Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века

Все разбросанные черты «страшного мира» собраны здесь, как лучи в фокусе. Жизнь – ад, вселенная – назойливо жужжащий волчок, смерть – избавление.

В отдел третьего тома «Возмездие» включено стихотворение 1910–1912 годов «Шаги Командора» – высочайшая вершина всей лирики Блока. Темы этой гениальной «словесной симфонии» подготовлены двумя небольшими стихотворениями 1910 года, вошедшими в отдел «Страшный мир». В первом из них мотив «пустынности» жизни уже связывается со звуком пролетевшего мотора:

Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,
Да, я в это поверил с тех пор,
Как пропел мне сиреной влюбленной
Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор.

(«С мирным счастьем покончены счеты»)

В «Шагах Командора»:

Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ – победно и влюбленно
В снежной мгле поет рожок…
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор.

Во втором стихотворении рожок автомобиля таинственно напоминает поэту о его измене:

…Автомобиль пропел вдали
В рожок победный.
Глядись сквозь бледное окно,
К стеклу прижавшись плотно…
Глядись. Ты изменил давно,
– Бесповоротно.

Мотив пустынности жизни и непоправимости измены, прозвучавший в рожке мотора, вырастает в трагедию Дон-Жуана, изменившего «Деве Света – донне Анне». «Прекрасная Дама», сходившая к поэту в солнечной лазури в дни его юности, «спит, скрестив на сердце руки». Изменник обречен року («Выходи на битву, старый рок»). И на его вызов Рок-Командор «тихими, тяжелыми шагами» вступает в дом. Магическим искусством создано впечатление погребального великолепия последней ночи Дон-Жуана. Глухими, каменными словами, как «хриплый бой ночных часов», изображена траурная пышность спальни. Повторения усиливают мертвенное оцепенение ожидания:

…Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха.
…В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
…В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета – ночь мутна.

И вот – приближается рок. В «снежной мгле поет рожок» пролетающего мотора; стучат шаги Командора. Из сказочной дали легенды звучат слова:

«Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?»

Дон-Жуан безмолвен. Тишина. Часы бьют в последний раз:

Донна Анна в смертный час твой встанет.Анна встанет в смертный час.

Легенду о Дон-Жуане Блок воспринимает как трагедию совести. Изменив «Деве Света», герой попадает во власть темных сил. Последние часы его жизни – ночь: «ночное окно», «ночь глуха», «снежная мгла», «брызнув в ночь огнями», «бой ночных часов», «ночь бледна», «ночь мутна» – и только в мгновение смерти – рассвет. «В час рассвета» повторяется три раза, подготовляя конечную победу света:

Анна встанет в смертный час.

Борьба в душе изменника воплощена в образах – рока-Командора и «Девы Света» – донны Анны: ею определяется освещение поэмы: погружение мира в ночь, борьба тьмы со светом и в смерти – обещание воскресения (рассвет). Но мелькание образов и теней только поверхность: основа поэмы – звуковая и ритмическая ткань, подлинное музыкальное волшебство. Ограничимся несколькими элементарными наблюдениями. В самом звучании имени «Дон-Жуан» была дана Блоку звуковая программа стихотворения. Низкое, глухое «о» и широкое, открытое «а» (Дон-Жуан). Лейтмотивом тьмы-Командора становится «о», лейтмотивом «света» – донны Анны – «а». В первых двух строках – уже соединены, как в музыкальной интродукции, оба мотива:

Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном – туман.

«О» – это ночь, холод, смерть; к нему присоединяются еще более глухие и гулкие обертоны «у» и «ы»:

Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха[84],
Чьи черты жестокие застыли?

В этом царстве мрака обреченный герой бросает последний вызов року: в низкие басы врывается резкая высокая нота – звук «и».

Выходи на битву, старый рок!

Звук этот, как оборвавшаяся струна, заглушается каменной поступью Командора:

Чёрный, тихий, как сова, мотор.
Тихими, тяжёлыми шагами
В дом вступает Командор.

Голос рока – «о» торжествует (5 «о» на два «и»).

Целые строки инструментованы на «о»:

Словно хриплый бой ночных часов:
Я пришол. А ты готов?..

Мотив света «а» звучит отдаленно и глухо, задавленный мотивом тьмы. Но развитие его предсказано уже в первой строфе:

Страх познавший Дон-Жуан.

Он вступает вместе с темой донны Анны, сначала в сочетании с пронзительным высоким «и», потом с приглушенным, мертвенным «ы»:

Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны…

И дальше:

Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?

Командор стоит перед Дон-Жуаном. Умирая, изменник зовет возлюбленную:

Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! – Тишина.

«А» уже господствует – звуки ночи («о», «у», «ы») исчезли. Но почему это торжествующее «а» соединено с «е» (три «е» в первой строчке)? У Блока нет «незначущих» звуков. И, перечитывая стихотворение, мы замечаем, что «е» прозвучало еще до появления Командора, как предвестие воскресения, как надежда на спасение:

Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.

Пенье петуха из страны блаженной мистически окрашивает звук «е». Вот почему в финале, побеждая все гулы и отзвуки ночи, победные трубы «а» включают в себя и мелодию «е»:

Донна Анна в смертный час твой встанет.Анна встанет в смертный час.

«Шаги Командора» – шедевр не только звука, но и ритма.

