Корсар

IX

Придерживая палитру большим пальцем, Жан-Франсуа Фельз отступил шага на два. На коричневом фоне холста портрет выделялся мощно и ненавязчиво. Несмотря на слишком низкую прическу, лицо — с его узкими глазами и ротиком, по-японски характерно маленьким, — улыбалось улыбкой крайней Азии, улыбкой таинственной и тревожащей.

— О… дорогой маэстро… как это прекрасно!.. И как это вы можете так скоро, и точно играя, творить такие великолепные вещи?..

Маркиза Иорисака в экстазе сложила свои крохотные точеные ручки.

Фельз сделал презрительную мину.

— Великолепные вещи!.. Вы слишком снисходительны, маркиза…

— Разве вы не удовлетворены этим?..

— Нет.

Он поочередно рассматривал то модель, то портрет.

— Вы гораздо красивее, чем я вас написал… Это… боже мой, это не совсем плохо, и когда маркиз Иорисака вернется на свой корабль и вечером запрется в каюте наедине с этим портретом, — хоть я и сделал вас хуже, — он все же сможет узнать любимые черты. Но я мечтал о лучшем воплощении действительности.

— Вы слишком взыскательны к себе… Во всяком случае, ведь вы еще не совсем кончили: вы можете поправить…

— В жизни моей никогда не поправлял этюда без того, чтобы его окончательно не испортить…

— Так поверьте же мне, дорогой маэстро, этот этюд очарователен.

— Нет!

Он положил палитру и, опершись подбородком на руку, разглядывал с необыкновенным, упорным, почти ожесточенным вниманием стоявшую перед ним молодую женщину.

Это был их пятый сеанс. Между художником и моделью начала устанавливаться некоторая близость. Не то, чтобы светскую болтовню заменили настоящие беседы, а тем более откровенности, но маркиза Иорисака привыкла обращаться с Жан-Франсуа Фельзом скорее как с другом, чем как с посторонним.

Фельз быстрым движением опять схватил кисть.

— Маркиза, — внезапно сказал он, — мне очень хочется задать вам самый нескромный вопрос.

— Самый нескромный?..

— Да… и если я не получу от вас поощрения, то даже не осмелюсь его задать…

Она, удивленная, молчала.

— Нет… и все-таки осмелюсь. Но заранее прошу простить меня. Послушайте, чтобы закончить этот этюд, мне нужно еще четыре, пять сеансов. Когда я окончу, не будете ли вы так добры, чтобы подарить мне еще несколько сеансов?.. Я хотел бы сделать для себя еще один этюд… Да… другой портрет с вас, нет, в сущности, не портрет: это — портрет. Тут я старался заставить ожить на полотне ту женщину, какая вы есть… женщину очень современную, очень западную, настолько же парижанку, насколько и японку… Но меня преследует мысль, та мысль, что если бы вы родились на полвека раньше, то, хоть бы вы были тогда исключительно японкой, чистой японкой, ваше лицо и ваша улыбка были бы точно такие же. И вот это лицо, эту улыбку, которые у вас от вашей матери и от ваших прабабушек, от Японии, от неизменной Японии, мне страстно хочется написать второй раз, но в другой обстановке. У вас, наверно, ведь есть в каком-нибудь старинном сундуке, в комнате, где хранятся драгоценные реликвии, наряды былого времени, прекрасные пышные одежды с откидными рукавами, благородные одежды, расшитые семейными гербами… Вы надели бы самую роскошную из них, и я воображал бы, что передо мной не маркиза 1905 года, а супруга даймио до эпохи великих преобразований.

Он беспокойно взглянул ей в глаза. Она казалась смущенной и сперва не нашлась, что ответить. Раздался только смешок, который возникал всякий раз, когда она не успевала приготовить свой европейский голос, не такой детский, каким он был естественно:

— О, дорогой маэстро!.. Какая необыкновенная идея… Право…

Она задумалась:

— Но, конечно, и мой муж, и я, мы будем рады доставить вам удовольствие… Что касается старинного костюма, я не думаю, чтобы у нас… но, конечно, мы можем…

Он не стал сразу дальше настаивать:

— Кстати, о вашем муже: я буду иметь удовольствие видеть его сегодня?

— Нет… он на прогулке с нашим другом, капитаном Ферганом. Они часто выезжают вместе, а сегодня они не возвратятся к чаю.

— Я читал вчера в «Нагасакской прессе»…

Он остановился. «Нагасакская пресса», в дополнение к своим сообщениям о русском флоте, объявляла о немедленном отплытии адмирала Того на юг. Может быть, маркиза Иорисака еще не знала этого. И следует ли без подготовки говорить молодой женщине, что ее муж скоро отправляется на войну?

