Корабль-греза

Команда, к которой его причисляли, проигрывала. Это был закон. Что Юлиан должен приструнить себя, говорила и его мать, которая каждый день сама ужасно себя приструнивала. Иначе она бы не вырастила двоих детей. <…> Когда мать рассталась с мужем, Юлиану едва исполнилось три, брат его был еще грудным младенцем. Она искала себе место работы и для начала перебралась к своей матери в Ганновер. Бабушка днем ухаживала за мальчиками, но хотела, чтобы ей помогала няня, которую должна была оплачивать мать. Герда просила недорого, но зарабатывать на нее все равно приходилось. Так что мать Калькройта заключила свои чувства в асбестовый панцирь: чем меньше он пропускал, тем легче было переносить их жжение. Она стала педикюршей, утром в семь покидала квартиру и возвращалась вечером около восьми, тогда дети уже лежали в постелях. У нее была маленькая узкая комната, больше Фихте из этого времени ничего о матери не помнит. <…>

«Тебя тоже когда-нибудь повесят, как твоего деда, Калькройт».

Тогда, когда ему было восемь или девять и Хартман произнес эту фразу, прежнее нацистское имя Фихте сделало из него маленького еврейского мальчика. У меня (22) мурашки побежали по коже, когда Фихте понял это, и я сразу же захотел подвергнуть эту мысль цензуре, потому что он подумал, что немец не вправе говорить такое. Не потому ли Юлиан Калькройт должен был исчезнуть?

Все это напоминает — не столь уж отдаленно — ситуацию «русского ребенка» Ланмайстера, тоже изгоя не по своей вине. В «Морях» даже употреблено то же характерное выражение — приструнить себя (sich zusammenreißen), — которое в «Корабле-грезе» повторяет бабушка Грегора.

Та трагедия, которую до последних минут помнит Грегор Ланмайстер — разрыв с женой и с сыном, затеянный женой судебный процесс, — не случилась, но могла случиться с Альбаном Николаем Хербстом. Потому что автобиографический роман «Моря», собственно, и посвящен трагедии расставания Хербста с матерью его сына, которая после публикации книги, в 2003 году, подала на Хербста в суд, добившись запрещения этого романа, слишком откровенно показывающего их личные отношения. К счастью, и эта женщина, и сын до сих пор остаются самыми близкими Хербсту людьми, и бывшая жена Хербста сначала, в 2007-м, разрешила публикацию сильно модифицированной версии романа, а потом, в 2017-м, — и полной оригинальной версии (то есть по прошествии четырнадцати лет она отказалась от своего судебного иска).

Хербст дарит Ланмайстеру и некоторые свои фантазии (преследующие его самого образы). Это относится, например, к таинственным «серебряным барышням», которых Ланмайстер видит во время приема для новых пассажиров на корабле-грезе (с. 13):

Тут же стоят серебряные барышни. Они держат на серебряных подносах уже следующие бокалы. Однако мсье Байун с этим не согласился. С тем, значит, что барышни здесь для всех. А именно: он сказал, что их видел только я. А вы разве нет? — спросил я, поскольку тогда я еще говорил. Я их больше не вижу, ответил он, с ударением на «больше». Они нас просто приветствуют своими сокровенными жемчужинами. От такой формулировки он невольно сам рассмеялся, с сигариллой в зубах. Эти глаза, спросил, разве не поразили вас?

И позже еще раз вспоминает о них (с. 274):

Это, само собой, отчасти объяснялось и тем, что ветер почти затих. Из-за чего наше маленькое сообщество обрело что-то от раннелетнего вечера. Хотя это и происходило сразу после завтрака. Но, по сути, мы сидели в вечереющем саду под цветущими вишневыми деревьями.

Как удивительно! — подумал я и невольно вспомнил о серебряных барышнях. Сад, который тянется над морем. Каждый предмет обрел некоторую прозрачность. К примеру, чашки и светлые салфетки и особенно женские одеяния. Которые не только подчеркивали телесные формы, но и заволакивали их, а также и прежде всего — каждое лицо.

Процитированные отрывки отсылают к стихотворению Хербста из книги «Ангельские чины» (Der Engel Ordnungen, 2008):

На юге есть дом старинный...

А черноокие, большеглазые, подобные жемчугу хранимому —

(56 сура, 22/23) (23)

На юге есть дом старинный

открыт нараспашку весь

и веют в окнах гардины

как волос золотистых взвесь

под окнами волны, буруны

ластятся к брегу морскому

приветный в том доме свет

и кажется всё в нем знакомым

но я не думал о нем много лет…

словно это совсем не трудно:

среди брызг соленых и тины —

устав от борьбы непрерывной

и страстей — свой путь завершить

остановить постылую круговерть

под светом юга главу преклонить

напоследок задумчиво наблюдая

как тихо здешние девы ступают

как чай разносят новым гостям

чтобы узнать взаправду ли нам

пришлась по вкусу такая смерть

Образ Палаты Гуф, хранилища душ, встречается в поэтической книге «Остающийся зверь. Бамбергские элегии» (2011; Хербст, Двенадцатая элегия, с. 222):

Души умерших — их правда в Палату влекут воробьи? Где предстоит им ждать зова родителей новых и лучших? Так, сохраняя сознанье, рассеются души и птицы? Правда, отец, ты теперь наконец вновь свободен? Снова семенем стал, не мякиной, и вправе ты впредь ждать безмятежно, свободно, по этой Палате витая, — зная, что будешь желанным тому, кто тебя позовет?

