Чужое имя

Титов слушал меня молча и с как бы совершенно отрешенным, можно даже сказать, равнодушным видом. Он не смотрел в мою сторону и лишь машинально кивал головой, словно отмечая конец очередного предложения. На постороннего такая манера могла подействовать ошеломляюще, но я-то знал, что подполковник не пропускает ни одного слова и даже интонация той или иной фразы играет для него роль. Мысленно он мгновенно оценивал ситуацию, проигрывал, как шахматист, сразу несколько версий, причем ни одной из них сначала не отдавал предпочтения. Для него они все равны в смысле... своей сомнительности. Даже к установленным, казалось бы, фактам он подходил «от противного», старался прежде всего найти их уязвимые места и заносил их в актив следствия лишь тогда, когда все возражения были прочно и доказательно отметены.

Примерно того же он требовал и от подчиненных, но не всем, конечно, это удавалось. Подполковник не был прямолинейным педантом и не навязывал никому свою волю, но не любил самоуверенных всезнаек и болтунов. Он поощрял инициативу и умел не замечать промахов, если они были следствием неопытности, а не разгильдяйства и беспечности и не очень вредили делу. «Сомневайтесь, — всегда говорил он, — не в людях, а в своих суждениях о них, об их поступках, о мотивах их поведения. Сомнение — оборотная сторона уверенности».

— Н-да, — протянул наконец Титов. — Все это, конечно, интересно. Ну, а на следы ты обратил внимание?

— Конечно, но тогда как-то не придал нм особого значения, — чистосердечно признался я. — Правда, следы рассмотрел хорошо. Это были резиновые сапоги, примерно 41-42 размера, сильно поношенные. Каблуки скошены с наружной стороны. Да, вот еще вспомнил: на одном из каблуков был какой-то шип, а вот на правом или на левом, не скажу.

— Шипы на резиновых сапогах? Тут ты что-то путаешь. На них же каблуки литые! — Титов хитровато прищурил глаза.

— Знаю. Что я, никогда не носил резиновых сапог? Но я хорошо помню отпечаток. Я не утверждаю, что это был именно шип, может, просто прилип какой-то камешек или кусочек засохшей глины, но он отчетливо впечатался в грязь.

— А кто у вас ходит в резиновых сапогах?

— В то время их носили почти все. Разрешено было. Сами знаете, что творилось на улице...

— Слушай, Васильев. А ведь, действительно, ты мог видеть электровспышку, вернее, фотовспышку. Человек выбрал момент и сработал под сварщиков. Кто из интересующих нас лиц имеет фотоаппараты и, в частности, со вспышкой?

— По-моему, никто, — немного подумав, ответил я.

— Ну вот, видишь! А говоришь, все и всех знаешь, — уловив неуверенность в моем ответе, недовольно заметил подполковник. — В самое ближайшее время выясни. Это может стать отправной точкой. О всех новых данных докладывай немедленно. Уловил?

Я кивнул головой.

В какой уже раз я снова и снова изучал личные дела людей, имеющих доступ в зону, внимательно вчитывался в их автобиографии, пытался незаметно выяснить, у кого имеется фотоаппарат с импульсной лампой, писал запросы, получал на них ответы, но ничего нового так и не добыл.

Подошла к концу зима. Наступил март, а у меня, как и прежде, — никаких результатов. Последними словами я ругал себя, проклятую антенну, но, конечно, больше всего доставалось шпиону, который обосновался у меня в части. Однако ничего нового больше придумать не мог. «Вроде и работаю, даже много работаю, — не один раз думал я, — а практически ничего нет. Плохо!»

Правда, задержки и временные тупики, бесчисленные «кто», «зачем», «почему» в нашем деле неизбежны, и я привык к этому. Но сейчас я чувствовал какую-то особую неудовлетворенность. Никогда, кажется, я еще не стоял перед такой безнадежной перспективой. И вот, когда все мыслимые и немыслимые розыскные и другие мероприятия сработали впустую, неожиданный случай вроде бы дал мне тонкую нить надежды.