Но маркиза Иорисака совершенно спокойно докончила его прерванную фразу:

— В «Нагасакской прессе» — ах, да, знаю, о предстоящей отправке наших броненосцев?.. Я тоже читала. Это, конечно, не сейчас… но скоро надо этого ожидать.

Она спокойно улыбалась.

Фельз, удивленный, спросил:

— Но разве маркиз не отправится вместе со своим броненосцем?

Она шире приоткрыла свои узкие глаза:

— Как не отправится? Все офицеры пойдут, разумеется.

Он еще спросил:

— Вы думаете, что до битвы не дойдет?

Она безмятежно приглаживала кончиками пальцев свои волосы.

— Мы надеемся, что битва будет — великая битва!..

Фельз писал — ловкими и точными мазками.

— Вы останетесь в полном одиночестве, маркиза, после отъезда вашего мужа?..

— О, он не в первый раз так оставляет меня. И столько японских женщин на этот раз делят со мною мою участь…

— Вы вернетесь в Токио?

— Нет, я хочу быть как можно ближе к Сасебо, пока не кончится война.

— Но в Нагасаки у вас нет никого близких, кажется, никого, кто мог бы вас окружить заботами, спасти от одиночества?..

— Никого. Мы видимся только с вами и с Гербертом Ферганом. Но он уйдет в плавание с моим мужем.

Фельз подумал, прежде чем ответить:

— Я не уеду… Но, несмотря на мои седые волосы, я не посмею вас утруждать своими посещениями в отсутствие вашего мужа. Обычаи, если я не ошибаюсь, безусловно запрещают это?

— Не безусловно… Но, во всяком случае, в таких обстоятельствах японки вынуждены немножко удаляться от света… Во время войны с Китаем одну принцессу крови за то, что она слишком часто показывалась публично с одной посланницей, ее подругой, приговорили к изгнанию…

— К изгнанию?..

— Да.

— Но ведь теперь нравы не так строги?..

— Пожалуй, немного менее.

Наступило молчание. Фельз продолжал писать, несколько рассеянно. Маркиза Иорисака сидела совершенно неподвижно, сохраняя позу. Однако через несколько минут она шевельнулась и ударила в ладоши. За дверью послышалось «э?» японской служанки.

— Вы выпьете чашку чая, не правда ли, дорогой маэстро?.. О ча во мотто кида кудасаи!.. (благоволите принести чай).

Говоря по-японски, она невольно перешла на очень высокое и легкое сопрано.

— Я выпью чаю, — сказал Фельз. — Но, говоря откровенно, я признаюсь вам, милая маркиза, что ваш английский чай, черный, сладкий и горький, гораздо меньше нравится мне, чем те чашечки ароматной воды, что мне подают во всех деревенских чайных домиках, куда я захожу, чтобы утолить жажду, во время моих прогулок.

— О!.. Что вы говорите?..

Она так удивилась, что даже забыла засмеяться. От сильного любопытства у нее даже косые бровки приподнялись кверху.

— Правда, вы любите японский чай?

— Очень.

— Но на вашей яхте вы его, наверно, не пьете?.. М-сс Гоклей, наверно, предпочитает чай своей страны.

— Да. Но у нее одни вкусы, а у меня — другие.

Маркиза Иорисака оперлась о маленький кулачок:

— Нравится м-сс Гоклей в Нагасаки?..

— Конечно. М-сс Гоклей очень любит экскурсии, а в Киошу много чудесных мест.

— Так что вы еще не думаете уезжать?.. А куда вы поедете после Японии?

— На Яву, вероятно. Вы знаете, что м-сс Гоклей хочет совершить кругосветное путешествие?

— Я слышала… Это удивительная женщина… Такая смелая, такая решительная… и такая красавица!

Фельз улыбнулся:

— А знаете ли, что ей страшно хочется познакомиться с вами?

Он вымолвил эту фразу после некоторого колебания, пробормотал последние слова, как будто жалея, что сказал их. Но маркиза Иорисака расслышала их.

— О, я сама была бы в восторге… По правде, мы с мужем даже хотели пригласить ее, но боялись показаться навязчивыми…

Двери скользнули в свои выемки, и вошли две служанки, неся английский поднос, слишком большой для их маленьких ручек.

— Ну, дорогой маэстро, все-таки вам придется выпить чашку черного чая!.. Раз м-сс Гоклей начнет бывать здесь, нам надо приучаться к ее любимому напитку…

Маркиза Иорисака, как истинная парижанка, протягивала гостю в одной ручке сахарницу, в другой — сливочник. И, конечно, в ее словах не могло быть никакой иронии, а в ее головке — никакой задней мысли.