Деревня на перепутье

II

Изба Лапинаса была пятистенная, из нетесаных бревен. Одну половину — горницу — занимала семья Римши, а в другой жил сам Мотеюс с женой и дочерью Годой. Из большой комнаты, собственно избы, вели две двери — одна на кухню, другая — в комнатку дочери, где кроме кровати стояли полированный буфет, платяной шкаф карельской березы и большое зеркало.

Изба выглядела куда беднее. В углу, у стены Годиной комнаты, стояла кровать Мотеюса, у стен — две деревянные, липовые скамьи с решетчатыми спинками — работы Римши, а между ними затесался старый квадратный стол, застланный клеенкой. Крохотные, о шести окончинах, окошки по деревенскому обычаю были уставлены цветочными горшками. Стены обиты цветной бумагой, утомительно-голубой фон которой разнообразило полтора десятка семейных фотографий и несколько святых образков, повешенных над столом, повыше окна.

У Лапинасов редко переводились гости, потому что Мотеюс умел не только крепкое пиво сварить, но тайком гнал и самогон, а вдобавок была у него красавица дочка, за которой бегала добрая половина лепгиряйских парней.

Вот и сейчас за столом сидел колхозный счетовод Пятрас Вингела, прозванный Ягодкой Сладкой, — плешивый холостяк, во рту которого блестели серебряные зубы, щеголеватый, то и дело поправляющий узел галстука, пропитанный одеколоном, будто парфюмерная лавка. Рядом с ним — Симас Гоялис, восемнадцатилетний, тощий, веснушчатый парень, по уши влюбленный в Году. Его родители недавно переехали из Дзукии, с песков Варены, где начали сажать лес Нрава он был тихого, славился простодушием, страшно боялся насмешек, как мог подчеркивал свою мужественность и, в знак зрелости, отращивал под носом серый пух. Он работал прицепщиком, но частенько пописывал в районную газету то заметки, а то и стихи; в колхозной стенгазете появлялись его веселые статейки, язвительность которых поражала многих, оттого что с виду Симас был тихоня тихоней. Весь конец стола занимал плечистый увалень, лепгиряйский бригадир Викторас Шилейка, — скуластый, большеглазый, средних лет мужик. В трезвом виде он не мог слова связать и вместо разговора только ржал по-лошадиному, разинув пасть, и, зыркая во все стороны, мотал крупной вислоухой головой. Зато во хмелю язык у него развязывался как следует. А уж картежник да плут был первейший во всей деревне. Четвертым за столом сидел Прунце — головастый, придурковатый с виду парень, силы невероятной; и ростом и крепостью он уступал только кузнецу Раудоникису, да и то самую малость. В Лепгиряй он появился лет десять назад, но никто толком не знал, откуда он, как его фамилия. Было известно, что это дурак, которого легко надуть, который ходит по дворам, чуть ли не даром делает самую черную работу, — и хватит с него. Прозвище дали ему сами лепгиряйцы: прозвали Французом за то, что Прунце гундосил и на свой лад выговаривал согласные.

Прунце, счетовод и бригадир дулись в «очко» на деньги, а Гоялис, забившись в угол, следил за игрой. На столе стояла вторая уже бутылка самогону, которую задаром принесла Лапинене, потому что муж строго-настрого приказал не брать с колхозного начальства ни рубля. Гоялис не пил, а Прунце у Лапинасов сходил за домочадца; так что ни капли не шло без пользы.

— Лишние, ягодка сладкая… — Вингела подмигнул Шилейке и придвинул пятерку, потому что в банке, который он нарочно не взял, было столько же.

— Ну, Прунце! — Шилейка швырнул карту и подмигнул счетоводу. — Тысяча копеек! Пли!

Прунце осклабился, выпучил глаза, вытянул толстую шею в синих жгутах вен. Манили, ох, манили его эти десять рублей, но в кармане бренчали лишь медяки.

— Рупль… Тай рупль… — прохрипел он, протянув поросшую рыжей шерстью лапу за второй картой.

— Ведь туз тебе достался, Прунце? — вскочил Вингела. — Пиковый туз! Дай-ка и я приложу, ягодка сладкая.

— Покукуй задницей, — запротестовал Викторас. — Отбиваться не дам. — Он незаметно приподнял карты. Внизу мелькнула десятка. Прунце аж затрясся от волнения: деньги у него в руках.

