Корабль-греза

Альбан Николай
100
10
(1 голос)
0 0

Аннотация: Туристический лайнер — «корабль-греза», как называет его рассказчик этой истории, — совершает круиз по Индийскому и Атлантическому океанам. Но для человека, который заворожен этим плаванием и давно не сходит на берег, пунктом прибытия станет смерть… Еще раз, теперь в начале XXI века, в романе, вобравшем в себя опыт модернизма, постмодернизма и постпостмодернизма (создателем которого считается его автор, Альбан Николай Хербст), перед нами предстает морское путешествие как емкая метафора человеческой жизни, известная со времен древнеегипетской «Сказки о потерпевшем кораблекрушение» и гомеровской «Одиссеи».

0
193
63
Корабль-греза

Читать книгу "Корабль-греза"




Так встретились еще раз, в радиопьесе, Альбан Николай Хербст (1-й голос) и персонаж задуманного им романа, Грегор Ланмайстер (2-й голос).

Внутренний кризис длился не очень долго. «Корабль-греза», последний на сегодняшний день роман Хербста, был завершен в марте 2015-го и опубликован в том же году. Радиопьеса транслировалась Западногерманским радио 7 июня 2015 года. Роман-медитация?Роман-мандала?

Почти все элементы романа уже присутствуют в дневниковых записях. И все же роман получился радикально отличным от первоначального (каким он сложился к концу второго круиза) замысла.

Хербст в конце концов не стал писать утопию о достойной человека смерти. Грегор Ланмайстер умирает не во время круиза, а в обычном немецком хосписе, умирает некрасиво и нелегко, после трех инсультов (сам он предпочитает называть их «сердечными приступами» или «инфарктами», см. с. 107 и 301, не признавая, что что-то произошло с его мозгом), постепенно теряя способность двигаться и элементарно обслуживать себя, утрачивая речь и способность писать, память, впав в состояние, которое другие люди характеризуют так:

...доктор Самир отвел моего визитера в сторону и прошептал: конец уже недалек. Имея в виду, само собой, печаль моего визитера.

Хоть бы он заговорил, воскликнула она, наконец бы заговорил! Чтобы мы хотя бы знали, чтó в нем происходит!

Если в нем вообще еще что-то происходит, сказал доктор Бьернсон. Он стоял рядом с доктором Самиром.

(слова доктора Бьернсона) Он живет в мире, который для нас закрыт или в который наша любовь лишь изредка позволяет нам заглянуть. Тогда мы начинаем догадываться, почему он иногда делает что-то, чего мы не понимаем.

Время от времени заходит сеньора Гайлинт. Но и она молчит. Молча стоит возле кровати и смотрит на меня сверху вниз, проникая взглядом аж до мозга костей. Когда доктор Самир возникает у нее за спиной и говорит: он не может вас слышать. Но имеет ли тогда смысл, спрашивает она, продлевать его мучения? В ответ он пожимает плечами. Решение в таких случаях принимает семья. Что он больше не улыбается — самое ужасное во всем этом.

В конце концов понять меня удалось Петеру. Смотри, Татьяна, сказал он, этот человек полностью проснулся. На что она ответила, что он не должен себя обманывать. И теперь уже она повторила, что там внутри больше вообще ничего нет.

И все же в каком-то смысле роман и вправду утопия. Потому что Грегор Ланмайстер умирает достойно. Умирает, окутанный и защищенный прекрасными воспоминаниями (о круизе или круизах, которые он когда-то, несомненно, совершил) и своими фантазиями. А главное, его отношение к жизни, к людям до конца остается очень доброжелательным, хотя в прошлом, как он осознает, он не был хорошим человеком и хотя, конечно, такое мироощущение он может сохранять не всегда:

Поэтому я, едва пробудившись от послеобеденного сна, впадаю в такую ярость. Прежде всего потому, что мне опять не удается выбраться из кровати. Хоть я и хочу позвать кого-то на помощь, но не могу выдавить из себя ни звука. Постель слишком жаркая. Она почти кипит, ошпаривает меня. Так что остается лишь дрыгать ногами и колотить по чему ни попадя.

