Корабль-греза

И потом становится очевидно, о чем идет речь, а именно — о том, чтобы достичь основополагающего чувства, что ты согласен [согласен «так вот запросто взять и уйти» из жизни, см. с. 236. — Т. Б.]: это особого рода мудрость, может быть, которая растворяет боль, утраты, отъединенность от других и все еще недостижимые желания в Уповании, покоящемся в себе самом; но при этом не отрекается от боли и утрат, как и от тех моментов исполненности, которые выпадали и еще будут выпадать на нашу долю, не постоянно, но время от времени — зато тогда уже с большой мощью. Но может быть так, что подобное состояние действительно достижимо только на чужбине или, особенно, в том переходном состоянии, которое мне всё чаще представляется собственно-характерным для писателя (а вовсе не его принадлежность к чему-то): именно странствия, в широком смысле слова, чужбина, для которой я предопределен, притом что нет никого другого, кроме меня самого, кто был бы здесь предопределяющим. Может ли быть, что слово «самоопределение» — а не понятие, которое с ним сейчас связано, — имеет в виду именно это?

10 апреля 2014-го, после стоянки на рейде острова Маврикий, Хербст записывает сцену, которая потом сыграет важную роль в романе (см. с. 78–80; UM GLÜCKLICH ZU SEIN. Port Louis auf Mauritius: http://www.litblogs.net › um-gluecklich-zu-sein-port-lo…):

И думал, я проведу вечер иначе, чем привык здесь, и вместо этого сейчас же напишу, для вас запишу, чтó во мне происходит. Однако на пути вниз мне встретилось вот это и задержало меня: [тут помещена фотография играющей в «Капитанском клубе» пианистки].

И это еще более усилило мою меланхолию, поскольку люди, совсем немногие, которые еще сидели в «Капитанском клубе», просто не умели слушать, не сумели даже тогда, когда я, стоя за спиной у пианистки, тихо сказал ей: «Please, be so kind to playing a piece of Bach» (9). Она удивленно обернулась, переспросила робко, «Иоганна Себастьяна?», на своем украинском диалекте. Мы с ней не можем, как выяснилось позднее, по-настоящему разговаривать: ее английский еще беднее моего. Мы, правда, могли бы высказать какое-то непосредственное желание, выразить чувство голода или жажды и пожелать друг другу доброго утра, однако глубины всегда остаются полностью закрытыми. Но ее ответом была музыка. Так это и продолжалось почти до 23 часов, а потом мне не захотелось ничего писать. Так далеко уже от нас Маврикий.

13 апреля 2014, возле острова Реюньон, Хербст, можно сказать, наконец встречает господина Ланмайстера, но сам пока не догадывается об этом (Wieder der Indische Ozean: ganz: https://litblogs1.rssing.com › chan-26369980 › all_p87):

Итак, море опять нас заполучило. Мы проплыли «под» Мадагаскаром, но этой земли не видели… <...>

С другой стороны, я опять приближаюсь к роману, постоянно о нем думаю, и даже мой персонал растет. Каждое утро, когда я отправляюсь, ради первой чашечки кофе, на палубу юта и прохожу мимо «Капитанского клуба», там играет на рояле пожилой господин, только для себя одного: скорее пробует клавиши, чем действительно играет, — ежеутренняя попытка тактильной медитации: [тут помещена фотография].