— Тай все! — Он схватил карту. И остолбенел: вместо десятки выскочил король треф.

— Пыло тесять! — взревел он, закатив глаза. — Кута тевал тесятку, шулик?

— Сам ты жулик. Нечего в карты заглядывать. — Шилейка открыл свои карты. — Вон где десятка! Я же себе не сдал, бедняга! Еще?

— Еше… — Прунце загреб бубновую семерку. Долго подсчитывал, дул, по обычаю картежников стараясь сдуть лишнее очко. Потом глубоко — будто на мехи нажали — вздохнул и отшвырнул карты. — Мноко…

— Прунце, неужели ты не видишь? Они тебя обставляют, — вмешался Симас.

— Ха-ха-ха! — заржал Шилейка. — Прунце, слышь, что он говорит? Говорит, ты — дурень, ничего не соображаешь, мы тебя дурачим. Такого мужика!

— Я — турень? — Прунце глянул на Симаса словно взбешенный бык. — Какой такой турень?.. — Бухнул кулаком по столу, даже бутылка подпрыгнула. — Вот там в морту, путет турень!

— Успокойся, ягодка сладкая, он же сопляк сопляком. Викторас, дай Прунце карты.

— Сдавай, Прунце. — Шилейка пододвинул к Французу колоду. — А ты, корреспондент, не путайся у мужчин под ногами. Сдавай, Прунце, чего уставился, как черепаха на яйца? И отслюни мне десять рублей.

— Не-э… не-э… — промычал, прогнусавил Прунце, с мольбой глядя на мужиков.

— Велико дело, нет. Кто — ты деньги или деньги тебя делают?

— Руки есть. Не мужик — гора, — подхватил эту мысль Вингела. — Лапинасу за проигрыш колодец вычистил, а тут из-за паршивой десятки…

— Ну уж! Порубишь воза два хворосту — и квиты. — Шилейка заржал, бросил презрительный взгляд на Симаса. Тот сидел пунцовый от обиды, не смея больше рта раскрыть.

— На магарыч Лапинас зайца принесет… — сверкнул зубами Вингела.

— Знаешь, я начинаю завидовать Лапинасу. — Шилейка наполнил стопки. Все выпили. — Живет будто в молоке купается. Римши у него в испольщиках. Куда там — в испольщиках. В батраках! Огород сажают, полют, убирают. Старику пальцем шевелить не надо.

— Значит, такой уж смиренный, истинно литовский характер попался, ягодка сладкая.

— Как же, как же. Думаешь, Римша один дюжину детей осилил?.. Мотеюс — известный жеребец… Старший, Лукас, что в МТС механиком работает, тоже Лапинасовой работы…

— Слыхал я. Говорят, Лукас взял непорожнюю.

— Вот-вот… Мотеюс подсунул. Истинный дурак этот Римша. Я бы об спину такой бабы палку сломал. Холера!..

— Любовь, ягодка сладкая, камни плакать заставит. Вот и Морта: обкрутила Лукаса вокруг пальца, водит с завязанными глазами, куда хочет, и выдает вранье за чистую монету.

— Надо было Римше с Матильдой пожениться. Вышла бы ладная ослиная пара, — злобно бросил Шилейка, поглядев в окно на Лапинене, иссохшую старушонку, которая мыла у колодца картошку. — Дура старая, и больше ничего. Лапинас ею заместо тряпки ноги вытирает, рта разинуть не дает. При нем все ключи, деньги. А она ходит оборванная, хуже батрачки. С зари до зари то за скотиной, то у печи, даже валенок ей не купит.

— Сама виновата. Кто просил выходить за Мотеюса? Она же чуть ли не на десять лет его старше.

— А зачем брал? Покойный отец рассказывал: Матильда и слышать про Мотеюса не хотела. Боялась. И как тут не бояться: был красавец, известный бабник, молодой парень, а она — старая дева и не дуреха какая-нибудь, свет повидала, потому что двадцать лет в Америке прожила. Только Лапинасу Матильдины доллары очень уж ладно пахли, вот и скулил, на коленях ползал, пока не замутил старой деве голову и не потащил к алтарю.

— Ты осторожней, ягодка сладкая. Лапинасов зятек слышит. Еще в газету настрочит.