И тогда оно [Время] превращается в Бурю. Поскольку его ярость кого угодно принудит потерять контроль над собой.

Так что это полная чушь — говорить, будто кто-то колотил вокруг себя руками и дрыгал ногами. Не сам человек это делал, а что-то в нем и что-то сквозь него. У меня будто бы, как сказала Татьяна, даже пена выступила на губах.

Он умирает в окружении людей, которые тоже относятся к нему очень по-доброму — будь то «горничная» Татьяна, санитары Патрик и, позже, Петер или, особенно, мудрый доктор Самир. Умирает в результате эвтаназии (21), к которой доктор Самир прибегает с согласия его ближайших родственников, сына и невестки (потому что сам он, видимо, считается недееспособным), но, кажется, он догадывается, чтó его ждет, и даже желает такого завершения своей жизни (поэтому, неожиданно увидев вызванных доктором сына и невестку, сразу вспоминает о сигаре, которую собирался выкурить перед смертью — и которую так и не выкурит, — и задумывается о том, что именно и кому он хотел бы оставить в наследство). Он даже успевает перед смертью мысленно помириться с бывшей женой и много лет не общавшимся с ним сыном. Успевает — ни на что уже не рассчитывая — влюбиться в молодую женщину, которую когда-то знал.

Мысли Ланмайстера, которые и составляют содержание романа, — это, скорее всего, мысли человека, прикованного к постели (или, раньше, — к инвалидному креслу). Тем не менее они охватывают огромный пространственно-временной промежуток: его жизнь, начиная с детства, которую он подвергает переоценке, большой кусок земного шара, который ему довелось повидать, даже некоторые созвездия и глубины моря. Этот человек, не верящий ни в какого бога, имеет, по сути, религиозное — точнее, религиозно-мифологическое — мировидение. Поэтому мне кажется уместным определение этого романа как романа-медитации, романа-мандалы.

В немецкой Википедии дается такое (самое общее) определение мандалы (Mandala — Wikipedia):

Мандала, как правило, бывает квадратной или круглой и всегда ориентированной на центральный пункт. <…> в своих наиболее развитых формах, вплоть до плана сакрального здания, мандала воплощает весь Универсум с небом, землей и подземным миром. Она служит визуальным вспомогательным средством, чтобы через изображения богов, ландшафтов или знаков человек мог усвоить сложные религиозные взаимосвязи.

Мандала воплощает весь Универсум… Кажется, что-то подобное имел в виду Хербст, когда писал в уже цитировавшейся дневниковой записи (см. с. 477): «Я говорю сейчас о модернизме или, если угодно, после-постмодернизме, вновь сфокусировавшем классико-романтические притязания на всеохватность...»

Мне вспоминается в этой связи запись из «Борнхольмского дневника» Ханса Хенни Янна, датированная 25 декабря 1934 года. Янн рассказывает там, как он готовился к Йолю, празднику зимнего солнцестояния (Янн, Река без берегов I, с. 468; курсив мой. — Т. А.):

...На видном месте я соорудил крест из овса (Haferkreuz), [символизирующий] четыре стороны света, четыре понятия: верхний мир (Oberwelt), нижний мир (Unterwelt), рациональное, иррациональное. Позитивное и негативное, нашу жизнь и наши сны по ту сторону всего сущего.

Вспоминается потому, что и романы Янна построены по такой же схеме (как, думаю я, и бессчетное количество других романов модернизма и повлиявших на него литературных направлений). Просто Янн здесь очень кратко и наглядно описал саму эту схему.

Но вернемся к роману Хербста. В нем заложены еще и другие уровни медитации.

Грегор Ланмайстер мысленно созерцает свою жизнь. Но он, как мы узнаём на последней странице романа, ничего в своих тетрадях не записывает, кроме географических координат. Собственно, мы узнаём об этом и раньше:

Участвовал ли я в таком действе уже два раза или даже три?

Я не помню; так что мне надо бы начать записывать и даты тоже, а не только координаты; может — еще и точное время. Чтобы сохранять возможность общего обзора.

Что доктор Самир так улыбался — было, между прочим, огромнейшим утешением.

