Ее объятия душат, как кольца сытой змеи.

Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер…

Пытка унижением и отвращением кончается приглашением на позорную казнь:

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук!..

Сердце, пронзенное французским каблуком, – потрясающее выражение низменности, цинизма и кощунства «страсти». Как у Достоевского – пошлость граничит здесь с фантастикой.

Соблазн страсти в ее таинственной неотделимости от смерти. Вот снова поездка с «ней» на Острова; опять «под талым снегом хрустит песок», она прижимается к нему – ее вуаль, развеваясь по ветру, бьет его по лицу. И снова запевает кровь, и ветер и небо звенят музыкальной бурей:

…И мне казалось – сквозь храп коня —
Венгерский танец, в небесной черни
Звенит и плачет, дразня меня…

Любовное свидание – сон и обман. Музыка «звенит и плачет» – не о любви. Она, первая, слышит этот голос.

И вдруг – ты, дальняя, чужая,
Сказала с молнией в глазах:
То душа, на последний путь вступая,
Безумно плачет о прошлых снах.

Заключительные – удлиненные и отяжеленные строки – кончают любовные стихи траурными звуками Requiem’a.

В стихотворении «Идут часы, и дни, и годы» призрачность образов любви и погруженность их в темное лоно музыки выражены игрой теней и обрывками воспоминаний. «Хочу стряхнуть какой-то сон». Что-то произошло: была ночь, жалобная стужа, луна, море…

Слова? – Их не было. – Что ж было?
Ни сон, ни явь. Вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли…

Это «что-то» (средний род) – первоначальное, довременное; смутное волнение, из которого рождаются лирические образы. Об этом состоянии говорил Пушкин:

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит…

Поэту снится: из рук его выпал меч; рана перевязана шелком; обезоруженный и послушный, он служит ей. Но тяжелый сон любви, наконец, прерывается. Он понимает: то, что «звенело, гасло, уходило», пело не о любви, а о смерти:

Но час настал. Припоминая,
Я вспомнил: нет, я не слуга.
Так падай, перевязь цветная!
Хлынь, кровь, и обагри снега!

Блок говорил (в статьях и письмах), что искусство покупается ценой жизни, что оно «проклятие и гибель», что лицо художника, как лицо Данте, обожжено адским пламенем. Эта «философия искусства» с классическим совершенством выражена в прославленном стихотворении:

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!

Поэтическая тема «мертвый среди живых» вдохновляет Блока на цикл стихотворений «Пляски смерти». Эти Danses macabres открываются описанием светской жизни мертвеца, встающего из гроба. Поэт усиливает контраст жизни и смерти своеобразным приемом: смерть изображена как «настоящее», а жизнь – как бессмысленный и безобразный бред.

Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор…

Днем мертвец трудится в сенате над докладом; вечером таксомотор несет его «к другому безобразию» – на светский бал. В мертвеца влюблена N.N.

В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…

Так – злобными и нарочито грубыми словами умерщвлена жизнь. На балу мертвец встречается с мертвой подругой:

За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова.

Все – обман и ложь; только у мертвых настоящие слова:

«Усталый друг, мне странно в этом зале». —
«Усталый друг, могила холодна». —

Ненадолго бальная музыка – музыка жизни и страсти – может заглушить «лязг костей». Сквозь влюбленные речи своего кавалера NN слышит:

В ее ушах – нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.

Это – одно из самых злых «нигилистических» стихотворений Блока. Голое, исступленное отрицание, выжженная, пустая душа. Еще страшнее в мертвой лапидарности, в деревянном ритме стихотворение:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Последняя строчка повторяет первую: круг вечного возвращения замкнут. Две строфы – жизнь и смерть – как два зеркала, бесконечно отражают друг друга. Точность отражения подчеркивается внутренней рифмой: «умрешь – начнешь». То, что в первом зеркале было направо, во втором – налево: «Улица, фонарь, аптека» – «аптека, улица, фонарь». И эти три – самые обыкновенные слова – как ядом, наливаются мистической жутью:

Все будет так. Исхода нет…

Третье стихотворение – германская гравюра XVI века: «скелет до глаз закутанный плащом» достает в аптеке пузырек из шкафа с надписью Venena[83] и

Сует из-под плаща двум женщинам безносым
На улице, под фонарем белесым.

Тема «смерти заживо» завершается восторгом освобождения: мертвецу не надо больше искусственного рая, музыки страстей; потеряв душу, он глохнет к звукам. Это вторая и окончательная смерть. Мертвый перестает притворяться влюбленным; он говорит правду: страсть – это «прибой неизреченной скуки»:

– Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай – бездонный скуки ад.

Это – та метафизическая скука небытия, о которой с усмешкой рассказывает «сладострастник» Свидригайлов у Достоевского. Дух, плененный плотью, обманутый «змеиным раем» сладострастия, с бешеным презрением разбивает свою тюрьму. В стихотворении:

Над лучшим созданием Божьим
Изведал я силу презренья.
Я палкой ударил ее —

восторг и ликование освобождения. Он – один, он свободен, он снова слышит пение скрипок:

Поют они дикие песни
О том, что свободным я стал!
О том, что на лучшую долю
Я низкую страсть променял!

В природе Блока – монашеское, аскетическое начало, исступленное целомудрие в вечной борьбе с наваждением чувственности. Плоть для него презренна, страсть – падение, женщина – демон. Какой-то страшный рок обрекает поэта на прохождение через ад страстей: он влачится, как осужденный на казнь, с ужасом, отвращением, содроганием. «Объятья страшные», «длительные муки», «пытка», «страшная пропасть», «попирание заветных святынь» – других слов он не находит.

Пафос «любовных стихов» – обостренное чувство греха, мука раскаяния, жажда искупления. Минуты забвения и демонического восторга покупаются годами смертной тоски. Поэзию Блока нужно воспринимать как трагедию христианской совести. Счастье? Такого слова он не знает. В стихотворении «Миры летят. Года летят» поэт спрашивает:

Что́ счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?

Счастье – «порочная услада» и «погибель души». Так говорили Фиваидские отшельники первых веков христианства; так средневековые аскеты учили de contemptu mundi. В этом же стихотворении резко выражено религиозное «неприятие мира»: «блистательный покров» сброшен со вселенной; всё ее великолепие – лишь пестрая смена «придуманных причин, пространств, времен» (Блок – кантианец!); ее движение – «безумный, неизвестный полет».

Запущенный куда-то, как попало, Летит, жужжит, торопится волчок!

Безумие, бессмысленность, случайность, видимость – такова нигилистическая космология Блока. И стихотворение, написанное в меланхолически-рассудительном стиле лермонтовских «дум», кончается возгласом: «доколе?»

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать…
Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.