Как и рассуждения о предпочтительности добровольного ухода из жизни медленному и мучительному угасанию (там же, с. 225):

Лучше бы было, наверно, до срока отречься от жизни, с гордостью и добровольно? Тогда не пришлось бы тебе вслед ей кричать, умирая, без всякого смысла: Напрасно! — жизнь имея в виду, и еще: Я был трусом, и только! Как охотно тогда навестил бы твою я могилу, подле нее бы стоял, уважая тебя — не жалея, — право имел бы, как сын, отозваться так о тебе: Все-таки был он мужчиной! Ничто его не согнуло!

Как и сама мысль о возможности вглядываться в другого человека, словно в зеркало (там же, с. 223): «Образ меня самого — мой отец: отражение в прошлом».

Но если это так, то, значит, и читатель может вглядываться, словно в зеркало, — например, в протагониста романа, Грегора Ланмайстера. Или в самого автора, Альбана Николая Хербста. Это будет уже третий уровень медитации, который Хербст, собственно, превращает в школу медитации (или: эмпатии, умения чувствовать Другого). Потому что читателю предстоит совершенно самостоятельно разбираться с психологией старого и тяжелобольного человека. Подсказок не будет. Ни относительно того, что значит столь важное для Ланмайстера понятие «Сознание». Ни относительно действительной хронологии событий, которая в восприятии этого человека выглядит так:

Являться к завтраку я в любом случае не собирался. Так что Патрик — два или четыре дня назад, а может, и три дня назад или сегодня утром — сразу после рояля доставил меня в мою каюту.

Мы и в самом деле уже на уровне Марокко. Нам достаточно было бы повернуть руль чуть дальше на восток. И тогда мы могли бы встать на якорь не в Лиссабоне, а в красивой гавани Танжера. Как мы и сделали два года назад. Или три, четыре. Или только в прошлом году? Я уже не помню.

Хронология, впрочем, здесь и не играет большой роли.

Важнее, например, то, как господин Ланмайстер последовательно вытесняет из своего сознания мысль, что сидящий рядом с ним «визитер» — на самом деле его бывшая жена или, позже, сын.

Важнее некоторые оговорки, показывающие, что временами он, похоже, понимает иллюзорность окружающего его — выстроенного им — мира:

Я же, со своей стороны, молчал, уже хотя бы потому, что так мало во всем этом понимаю. Кроме того, манты опять были здесь. Опять, вероятно, только я один их и видел. И еще, может быть, клошар.

(после рассказа о мантах, которые будто бы доставили доктора Самира на корабль в экипаже-ракушке) Но «мне представилось» описывает ситуацию очень хорошо; во всяком случае, лучше, чем если бы я сказал, что что-то осознал или понял. Как если бы я только догадывался о чем-то.

Интересен момент расщепления личности, когда Грегор Ланмайстер как бы перевоплощается в идущего по Лиссабону Патрика и осознает, что это лишь мысленная игра. Но и само это осознание происходит в рамках мысленной игры, только другого уровня, как один сон внутри другого (с. 345; курсив мой. — Т. Б.):

...Так что я время от времени начинаю задыхаться и останавливаюсь на маленькой площадке. Между пестрыми домами, с которых отшелушивается краска, но кафельная облицовка при этом остается сверкающей. Я смотрю между крышами, поверх сотен крыш на море. На городское море, само собой. Вдоль его северного берега тянется причал, у которого стоит корабль-греза. Но отсюда я не могу его видеть. И все же я сижу прямо посреди него. Сеньора Гайлинт выкатила меня на палубу юта, наконец. К столику для курильщиков.

Интересно, что один эпизод, начинающийся в сознании Ланмайстера как его фантазия или предположение, за какие-то считаные мгновения превращается для него в реальность, и это видно по грамматическим формам, по переходу от сослагательного наклонения к индикативу (с. 396–397; курсив мой. — Т. Б.):

Так что я принялся размышлять, смогу ли добиться того, чтобы, несмотря на холодный ветер, я в достаточной мере вспотел. Тогда кто-то захотел бы промокнуть мне лоб. Но это в любом случае, если бы он еще присутствовал там, сделал бы Петер. А уж никак не такая благородная старуха. К превышению своих полномочий у нее, вероятно, еще более щепетильное отношение, чем у меня. Но, может, платок выскользнет у нее из рукава, а вторично она засунет его туда небрежно. Тогда он спланирует на дощатый настил. Чтобы следующий порыв ветра не унес его вообще с палубы, мистеру Коди остается только тотчас вскочить на ноги и кинуться вслед за ним. Довольно-таки нелепое зрелище: как он пытается наступить на кончик платка, но всякий раз промахивается. Это злит его, так что он становится неосторожным. И действительно совершает рывок и в тот же момент издает крик боли. Так что он застывает, наклонившись вперед, потому что его спина не дает ему разогнуться.

Наконец, весь роман написан особым, не вполне правильным языком, и этот особый язык отражает особенности мышления господина Ланмайстера.

Вторая часть «Поэтологических тезисов» Хербста начинается с такого абзаца (ANH Poetologische Thesen, Zweiter Teil):

Но что, если всем тем, что происходит с протагонистами истории — их душевными состояниями, внутренними конфликтами, — оказывается охвачен-ной сама речь? А как она может не быть охваченной этим? Возможно ли вообще адекватно отобразить какие-то изменения, даже просто процессы, без того, чтобы изменилось также и само средство отображения?

Одна из особенностей мышления господина Ланмайстера заключается в том, что он то и дело уклоняется в сторону от основной линии своих рассуждений, вспоминая по ассоциации что-то другое или добавляя второстепенную деталь, — но потом как ни в чем не бывало возвращается к прерванной линии. Это значит, что кажущаяся нелогичность текста часто объясняется тем, что какая-то фраза продолжает не предыдущую, а, скажем, пред-предыдущую. Я покажу это на нескольких примерах, выделяя курсивом логически связанные между собой фразы (курсивы, уже имеющиеся в тексте, я убираю):