Деревня на перепутье

Вингела звал ее, просил присесть, даже выпил за ее здоровье. Куда там! Скользнула по мужикам взглядом, будто провела росистой веткой розы, — та ведь и колет и пьянит, да от ее влажной прохлады в дрожь бросает.

Ушла. За ней поплелся и Симас; он тоже выступал на вечере.

— Затрусил жеребенок за кобылой, — осклабился Шилейка. — Думаешь, не подпустит к вымени?

— И-и-го-го-го! — заржал Прунце, наконец уловив смысл. — К вымени… го-го-го…

Вингела оскорбленно встал. Нравилась ему Года. Надеялся, что не напрасно ходит к Лапинасам, хоть он для нее был вроде пустого места. Однако надежда — мать дураков. Вот он и ждал ее терпеливо, как цветок ждет пчелу. Вдруг вспомнит, вдруг заглянет по дороге в улей…

Он хотел гаркнуть на Виктораса, пристыдить его, зачем таскает ее имя, будто бык цепь по грязи, и завязался бы спор, но увидел, что во двор входят Лапинас с Римшей. В окне мелькнули головы, серые стволы ружей, испятнанные кровью сумки. Было слышно, как сбивали снег с обуви в сенях. Потом разошлись с добычей каждый к себе.

Хмурый был Лапинас. Швырнул ягдташ в угол, даже не поздоровавшись с мужиками, поставил ружье, повесил на крюк у двери полушубок. Вингела кинулся к зайцам, что принес Мотеюс. Хвалил, что жирные, крупные, что метко подстрелены, а Прунце сопел рядом и ухмылялся во весь рот.

— Толейкис прикатил, — будто пулю пустил Мотеюс.

Все съежились, переглянулись, а Шилейка поднес к губам стопку. Плеснул как в печь. Поднялся.

— Прикатил и опять укатит, — бросил он. — Был Тауткус, председательствовал Барюнас, теперь Мартинаса черт унес. А мы как жили, так и живем.

— Не говори, — усомнился Вингела, заметив неодобрение в глазах Лапинаса. — Толейкиса на мякине не проведешь.

— Вот-вот, Пятрас, в том-то и дело… — поежился Лапинас и рявкнул на жену, которая, как только вошла, предложила кушать. — С первого дня норов показал. Не успел в Лепгиряй ног согреть, а уже на Помидора набросился, гнал бревна таскать, Раудоникису велел со всей ревизионной комиссией явиться.

— В прошлом году он в «Молодой гвардии» заместителя председателя съел, — подхватил слова Лапинаса Вингела. — Блажной, ягодка сладкая, всяк знает.

— И ты при нем не поцарствуешь, Викторас, это уж как пить дать, — бухнул Мотеюс. — Разве не помнишь, что он твердил, когда эти дурни его председателем выбрали? «Бу-дем со-блю-дать по-ста-нов-ле-ния…» А ты знаешь, что это за постановления, а? Уж который год, как запрещено по второй корове держать. В прошлом году Мартинас грозил штрафом, если у кого найдет больше, чем шестьдесят соток, обещал скостить огороды всем, кто минимума не выработает. Никого он не оштрафовал, огороды не мерял; как кто держал, посей день по две коровы держит, потому что Мартинас — человек сговорчивый, никого не хочет без ножа резать. А этот зарежет, помяните мое слово, зарежет!.. Не будешь больше шляться по дворам да пиво пить, Викторас, и ты, Вингела. Прижмет… Обкорнает… На своем огороде хозяином больше не будешь и с коровушкой распрощайся… — Кольнул уголками глаз Римшу, который торчал у двери.

— Чего тут! — храбрился Шилейка, хотя от слов Лапинаса его и бросило в дрожь. — Разве Мартинас поначалу не кидался? Гонял бригадиров по дворам, коров переписывал, огороды проверял. Кто по дурости поверил — распродался, а кто не струхнул — живет, как жил. Новая метла завсегда чисто метет.

— Дай боже, Викторас, дай боже, чтобы так было…

— Чему быть, того не миновать, — вставил Вингела. — Ничего не поделаешь, когда уже сделано, ягодка сладкая.