И еще один новый персонаж (см. в романе с. 388, 392 и 395–398):

После шоу ко мне подошла очень старая дама, очень ухоженная, если и не способная уже по-настоящему двигаться, то все же в высшей степени элегантная, и положила руку мне на плечо — что было всего лишь жестом, но имело такую силу, что притянуло меня к ней, хотя она именно что не тянула; хватило одного прикосновения ее руки, и я, да, был готов повиноваться. «What ist your role on this ship? (10) — спросила она. — It must be something secretive… (11)» — Но мы стояли в проходе, я в самом деле почти никогда не сажусь, а по большей части стою у задней стены помещения, чтобы оттуда лучше все видеть. «Пожалуйста, леди, спросите меня об этом завтра. Сейчас слишком шумно, слишком много всего еще происходит, чтобы я мог дать вам ответ». <…> А ведь тайна — судя по тому, как эта дама двинулась дальше, улыбнувшись, — была вовсе не на моей стороне, а на ее. И я не могу с уверенностью исключить такую возможность, что она даже сама об этом знает. Седая эльфийка, подумал я, которая полностью сохранила свою светоносность; une femme verte (12). И понял, что мне позволил распознать себя еще один персонаж романа, благородный, а не ироничный или склонный к насмешничанью и всяким проделкам, как эти кобольды, назову их так, из моей группы авантюристов: [дальше помещена фотография компании за столиком для курильщиков].

18 апреля, в день стоянки на рейде Капштадта, Хербст впервые осознает, кого ему напоминает любитель кроссвордов (Kapstadt NÄMLICH Innsbruck an den Meeren. Der achtzehnte Tag): «Это первый раз, когда я встречаю морского клошара».

21 апреля, Уолфиш-Бей, порт на краю пустыни Намиб, где Хербст будет кататься на верблюде. Там — в действительности — украинская пианистка найдет себе друга (Sand ODER Am Rande der Namib. Einundzwanzigste Tag, опубликовано 23 апреля 2014):

Я, значит, тоже вскочил в один из маленьких стойких автобусов, а позади меня на заднем сиденье нашли друг друга и стали любовной парой красивая пианистка и мой друг Сэм; когда именно это произошло, я не знаю, но, наряду с очень легкой меланхолией, меня пронизало мощное ощущение красоты, и правды, и того, что так и должно быть. <…>

А теперь мы снова на море. <…>

И самое поразительное для меня впечатление от этого путешествия — не то, как велик мир, но: как он мал. Уже сейчас я обогнул его на четверть, причем не по прямой линии: [тут помещена карта круиза]. <…>

А к Грегору Ланмайстеру, каким я представлял его себе и продолжаю представлять, ближе всего наш «клошар», который действительно никогда не покидает корабль, даже ради одного-единственного похода на берег, а всегда сидит в одном из своих уголков и решает кроссворды: [фотография клошара].

Их бы Ланмайстер, само собой, не захотел решать, он — думает только и думает. Мы даже не можем сказать, присутствуют ли в этих думах воспоминания. И он, уж точно, не получает ежевечерне бутылку вина, для которой кто-то из пассажиров уже связал одежку, которую натягивают на нее как презерватив, на «Леди Астор», как эту ежевечернюю бутылку уже успели назвать.

24 апреля, на пути к Святой Елене (In den Atlantik SOWIE Die Hierarchien).

Хербст встречает еще одного важного для будущего романа персонажа (см. с. 203–206):

…здесь попадаются типы, чьи судьбы выходят за рамки банальности, или такая судьба обрушивается на них совершенно внезапно, как это произошло с человеком, назову его здесь Уилл, чья жена умерла в прошлом декабре, «после сорока пяти лет супружеской жизни»; он плакал, когда рассказывал это, вовнутрь себя. Вокруг нас — море и неизменный равномерный рокот машин. «Теперь я ищу в себе того молодого человека, которым был когда-то». Я никогда ее больше не забуду — эту фразу, со всей ее тяжкой непритязательностью. Для Уилла это путешествие — прощальное. Возможно, он и есть тот, кто ближе всех к Ланмайстеру, хотя это совершенно другой тип, если судить по видимости: ему даже в малейшей мере несвойственна дистанцированность, к которой Ланмайстер давно привык; наоборот, это наиприятнейший человек во всем, что касается общения, разговоров и маленьких радостей.