Совершенство его не в том, что в нем действительно слышатся каменная поступь Командора – сначала издали, как глухие удары могильного заступа, потом все ближе, все грознее:

Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…

Такое звукоподражание для поэта несущественно. Особенность поэмы в другом. Блоку удалось изменить самую природу русского хорея; из легкого, крылатого, «пляшущего» напева он превратил его в мертвенно-грузный, еле ползущий по земле размер. В учебниках стихосложения нас учат, что русский язык не имеет долгих гласных. Блок различными приемами – скоплением согласных, расстановкой слов, паузами, логическим ударением – создает долготу гласных. В таких строчках, как:

Анна, Анна, сладко ль спать в могиле,

Или:

Анна, Анна! – Тишина,

Или:

Анна встанет в смертный час —

ударные «а» воспринимаются слухом и произносятся голосом, как долгие. Это подлинные хореи в античном смысле, то есть сочетание долгого и краткого звука: Анна, сладко, встанет (– ^). Нам уже приходилось указывать на особое звучание «а» в лирике Блока. В «Шагах Командора» оно раскрывается во всей патетической силе. Замедленность и утяжеленность ритма достигается не только долготой гласных, но и накоплением тонических ударений. В таких строчках, как:

Бой часов: «Ты звал меня на ужин…»

Или:

В пышной спальне страшно в час рассвета —

все слова (кроме местоимения «ты») так подобраны и так расставлены, что каждое из них носит и логическое, и тоническое ударение: пять ударов падают с тупой, беспощадной правильностью, часы, отрезывающие равные куски времени, капли, мерно точащие камень; нечеловеческая, железная необходимость – ритм рока.

В отдел «Разные стихотворения» включены строфы «Сон» (с посвящением «Моей матери») – одно из редких произведений Блока, проникнутых христианской верой в воскресение мертвых. Поэту снится, что он с женой и матерью похоронены в древнем склепе. Звучит труба Воскресения:

И Он идет из дымной дали;
И ангелы с мечами – с Ним;
Такой, как в книгах мы читали,
Скучая и не веря им.

Мать просит сына отвалить камень от гроба, сын отвечает:

«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,
И больше нет бывалых сил.
Молитесь и просите обе,
Чтоб ангел камень отвалил».

Так неожиданно это смирение, молитва, вера после стихов «Страшного мира» и «Возмездия». «Падший ангел» не забыл звуков небес. Стихотворение «И вновь – порывы юных лет» написано в том же 1912 году, как и знакомое нам стихотворение «Миры летят. Года летят» и на ту же тему о счастье. Но по душевной тональности и лирической мелодии они противоположны. «Миры летят. Года летят» – озлобленное отрицание мира-волчка, летящего в пустоте; в стихотворении «И вновь – порывы юных лет» – благословение жизни, более чудесной и глубокой, чем детская мечта о счастье. Творческий восторг разрушает тюрьму одиночества и соединяет поэта с миром. Мгновение полноты и гармонии, редкий гость, посещает поэта. Ослепителен этот свет в стране «сени смертной»!

…Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, —
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!

В другом стихотворении прежние, давно позабытые «ангельские песни», пронесенные через «ночь, мрак и пустоту», опять звучат благословением и радостью:

Благословляю всё, что было,
Я лучшей доли не искал.
О, сердце, сколько ты любило!
О, разум, сколько ты пылал!
Пускай и счастие и муки
Свой горький положили след,
Но в страстной буре, в долгой скуке —
Я не утратил прежний свет.

Вокруг поэта очерчен магический круг гармонии. И чем бы он ни пытался разомкнуть его – проклятиями, цинизмом, кощунством, иронией, богохульством, – все диссонансы превращаются в строй, всё хаотическое – в космос. Как царь Мидас, художник обращает в золото искусства всё, к чему ни прикасается. Из муки, ужаса, гибели – выходит песня. Поэт безысходно обречен гармонии. Он может бунтовать, призывать полчища демонов, воображать себя Люцифером – судьба его неизменна. Разрушая, отрицая, проклиная, он всегда – чистое утверждение, ликующее «да» Творцу и творению. «Пессимист» и «нигилист» Блок это знал. В 1914 году он сказал о себе ослепительные красотой и мудростью слова:

Простим угрюмство – разве этоСокрытый двигатель его?Он весь – дитя добра и света,Он весь – свободы торжество!

За трехлетие 1910–1912 годов отдел третьего тома «Арфы и скрипки» обогатился десятью стихотворениями. Заглавие это точно передает музыкальную природу стихов:

Уже померкла ясность взора,
И скрипка под смычок легла,
И злая воля дирижера
По арфам ветер пронесла.

И снова, как в стихотворении «В ресторане», по волнам музыки плывет ее «очерк страстный», в то время как

Тенор пел на сцене гимны
Безумным скрипкам и весне.

Мы уже знаем этот «закон» блоковской лирики и можем предсказать, что эмоциональное звучание «взрывая, возмутит ключи»[85] в душе поэта и повеет на него холодом смерти.

Когда внезапно вздох недальний,
Домчавшись, кровь оледенил,
И кто-то бледный и печальный
Мне к сердцу руку приложил.

С неизменным постоянством повторяется эта триада: музыка – любовь – смерть. В стихотворении «Где отдается в длинных залах» снова поют скрипки:

И скрипки, тая и слабея,
Сдаются бешеным смычкам.