— Можно, мужики, поделать, и надо. Мартинас же не сбоку припека, в заместителях-то его оставили. Не одному Толейкису воз тащить, нет…

Вдруг со страшным шумом распахнулась дверь. В избу ввалился майронисский бригадир Клямас Гайгалас. Был он уже в добром подпитии. Черные, с прищуром глаза блестели, будто намасленные. Они все бегали, стреляли по сторонам, издевались, горели нахальством, да так, что не по себе становилось. Из-под заломленной фуражки выбивались черные как смола пряди волос. Был он чернявый, будто через печную трубу протащили, за что прозывали его Черномазым, да и его бригаду тоже кликали черномазыми, хоть при Клямасе никто этого говорить не смел, потому что Гайгалас был парень вспыльчивый, обидчивый, охотник до драки. И гордый на редкость. Никому не кланялся, поносил каждого, кого невзлюбил. Возомнил о себе невесть что, хоть ютился с молодой женой, младенцем и братом Истребком в ветхой лачуге и частенько один забеленный свекольник хлебал.

— Здорово, хозяева! — Он сказал это звонко, со злорадством и язвительно рассмеялся.

— Хозяев больше нет, — отбрил Лапинас. — Нынче все хозяева. Что в Майронисе слыхать?

— Разве не слышал? — Гайгалас вздернул свой горбатый нос, словно ястреб, собирающийся клюнуть. — Конец тебе настал, Лапинас! — Ударил взглядом, будто камнем, вторым поразил Вингелу с Шилейкой. Те даже побледнели — такой ненавистью, таким злорадством сверкали его глаза. — Кончились деньки Вилимаса! Теперь попостится его родня — братья, племянники, гадюки… — И посыпалась вереница ругательств, одно другого гнуснее, оскорбительней.

— Садись, раз пришел, — еле выдохнул Лапинас. — Только глотку зря не дери. Тут тебе не кабак.

— Думаешь, пить пришел? — Гайгалас тряхнул головой, чуть фуражка не слетела. Вытащил пачку сигарет. — Не нужно мне твое зелье. Оно из краденой муки, мельник! Пускай самогон лопают двоюродный брат Вилимаса Шилейка и этот сопливый Ягодка Сладкая… — Швырнул пачку под ноги Вингеле; она оказалась пустой.

— Не кидайся на людей, Клямас, ох не кидайся. На! — Лапинас протянул сигарету, состроил умильную улыбку, хоть от злости печенка ворочалась.

— К черту! — Гайгалас грубо оттолкнул его руку. — Я не нищий. Захочу, сам куплю.

— Чего пришел, раз так? — не выдержал Шилейка.

— Веселую новость принес! Пришел вашей беде порадоваться!

— Беда для всех одна, — огрызнулся Лапинас.

— Для воров, для бандитов закон — веревка на шею, а для честных людей — спасение! Вешайтесь! Провалитесь в Каменные Ворота, мне начхать! — Похабно выругался и бросился в дверь. Бежал, угрожая кулаками, зубами скрипел, озирался: вдруг еще кто подвернется под руку, на ком бы сорвал сердце, над кем бы поиздевался, мог спустить дурную кровь.

— Голодранец! — будто взорвались губы Вингелы; оглушенный внезапным нападением, он только сейчас разинул рот. — Посидел годик на курсах. Не знает теперь, как и воображать.

— Надумал уехать, так совсем сбесился, — отозвался Шилейка, дрожащими пальцами расстегивая да застегивая пиджак — сам не знал, что делал; давно у него не лежала душа к Гайгаласу, а теперь он был смертельно оскорблен. Вместе со злобой в сердце врывался неясный страх.

— Правдоискатель… — Лапинас старался сохранять спокойствие, но губы вздрагивали, усы тряслись как овечий хвостик. — Вилимас вроде хотел его в шею вытолкать, да… — Махнул рукой. К чему говорить, коли горю не поможешь?.. — Старуха! Бутылку! — крикнул он через плечо жене, та, сухая как щепка, сцепив морщинистые руки под замызганным передником, испуганно переминалась в углу, рядом с Римшей. — И закуску. Живее!

Все ожили. Снова расселись, перетасовали карты. И вместе с картами швыряли слова. Гости скажут два-три, Лапинас — десять. И текла, ткалась речь, как пестрая ткань на кроснах Римшене, сплошь в хитроумных узорах. Знай летал челнок, Мотеюс знай налегал на топталку, а дружки один валик отпускали, другой — прижимали, вычурности рисунка дивились, и каждый по нити-другой от себя прибавлял. А как же, пес этот Толейкис. Давно известно… Но один ни шиша он не сделает, ни шиша… Есть еще в правлении добрые люди: Шилейка, Андрюс Вилимас — брат Мартинаса, да и сам Мартинас… Есть… Не поддадутся… Обломают рога… Только давайте, мужики, за Мартинаса держаться, давайте…