Синие дали

ГЛАВА 3

Когда мы в третьем часу ночи втроем вышли на улицу Троицы, всего, что было справа и слева от нее, и впереди, на самом хребте бугра, и сзади, в низине, откуда на бугор приползла деревня, всего этого совершенно уже нельзя было узнать. А можно было только представить себе, что сотворилось чудо: взошла луна и весь окрестный мир утонул в безбрежном фиолетовом мареве.

Оранжевый шар величиной с тележное колесо лил его на землю с такой щедростью, что казалось, будто оно уже легло на дорогу, на деревья, на крыши домов и сараев не светом, а слоем, точно так, как в старину листовым золотом покрывали купола соборов.

Мороз за ночь заметно окреп, и сейчас был не меньше десяти градусов. Землю прихватило, под ногами гулко лопался лед. Миновали мост и зашли в лес. В глазах зарябило от резкого контраста лунного света и ночной черноты. Все-таки удивительно безжизненный свет у нашего небесного спутника. Все, даже самое родное, с детства знакомое до мельчайших подробностей, окунувшись в этот свет, становится холодным и чужим. Он обволакивает, давит мир, леденит его, превращая в холодную бутафорию. Какими живыми представляются нам обычно по сравнению с ним солнечные блики. Они всегда в движении, в стремительной игре, в безустанной погоне друг за другом. А лунный свет густой, липкий. Все живое в нем меркнет и вязнет. Он разлился по лесу, и бесконечно пестрый, то зеленый, то серый, то лиловый, весенний лес сразу стал похожим на тень от решетки, в которой чередовались жутковато-черные и серебристые полосы. Еще с вечера деревья, траву вытаявшие из-под снега листья припудрил иней. Каждая ветка, каждая валежина ощетинилась крохотными ледяными иголочками, которые искрились теперь то тускло-голубоватым, то зеленоватым, то синим призрачным светом. И тишина стояла вокруг такая, что казалось, будто вся жизнь оборвалась и вымерзла. Даже ручьи, эти неугомонные вестники весны, умолкли. И мне почему-то подумалось, что вода в них вовсе иссякла, куда-то утекла и теперь на том месте, где еще накануне бурлили сверкающие живые струи, сейчас лишь чернеют угрюмые каменистые русла. Даже тяжелые шаги моих спутников слышались откуда-то издалека, издалека…

Постепенно лес начал редеть и перед нами открылось огромное ледяное поле. За ночь разлив замерз, но припудрить инеем его не успело, и сейчас хрустальная ледяная кора горела голубоватым огнем. Луна, описав по небу короткую дугу, уже вновь повисла над деревьями, но теперь уже не оранжевой и не желтой, а совсем светло-синей и даже голубоватой по краям диска.

Мы посовещались возле разлива и решили не обходить его, чтобы не терять времени, а двигаться к токовищу напрямик. И вступили на голубоватый огонь, и сейчас же округа наполнилась веселым звоном. Лед оказался очень гибким и, прежде чем ломаться, выгибался, с шумом трескался и только после этого продавливался с каким-то совершенно непередаваемым звуком, очень похожим и на звон, с каким бьются падающие с крыши сосульки, и на неожиданный всплеск воды, когда ее, спокойную и сонную, колыхнет вдруг, играя в тихой заводи, полосатый увесистый окунь, и на пронзительный крик рассерженной чайки, и еще на что-то такое, от чего в душу непременно закрадывается и восторг, и волнение, и тревога. И хотя под ногами у нас было совсем черно и каждый шаг грозил неожиданностью, я был рад, что мы пошли именно этой дорогой, по звонкому, поющему льду, по звенящей воде, по нежным мерцающим сполохам. И когда эта дорога вдруг кончилась и под сапогами снова захрустела мерзлая земля, мне стало ужасно жалко, что разлив оказался совсем не таким уж широким, как это представлялось на опушке леса, что лед так быстро отзвенел, а я так до конца не расслышал и не понял всех его тонов и звучаний. И мне неудержимо захотелось пройти по разливу туда и обратно еще раз, обойти его вдоль и поперек, лишь бы слышать, как ломается лед, как отдается эхом его звон в лесу и как это эхо долго потом катится вниз к реке и замирает где-то далеко, быть может, даже в самом Чертовом углу.

