Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века

Она выходит из хоровода и бросает цветок «назначенному другу». И снова музыка гибели:

Не поднимай цветка: в нем сладость
Забвенья всех прошедших дней,
И вся неистовая радость
Грядущей гибели твоей!..

«Неистовая радость» цыганской пляски, забвение, опьянение и тоска – привычный круг восторгов и терзаний; о нем звенит бубен в руках цыганки. Она «пляшет его жизнь» (стихотворение «Когда-то гордый и надменный»).

И долго длится пляс ужасный,
И жизнь проходит предо мной
Безумной, сонной и прекрасной
И отвратительной мечтой…

Вся «цыганщина» Блока стоит под знаком «отвратительной красоты»; он сталкивает противоречия, играет на диссонансах, соединяет священное с низменным, вводит в неистовый цыганский пляс печального Ангела:

Из невозвратного далека
Печальный Ангел просквозит…

В стихотворении «Голоса скрипок»

…Буйной музыки волна
Плеснула в море заревое.

Поэт знает, что музыка – душа мира, что голосом ее поет «гармония сфер», и горестно спрашивает:

Зачем же в ясный час торжеств
Ты злишься, мой смычок визгливый,
Врываясь в мировой оркестр
Отдельной песней торопливой?

Это стихотворение по теме и по форме – вполне «тютчевское». Другое искусно варьирует стилистические приемы Баратынского:

«Без слова мысль, волненье без названья»
Какой ты шлешь мне знак?

Жизнь – призрак; но душа смутно помнит что-то далекое: снам бытия она предпочитает «несбыточную явь». И последняя строфа говорит языком Баратынского:

Чтобы сквозь сны бытийственных метаний,
Сбивающих с пути,
Со знаньем несказанных очертаний,
Как с факелом, пройти.

Этого знания, этой небесной гармонии ищет поэт в буйных и нестройных звуках цыганских песен: в их стихийности, дикой страстности он ловит трепет «волненья без названья», отзвук «мирового оркестра». И наступает минута, когда сквозь визг и гам, в вихре пляса и бормотанье бубна раздается пение «скрипок запредельных».

И напев заглушенный и юный
В затаенной затронет тиши
Усыпленные жизнию струны
Напряженной, как арфа, души.

Эта нежнейшая мелодия создается четверным повторением причастий на «-ённый» (заглушённый, затаённый, усыплённые, напряжённый); на длинные, плавные «н» резонируют и другие слова: напев, юный, струны; «н» создает тон строфы – бархатно-мягкий, матово-звучащий; на нем легким шелестом скользят шипящие «ш» и «ж»: «заглушенный, тиши, жизнию, напряженной»; глухому «ш» в слове «заглушенный» соответствует «ш» в слове «тиши»; звонкому «ж» в слове «жизнию» – звонкое «ж» в «напряженный». Параллельно шипящим «ж» и «ш» проходят через строфу соответствующие им свистящие «з» и «с».

…В затаенной затронет тиши
…Усыпленные жизнию струны.

Здесь звукопись распространяется на целые комплексы звуков: зат-ё-н (затаенный и зат-о-н (затронет)[86], усы-н- (усыпленные) и с-у-н-ы (струны). В последней строке впервые появляется звук «а» – «как арфа». Изысканное созвучие слову «арфа» заключено уже в предшествующем ему слове «напряженный» (а-п-р-я – а-р-ф-а).

В отдел «Арфы и скрипки» включено одно из самых известных стихотворений поэта: повесть о первой любви, появление призрака умершей любовницы:

Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.

Строфы поражают глубиной лирического дыхания, широтой ритма. Дактилические рифмы нечетных строк (старается – взвивается, рассказана – перевязана) сильным размахом бросают стихи вверх; два неударных слога после ударного как бы повисают в воздухе. И после каждого взлета – резкое падение: мужские рифмы четных строк (годах – небесах, любовь – кровь).

Другое замечательное стихотворение «Болотистым, пустынным лугом» – вариант «Незнакомки». Строке «Дыша духами и туманами» отвечают здесь стихи: «И запах горький и печальный туманов и духов»; строке «И в кольцах узкая рука» соответствует: «И кольца сквозь перчатки тонкой». Но в позднейшем стихотворении исчезает не только бытовое, но и земное. Один полет «над пустыней звонкой», одно высокое стремление души…

Всё говорит о беспредельном.
Всё хочет нам помочь,
Как этот мир лететь бесцельно
В сияющую ночь!

Блок – гений метафоры. Из подобия он творит тождество. Вот первая строфа:

Болотистым, пустынным лугом
Летим. Одни.
Вон, точно карты, полукругом
Расходятся огни.

Далекие огни города напоминают поэту карты, разложенные полукругом. Сравнение: «огни – точно карты».

Гадай, дитя, по картам ночи,
Где твой маяк…

А вот вторая строфа: огни уже не «точно карты», а настоящие карты, по которым можно гадать. Сравнение стало метафорой «карты ночи» и наполнилось новым содержанием. Вокруг влюбленных «неотвратимый мрак»; но ночь раскладывает перед ними свои таинственные карты. В них читают они свою судьбу («Где твой маяк»).

