Остаточная деформация

Даже дети в стаях знают — ангелы не возвращаются. Нельзя сойти с ума, а потом наступить на него снова. Шутка такая есть, Берту в детстве нравилась.

Пети вернулся. Габриэль затыкается, если он попросит, а сам и не подумает замолчать, если потребует Габ. Ходит в засаленной спецовке и составляет хитроумные тесты для отдела разведки. С Паолы он тоже вернулся.

— Да ты эксперт по возвращениям, как я погляжу, — криво усмехнулся Берт. Очень хотелось спросить, где эксперт потерял крыло, но это было бы верхом бестактности. Может, немного позже.

— Есть такое, — серьёзно кивнул Пети. — Я, когда бросок планировал, крепко надеялся на своё везение. Видишь, сработало. Только крыло там оставил. Ничего, через пару десятков лет отрастёт.

Он в первый раз — почему Берт только сейчас это заметил? — повернулся спиной и согнул её колесом, чтобы было удобнее рассмотреть в прорези рубахи культю вершка в три длиной. Глянцево-розовую, маслянисто-гладкую и вместе с тем отвратительно бугристую. И россыпь мелких сизых перьев на ней. Берта чуть не стошнило, но сдержался.

— Я хочу, чтобы ты знал. — Пети крутнулся волчком и крепко схватил Берта за плечи. Орехово-карие глаза сверкали. — Это возможно, друг. Только идти туда надо человеком, а возвращаться — гелом. Вот и весь секрет.

У Берта снова закружилась голова, словно он только что очнулся после того треклятого теста и мучительно пытается вспомнить, что с ним было. Он ничего не понял, но был вопрос поважнее.

— Не весь, — выдавил Берт. — То есть не все секреты. Я… я ничего не буду делать, и не заставите… пока не пойму, что от меня надо. Там, на Паоле. Я не идиот, свои возможности знаю. Что я могу, а? Не пробы же грунта.

Габриэль и Пети переглянулись. Габриэль выглядел довольным, Пети — озадаченным.

— И пробы тоже, наверное, — сказал. — Я думал, тебе объяснили. Твоя задача — понять, что такое Паола. Тебя научат. Если это далёкое прошлое Земли, начало времени, как решил старик Аве, то надо рвать перья на пух, чтобы взять над ней контроль. Если Паола — что-то другое, неважно — что, её надо уничтожить. Тогда это не корень, а паразит, опухоль. Уничтожить любой ценой, — повторил Пети. Вид у него был диковатый, а от его хватки наверняка останутся синяки.

Берт с ужасом подумал, что банальность таки есть истина, ангелы не возвращаются, а тот, кто сошёл с ума, нормальным больше никогда не будет. А что хуже всего, Берту предстоит участвовать в планах безумца.

Видимо, что-то отразилось на лице, потому что Пети стиснул руки ещё сильнее, до боли:

— Не бойся, малый. Я почти сразу понял, где налажал. Всё исправлено, пересчитано сто раз. С тобой такого, — он повёл бескрылым плечом, — не случится. Лучше бы, конечно, Захарка или Штефан, но они не поняли, не захотели опять наверх, послали подальше. Я бы и сам сходил, но из-за крыла не подлежу… Остаточные, мать их, деформации. На тебя надежда, Берт. Войну надо остановить.

Если он рассчитывал этим Берта успокоить, то напрасно.

*

Габи только разводил руками. Да, говорил, обычно результаты теста фиксируют визуально, расшифровывая потом записи мозговых волн испытуемого, но регистратор сгорел — и всё, амба. Сам виноват, приятель, нельзя такие показатели выдавать, чтобы квантовые реле коротило.

Берт не сдавался, зудел и ныл. Ты сам, настаивал он, упоминал какую-то «её», которую не надо бояться. Значит, что-то знаешь. Расскажи.

Базовая модель, пожимал плечами Габи. В тесте обязательно присутствует человеческий ребёнок, девочка. По условию только она может помочь в прохождении квеста, но она же является источником опасности. Какой? Да йорн его знает, дорогуша. Это строго индивидуально, моделируется по ходу дела, с опорой на твою реакцию. И Пети тоже вряд ли знает.

Может, врал, может, и нет. Габи по долгу службы врал так часто, что уже и сам не всегда понимал, когда и зачем лжёт.

Берт кусал губы и терзал обычно безотказную память. Хотел даже пойти к улучшальщикам, простимулировать, но начальство запретило настрого. К тому времени он уже знал, что такое «симптом четвёртого греха», и не хотел провалить эксперимент. Он только хотел больше не гореть во сне и не просыпаться с криком, вцепляясь в одеяло, как в чёрное крыло.

***

Очень старый гел смотрел в тёмный прямоугольник открытого окна. Только что он вынырнул из свинцового сна. Опять снилось Становление — неуловимый миг, когда крылья стали настоящими, а одна Большая война стала другой Большой войной. Он последний, кто помнит. Остальные принимают как данность, и им плевать, насколько всё зыбко, хрупко, ненадёжно.

Старый гел с белыми перьями на лице беззвучно шевелил губами, перечисляя имена ушедших друзей и учеников. Друзья и ученики — архаизм, но он и сам был архаизмом. И дико боялся забыть имена.

Луна выкатилась из-за тучи, превратив окно в картину. На сизо-опаловом фоне — будто вырезанный из чёрной бумаги силуэт леса. Больница не была видна из-за массива сосен, но старик знал, что она там, прямо перед ним. Укором… нет, неподъёмной тяжестью вины.

Не предусмотрел, не понял, не предотвратил. Тысячу лет всё было хорошо или почти хорошо, и что с того?

Старик, морщась от колотья в левой половине груди, взял со столика стакан воды. О боли он не думал. Сомнения мучали гораздо сильнее старческих хворей.