Неожиданно мое внимание привлек Петр. Он стоял на берегу и глядел туда, откуда мы только что пришли. Я подошел к нему.

— Смотри, лед-то совсем зеленый. Первый раз такое вижу, — сказал он.

Я оглянулся и не поверил своим глазам. Лед на разливе, еще совсем недавно отливавший голубизной, стал действительно совсем зеленым.

— А ведь был голубой! — вспомнил я.

— Был, — согласился Петр и пошел к развесистой елке.

Пока он рубил лапник для шалаша, я смотрел на разлив, стараясь понять, чем может быть вызвано такое изменение красок, и наконец понял. Луна опустилась почти над самым лесом, ее окутало туманом. На востоке уже отчетливо проглядывалась румяная заря. И от этого все краски изменились. Лес был черным — стал сизым. Иней на кустах порозовел, а небо, с его миллионами звезд, потускнело и опустилось на землю совсем низко.

Когда я все это понял, мне стало смешно и обидно, и я еще раз подумал о том, что ничего не надо разгадывать, что обязательно после этого во всем разочаруешься, и вспомнил детей, которые все абсолютно принимают на веру, и, очевидно, поэтому мир для них кажется гораздо более интересным, чем нам.

— Этак опоздаем мы с шалашами, — услыхал я вдруг голос Петра. — Нож у тебя есть?

— Есть.

— Руби лапник.

Я последний раз взглянул на разлив и пошел к елке, возле которой орудовал Митрюня.

Строить большие, удобные шалаши мы не намеревались. Во-первых, они могли бы отпугнуть птиц, во-вторых, времени у нас было уже в обрез, а таскать еловые ветви приходилось издалека. Поэтому мы соорудили для себя что-то вроде небольших засидок и затаились в них, ожидая вылета токовиков.

Нам повезло. Не прошло и четверти часа, как в воздухе послышался глуховатый посвист крыльев и в центре между нашими засидками опустился большой черный петух. На земле он тотчас же спрятался в борозде и притих.

Надо сказать, что близкое присутствие дичи всегда очень волнительно для охотника. Но если знаешь наверняка, что дичь где-то рядом, и ее не видишь, волнение становится просто невыносимым. Все время кажется, что птица вот-вот улетит, или попадет под выстрел твоему соседу, или с ней произойдет что-то еще другое, но такое, после чего ты уже обязательно упустишь ее. И тогда ты начинаешь изо всех сил таращить глаза, всматриваясь в предутренние сумерки и силясь во что бы то ни стало разглядеть хоть какой-нибудь признак затаившейся дичины. И бывает так, что эти труды вознаграждаются, что там впереди, куда устремлен твой взор, вдруг что-то шевельнется, как-то обозначит себя, и тогда с плеч у тебя сваливается огромная ноша. Но бывает, что все эти старания не приводят абсолютно ни к чему. И сколько ты не насилуй свое зрение, свой слух, ничего ты так и не увидишь и не услышишь.

Так точно получилось и на этот раз. Я вроде бы что-то и видел и не мог разобраться, то ли это ком земли, то ли тетерев. А он, очевидно, испугавшись появления наших шалашей, затаился, словно пропал вовсе.

Сколько прошло времени в таком напряженном высматривании, я не заметил, только вдруг немного правее того места, на которое я смотрел, вверх взметнулось что-то темное, послышались частые удары крыльев, и опять все стихло.

«Улетел-таки, стервец!» — перво-наперво подумал я.

Но тетерев дал о себе знать снова.

«Чу-ффы!» — раздалось над полем.

«Чу-ффы!» — и опять короткий взлет, стук крыльев и снова: «Чу-ффы!»