Последнее стихотворение «В сыром, ночном тумане», написанное в декабре 1912 года, напоминает народные заклинания, колдовские заговоры, ворожбу темных сил. Странное, полубезумное бормотание рифм: тумане – бурьяне, тумане – герани, герани – тумане, бурьяне – герани. Ночь. Лес. Неведомый огонек. «Изба, окно, герань». Он подъезжает на коне. Голос ему говорит:

«О, друг, здесь цел не будешь,
Скорей отсюда прочь!
Доедешь – все забудешь,
Забудешь – канешь в ночь!
В тумане, да в бурьяне,
Гляди, – продашь Христа
За жадные герани,
За алые уста!»

Неожиданная, ничем не подготовленная строка «Гляди – продашь Христа» довершает впечатление необъяснимой жути. Этот «дурной сон» отдаленно напоминает «черную магию» поэмы «Ночная Фиалка».

Наконец, в отделе «Родина» мы находим шесть стихотворений, написанных в 1910–1912 годах. К одному из них – «На железной дороге» – Блок сделал следующее примечание: «Бессознательное подражание эпизоду из „Воскресения“ Толстого. Катюша Маслова на маленькой станции видит в окне вагона Неклюдова в бархатном кресле ярко освещенного купе первого класса». Вот первая строфа:

Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.

В чувствительно-жалобном тоне рассказывается о «бесполезной юности» убившей себя девушки, о «пустых мечтах», о «тоске дорожной». На платформе маленькой станции она встречает и провожает поезда. Лучшая строфа стихотворения – о вагонах:

Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.

А вот и воспоминание о «Воскресении» Толстого:

Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотись на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною…
Скользнул – и поезд в даль умчало.

Сентиментально-гуманная повесть о юной самоубийце выдержана в стиле Некрасова. Некрасовская манера кажется даже преувеличенной в последней строфе:

Не подходите к ней с вопросами,
Вам всё равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – всё больно.

Это стихотворение принадлежит к числу «стилистических упражнений» Блока. После Вл. Соловьева, Фета, Лермонтова, Тютчева и Баратынского он приближается к «гуманной» лирике Некрасова.

Три стихотворения посвящены снам детства и юности… Он – снова ребенок: над кроватью – зеленый луч лампадки; няня рассказывает сказку о богатырях, о заморской царевне…

Сладко дремлется в кроватке.
Дремлешь? – Внемлю… сплю.
Луч зеленый, луч лампадки —
Я тебя люблю!

Легкие, простые, мечтательные стихи – как детская книжка с раскрашенными картинками.

Второй сон – видение юности («Приближается звук.

И, покорна щемящему звуку»):

Снится – снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян,
И в бурьяне – колючий шиповник,
И вечерний туман.

Сквозь цветы глядит на него старый дом, ее розовое окошко…

Хоть во сне, твою прежнюю милую руку
Прижимаю к губам.

Всё в этом прелестном стихотворении напоминает Фета: и умиление, и нежность, и ясный, ровный свет.

Третий сон – предсмертный («Посещение»). Два голоса перекликаются в снеговой метели. Первый говорит:

Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи – в венце.
Вот они – еще синие очи
На моем постаревшем лице!

Другой голос отвечает: душа ослепла для видений, мой дом занесен метелью.

Я не смею взглянуть в твои очи,
Всё, что было, – далеко оно.
Долгих лет нескончаемой ночи
Страшной памятью сердце полно.

Последняя встреча поэта с Подругой Вечной… Какая печаль в этом снеге, в этой ночи, в этом «остывшем очаге»! И как пронзает сердце ее еще синие очи на постаревшем лице…

В 1910 году написано патетическое стихотворение «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?», завершающее цикл «На поле Куликовом», огромной звучности fortissimo. Зловещая азиатская Русь, черная мгла и красное зарево, онемелое лицо и татарские огненные очи, – страшной роковой загадкой стоит перед поэтом родина. Кто разгадает ее? Кто ответит на взволнованные жадные вопросы?

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
Вольному сердцу на что твоя тьма?
………………………………………………………
Знала ли что? Или в Бога ты верила?
Что́ там услышишь из песен твоих?..

И нет ответа: маячит сонное марево, наплывает из степи черная мгла… Следующая строфа подхватывает слово «черный» как основную тему:

За́ море Черное, за море Белое,
В черные ночи и белые дни
Дико глядится лицо онемелое,
Очи татарские мечут огни…

Неистовый напев, степной и дикий, как вой шамана, «стрелой татарской древней воли» пронзил сердце России. И когда в 1918 году Блок писал своих «Скифов», он снова увидел Россию в красном зареве татарского становья:

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!

«Роза и Крест» – завершение романтического театра Блока. Как и «Лирические драмы», она построена на пересечении двух планов сознания «мечты» и «действительности». Двупланность композиции искусно проводится через все действие пьесы. «Действительность» – означает солнечный Лангедок, замок графа Арчимбаута, историческая и бытовая картина Франции начала XIII столетия; «мечта» – туманная Бретань, ее легенды и песни. В пьесе нет борьбы страстей, столкновения людей, нет подлинного драматического конфликта. Его должен заменить контраст между яркой, насыщенной движением и красками реальностью и поэтической бретонской сказкой. Художественная выразительность драмы зависит от напряжения этого контраста; романтик Блок с легкостью движется среди туманов легенды, но уверенность покидает его, когда он касается почвы «действительности». Поэтому, изображая жизнь замка в Лангедоке, он прибегает к историческим материалам, литературным источникам, научным исследованиям, стремится к «бытовому реализму».