— Таких зятьков, как он, — половина колхоза. Верно, Симутис? Чего краснеешь? Не унывай, подойдет и твоя очередь — ухватишься за гриву. Года — девка жалостливая…

— Это уж мое дело, — гордо отрезал Симас.

Прунце поддакивал мужикам, кривлялся, выкрикивал односложные словечки, которые срывались с его губ с клекотом, тяжело, будто глинозем с лопаты. Но сильнее всего поглощала его игра. Вся душа его целиком ушла в карты, в черные и красные картинки, в волшебные, почти живые очки, которые влекли, соблазняли, лукавили… И бежал рубль за рублем, пятерка за пятеркой из его кармана. Шли в банк невидимые глазу деньги, которые еще предстояло заработать. А как же — такой парень, такой силач! Вот только чуток потеплеет, он возьмет топор, и хвороста Шилейки как не бывало. А Вингеле он хлев вычистит. В долгу не останется, не бойтесь. Зато и Шилейка с Вингелой не скоты. Сварят пива, чтоб за работой во рту не пересохло. Будет работать да песни петь. Ведь Прунце им за брата…

В избу вбежала Года. Вернулась она из деревни, где носилась с самого утра, так что проголодалась как волчонок. Кинулась в кухню, там сразу же зазвенела посуда, опрокинулось ведро. Хватала что попало под руку, совала в рот, не садясь, притопывала от нетерпения: музыканты уже ушли из читальни в школу, где сегодня комсомольцы давали вечер с представлением. Гримироваться было рано, но ноги сами скакали: до того чесались пятки, до того хотелось пуститься в пляс с парнями… Вся она трепетала как пламя на ветру, каждый звук звенел для нее музыкой. Мир стал огромной избой на торжественном празднике, полной беспечного гомона, хмельного веселья, волнующих душу песен.

— Годуте, пышечка, — позвал Вингела. — Присаживайся, ягодка сладкая. Посвети нам, звездочка.

— Придет мама — лампу зажжет, — бросила она, но рассмеялась только большущими зелеными глазами, а сочные алые губы приоткрылись неохотно, словно боясь рассыпать белоснежные горошины зубов. Игриво склонила на плечо голову в льняных кудряшках и исчезла в своей комнатушке.

Мужики сдвинули головы. Вполголоса хихикали, злословили.

— Нос задирает, кобыла, — задыхался от злости Шилейка, который завидовал каждому в том, чего был лишен сам. — Королевну корчит, с парнями шлендает, а мать день-деньской в навозе преет, в жиже мокнет.

— Красивая, бесенок. Тугая, стройная как липа. — Вингела даже про карты забыл. Глядел влажными, тоскующими глазами на дверь комнатки, скреб ногтями плешь.

— А чего не быть красивой? Сытая, расфуфыренная как кукла, ни черта не делает. Дурак этот Лапинас, дает волю девке. Думаешь, долго она будет хвостом вертеть? Начнет, как Гедрута, каждый год котиться, старуха не поспеет внуков растить.

— Не говори, она мужиков выбирает, — заступился Вингела. — С каждым не шляется. Много кто из зависти оговаривает.

— Все одно! Девке уже двадцать шестой идет. Пора детей растить, а замуж не хочет… Не говори, Пятрас, не заступайся. Ты у нас второй год, а я тут родился, вырос. Добра не жди как пить дать. Мать Лапинаса была насчет парней востра, сынок Мотеюс половину прихода осчастливил, а Года… Что зря языком молоть. Семья такая, вот что я скажу!

— Пусть оно и так, ягодка сладкая, а я бы все равно ее взял, только бы пошла. Такая, пока замуж не выйдет, перебесится, перегорит, а когда найдет семейный очаг, будет тлеть себе потихоньку, будто жар, греть…

Шилейка с досадой сплюнул. Коробило, ох коробило его от чужого счастья: у самого-то жена была горбатая. Не дрался, по девкам не бегал, жил мирно, да в душе обиду носил. Сердце ныло, глодала зависть, вот и злился на весь свет, сам не ведая почему. А тут, как на грех, Года из комнаты вышла. Кудряшки причесала на другой манер, надушилась, была уже не в синем платье, а в национальном костюме со сверкающей брошкой-подковкой на груди, в часиках, в коричневых туфельках на каучуке, в пальто, сшитом по последней моде.