И так продолжалось до тех пор, пока над лесом не взошло солнце. И тогда, может быть, в знак приветствия наступающего утра тетерев затоковал.

Есть что-то самозабвенное, неистовое в страстном бормотании токовика. Ни на один лесной звук не похожа эта песня. Так, разве если уж дашь волю разыгравшейся фантазии, то услышишь в ней что-то похожее на переливы ручья. Нет в ней ни чириканья, ни посвиста, ни клекота, нет ни рулад, ни колен, а одно сплошное монотонное бульканье. Причем, чем дольше токует тетерев, тем четче оно слышится.

Тетерев — не глухарь, он токует очень чутко, слышит и видит все, что делается вокруг. Я побоялся его спугнуть и перестал ворочаться в своей засидке. Решил терпеливо ждать.

Показался токовик неожиданно. Оборвал песню, и я увидел, как над бороздой расцвел белоснежный цветок. Это тетерев, повернувшись ко мне спиной, показал свое ослепительное подхвостье. Скоро белый цветок так же неожиданно исчез. А на его месте появилась черная, как антрацит, головка птицы с красными кровяными бровями. Головка повернулась вправо, влево и пропала, а в следующий момент я увидел всю птицу целиком. Тетерев выскочил из своего укрытия и, вытянув шею и распустив по земле крылья, обежал небольшой круг. Он был очень красив и очень важен в своем свадебном наряде. Когда он токовал, он так раздувал шею, что она делалась почти в два раза толще.

Я любовался им долго, пока не почувствовал, что меня давно уже бьет озноб. Только сейчас я обратил внимание на то, что лежу на мерзлой земле почти без всякой подстилки. Две-три жиденькие еловые ветки так плохо берегли тепло, что ноги мои совершенно окоченели, руки почти не гнулись, а самого меня трясло как в лихорадке. Если бы я заметил все это раньше, еще можно было бы что-то придумать, изменить позу, растереть озябшие места. Мог я в конце концов и просто, свернувшись в клубок, согреть себя своим же собственным дыханием. Но азарт слишком долго владел мною. Слишком долго все мое внимание было приковано к этому тетереву. А теперь, когда я насмотрелся на него вдоволь и вольно или невольно вновь обрел способность видеть и поле, и небо, и лес, и солнце, я понял, что мне уже не согреться, что меня может спасти только появление на токовище какого-нибудь ретивого соперника, отозвавшегося на песни токовика и отважившегося помериться с ним силами. Тогда можно было рассчитывать на то, что кто-нибудь из нас убьет подлетевшего тетерева, охота закончится и можно будет встать и разогнуть онемевшее от холода тело. Но время шло, а на току по-прежнему разгуливал один-единственный токовик. Я напрягал последние силы, и вдруг… О, чудо! Откуда-то слева до меня ясно донеслось нежное квохтанье тетерки. Она немножко поквохтала, а потом в горлышке у нее что-то прокатилось, словно туда попала горошинка, и она так нежно програссировала, что я почему-то сразу поверил в добропорядочный характер этой тетеревиной мамаши.

Токовик ответил ей страстным: «Чу-ффы!» И снова обежал круг.

«Р-р-р!» — еще нежнее произнесла тетерка.

«Чу-ффы!» — понеслось в ответ, и тетерев дважды вспорхнул, сильно хлопая крыльями.

Я с благодарностью посмотрел в сторону тетерки. А она, будто чувствуя это, посылала токовику призыв за призывом.

«О-хо-хо-хо, о-хо-хо-хо!» — стонала она и картавила все нежней и нежней.

Но токовик упрямо сидел в своей борозде и если и выскакивал из нее, то только для того, чтобы обежать небольшой круг и снова спрятаться за ком пашни.

И вдруг тетерка замолчала и тетерев замолчал. И только по кончику его задранного кверху хвоста можно было понять, что он расхаживает по борозде взад и вперед.

Неожиданно квохтанье раздалось справа.

«Перелетела! — подумал я. — Только странно, почему же я этого не заметил? Да и где она села?»