С медицинской точки зрения, сказал он, он мог бы говорить. Но, как я полагаю, он этого не хочет. Я действительно думаю, что это его решение. Причину которого мы едва ли узнаем. Разве только — если он откажется от него. Кто-нибудь из вас знает, чтó он записывает в своей тетради?

Координаты, сказал Патрик. Думаю, он постоянно записывает наши координаты.

Я вырвал из своей тетради одну страницу. Но мне тяжело что-то в нее вписывать. Это странно, потому что я уже месяцами заполняю одну тетрадь за другой. Как это может быть? Дело тут не в карандаше. Но разве не возникали у меня проблемы еще тогда, когда я выцарапывал даты на двери своей каюты?

Откуда тогда мы знаем о мыслях Ланмайстера?

Эти мысли — другого объяснения нет — реконструирует и пересказывает нам Человек-в-костюме, Альбан Николай Хербст. Мы видели: дело вовсе не обстояло так, что Хербст придумал в общих чертах сюжет романа и потом логически его разрабатывал. Скорее он, во время второго круиза, был внимательным наблюдателем, отдавался новым впечатлениям, размышлял, и эти впечатления и размышления мало-помалу уводили его в какую-то другую, по сравнению с первоначальным замыслом, сторону. Попутно он находил прототипов для многих своих персонажей — но не для Грегора Ланмайстера. Он вглядывался в смутно привидевшийся ему образ умирающего человека, который по возрасту мог быть его отцом.

В романе имеется ключевое для понимания этого процесса место. Говорит Ланмайстер, вглядывающийся, со своей стороны, в Человека-в-костюме (с. 79; курсив мой. — Т. Б.):

И еще вот что внезапно стало ясно: этот человек уже несколько недель наблюдает за мной. Правда, он делал и делает это незаметно — с холодной, можно сказать, заинтересованностью. Но это только притворство, чтобы отвлечь внимание от себя. Ведь и он тоже не подходит для ласточки.

Правда, может быть и так, что сам он еще не знает об этом, а только смутно догадывается, как кто-то предчувствует изменение погоды.

То есть Человек-в-костюме вглядывается в Ланмайстера как в зеркало, возможно предчувствуя, что такой может быть и его будущая судьба.

Это едва ли не самый интересный для меня аспект романа. Потому что при ближайшем рассмотрении оказывается, что Хербст наделил Ланмайстера некоторыми чертами, соотносящимися с собственной его биографией.

Альбан Николай Хербст — литературный псевдоним Александра Михаэля ф. Риббентропа, то есть человека из той же дворянской семьи, к которой принадлежал Иоахим фон Риббентроп (на самом деле купивший за пожизненную ренту, уже в зрелом возрасте, право принадлежать к этой семье), министр иностранных дел нацистской Германии, казненный по приговору Нюрнбергского трибунала в 1946 году. Это обстоятельство сделало и отца Хербста, и его самого изгоями в послевоенной Германии. Отец, не выдержав такой ситуации, бросил жену и двух сыновей и переселился на остров Майорка. Главный герой автобиографического романа Хербста «Моря», художник Юлиан Калькройт, взявший себе псевдоним Фихте, рассказывает о своем детстве так (Herbst, Meere, S. 35–40; курсив мой. — Т. Б.):

«Тебя тоже когда-нибудь повесят, как твоего деда, Калькройт».

Фихте было восемь или девять, когда прозвучала эта фраза. Учитель засмеялся, дурная шутка и только, конечно. Но другие, соученики, тоже засмеялись. Весь класс смеялся. Это был отнюдь не дружелюбный смех, и шутка господина Хартмана какое-то время оставалась любимым развлечением класса. Юлиан рос плаксивым, чудаковатым мальчиком, который боялся боли и старался уклониться, когда футбольный мяч летел в ворота. Туда этого слабака ставили всегда, предпочитая защищаться получше, лишь бы не терпеть его жалкие потуги на игру в середине поля.

«Попытайся хоть один-единственный раз, — говорил Хартман, — приструнить себя».

Скачать книгу "Корабль-греза" бесплатно

100
10
Оцени книгу:
0 0
Комментарии
Минимальная длина комментария - 7 знаков.
Комментариев еще нет. Вы можете стать первым!
Внимание