И далее следует целый каскад важных новых мыслей о романе:

А Ланмайстер, чего хочет здесь он, спрашиваю я себя еще раз. Он ищет ясности, приближается к ней, и это — нечто противоположное регрессу. Утопия и реальность не переносят друг друга; между ними, как строго охраняемая нормами граница, пролегает потребность в банальности. Еще и поэтому моя идея — писать текст романа непосредственно на борту — оказалась иллюзорной; даже и при других обстоятельствах она не была бы осуществима. Более того, корабль Ланмайстера должен стать настоящим кораблем-грезой. Я здесь могу только отфильтровывать из того, что мне встречается, то, что понадобится потом, могу это даже очищать, как промывают золото из ручьев, — но ничего больше. Правда, остается достаточно, самые важные для меня характеры уже собраны. А радиопьеса будет чем-то другим, будет рассказывать о реальном корабле — так, как это и задумывалось. <…>

Слушает ли Ланмайстер музыку? Скорее нет. И для телесных опьянений он тоже больше не приспособлен. Он состоит, с головы до пят, из прощания, он и есть Прощание, как персона. Смерть очень часто изображали как персону, во все века и во всех культурах; Ланмайстер же — это переход к смерти, тот, кто остановил себя и сам стал символом. Так я себе его мыслю. Собственно, он должен был бы упразднить в себе и половые признаки, но я не знаю, удастся ли мне показать такое; между тем я, когда планировал это путешествие, намеревался смотреть только глазами Ланмайстера, слушать его ушами, обонять его носом, но в действительности во всё вторгается воля, а она — сексуальная и в моем случае определенно мужская. <…>

Способен ли на такое Ланмайстер? Переходит ли внутри его зримое в незримое, и если да, то знает ли он об этом?

Есть такие вопросы, на которые вам и мне сможет ответить только и исключительно сам роман. <…>

Корабль одалживает роману не что иное, как собственную форму. Я ни в коем случае не вправе забыть, что латунные поручни пассажирских трапов не золотистого, а серебряного цвета. Не вправе забыть о рвотных пакетах, которые, пусть лишь время от времени, бывают прикреплены к этим поручням. И еще — что в ювелирном бутике, изуродованном банальностью китча под брендом Swarovski, изо дня в день сидит красивая, неестественно бледная молодая женщина и ждет покупателей. По большей части она бывает одна, совсем одна. Я не знаю, удалось ли ей за время этого путешествия хоть один-единственный раз увидеть дневной свет. <…>

Время становится пространством. Мы сейчас движемся — сегодня опять часы перевели на час назад, — опережая вас на сто двадцать минут. Когда я пытаюсь сконцентрироваться на времени, я замечаю, в какой большой степени оно от меня ускользнуло; его членение — норма его членения — кажется произвольным. Как если бы само оно было иллюзией, и только. <…>

Любой корабль — это автаркическая на протяжении многих дней, даже недель, система. Он движется по волнующейся гигантской поверхности, под которой скрывается другой мир.

24 апреля, остров Святой Елены (Where the hell is S. Helena? Der Fünfundzwanzigste Tag).

Здесь Хербст впервые видит фейных морских ласточек:

Море было цвета сияющей бирюзы, и над ним летали пары ярко-белых птиц, которые выглядели так, как если бы чайки скрестились с ласточками; как стрижи, так же парят и они, будь то в длительной любовной игре, за которой я, осчастливленный, наблюдал, будь то потому, что они охотятся за добычей. Этот вид птиц, я о нем спросил на берегу, называется «Trophy», что является сокращением от Red-billed Tropicbird (13). Будучи весьма искусными летунами, длиной примерно в две пяди и вытянутой формы, как багеты, они устремляются, когда охотятся, к воде, хватают рыбу, снова стремительно взлетают — с такой грацией, что у нас захватывает дух. Я не тот человек, которого можно было бы всерьез назвать любителем птиц, если не считать того, что я втрескался в воробьев, но эти птицы окрылили мое сердце и теперь в нем гнездятся.