Коммунальная опера

Владелец именного чемодана приехал из далекого неизвестного города, в котором полностью отсутствовали знакомые Клюеву вещи: трамваи, метро и зоопарк. Из-за этого город носил почетное звание «самой обыкновенной провинции». Сам же приехавший никакого звания не носил. И одет он был по-городскому: пиджак, галстук, жилетка, а в жилетном кармане – большие часы с эмалевым циферблатом, напоминавшие по форме половину луковицы. Прибывший доставал их из кармана и, торжественно разглядывая стрелки, не слишком понятно говорил:

– Ну-ка поглядим. Ага! Час уже пробил!

Вскоре выяснилась еще одна подробность его внезапного приезда. Оказалось, что мама совсем не знает, что это за родственник. Для уточнения она долго искала его фотографию в семейном альбоме, протерев предварительно темно-зеленую твердую обложку белой мягкой тряпкой с полинялой меткой – воспоминанием о прачечной. Разглядывая фотографические изображения, мама про каждое из них сообщала: «Нет, это не он. Похож, ужасно похож, но не он… А вот опять не он. Это мы на отдыхе в Гаграх. Мы группой из сорока пяти человек стоим на ступенях санатория имени Микояна. А вот уже не Гагры. А вот уже не санаторий. Это мы стоим на фоне плотины Кустанайской ГРЭС…» Так что фотографии пианиста она почему-то не нашла, хотя трижды прошлась по всем альбому.

Полное отсутствия изображения родственника явилось причиной того, что мама долго не знала, где положить его спать. «Ну не с собой же и уж тем паче не с Клюевым». Наконец, она пришла к выводу, что ему самое место на раскладушке. По поводу ночевки мама сказала:

– Вы пока тут поспите, а дальше придумаем что-нибудь позначительней. Простите, что ноги будут немного свисать.

До утра было все тихо. Если не считать снившейся Клюеву оперной сцены со стоявшим посередине гигантским шкафом, каких-то ряженых с птичьими головами и неизвестного моря, омывавшего раскладушку и свисавшие с нее голые ступни провинциального пианиста.

Утром Клюев проснулся от городского шума за окном и первым делом побежал босиком по полу. Хотелось вблизи поглядеть, спит ли на раскладушке Петров тире Потемкин или смыла его ночная стихия.

Она не смывала его двое суток. До тех пор, пока Клюев с помощью обычной кисточки для рисования не попробовал написать на правой ступне пианиста его двойную фамилию.

Тем не менее опера, которую юный автор с завидным упорством репетировал перед зеркалом шкафа, стала Петрову тире Потемкину нравиться. Он, тщательно выбритый и в полном городском обмундировании, стоял рядом, а когда репетиции достигали своего апогея, щелкал в такт пальцами. «Это ж высоко! – произносил дальний родственник, делая ударение на предпоследнем слоге. – Это ж так высоко!» Клюев не понимал, что означают эти загадочные слова, но чувствовал одобрение и еще громче топал ногами, воображая людей на сцене и обескураживая этим квартирных жильцов.

Приезжий прожил у них больше недели. Возможно, он бы и дольше прожил, но не смог. При отсутствии привычного для него музыкального инструмента, он вечерами был скучный и уже не казался Клюеву огненно рыжим. Торжество в его глазах тоже немного угасло. Положив перед собой половину часовой луковицы, он сидел под люстрой с висюльками и своими длинными и твердыми, как крышка фортепьяно, пальцами раскалывал грецкие орехи. Деревянная скорлупа с треском разлеталась по всей комнате, а он рассуждал:

– Опера – это хорошо. Это – такое богатство. Это – радость жильцам. Это – надежда всего коммунального человечества. А поиграть обеими руками… на пианине поиграть? Это ведь тоже охота. Без этого пальцы скучают. Не только ж я прибыл в Москву, чтоб с вашей раскладушки мои ноги свисали.

– Ну тут уж вы нас извините, – говорила мама. – Никак не могли угадать, что вы из самой обычной провинции к нам в город погостить приедете. И не надо, товарищ, сорить.

Дня через три после этого разговора Петров тире Потемкин устроился на работу. В кинотеатр с толстыми колоннами и фонарями над входом. Туда его принял директор по фамилии Воззванский. Человек умный, многоопытный и привыкший доверять безработным талантам, он при приеме сказал: «Покамест ничего лучшего предложить не могу. Наши зрители любят, чтобы перед началом кино, кто-нибудь помузицировал на сцене. Не одних же им андреев петровичей слушать». И родственник днем письменно оформился на работу, а вечером вернулся к Клюевым без грецких орехов, но с сыром в серой бумажной обертке, красным вином в бутылке с толстым горлом и с темным, как южная ночь, шоколадом – сладко-горьким на вкус. «Ну вот и взяли, – сказал он, вернувшись с этими покупками и выложив их на стол. – С завтрашнего дня буду теперь играть перед зрителями на пианине. Работка не бог весть какая, зато на людях».

– А вы и петь будете или только играть? – спросила мама.

– Пока только играть, – сообщил он и как-то особо торжественно посмотрел на Клюева. – Да, пока только скромно, но публично буду музицировать…

В тот вечер, когда он это сказал, в окно комнаты на пятом этаже опять стучал длинный дождь.

Когда дождь стучать перестал, пошел снег. Он шел несколько дней без лишнего шума, и крыши стали белыми и словно мягкими. Эти природные особенности привели к тому, что в комнате днем горел свет, а ночью не горел, и Клюев пытался понять, включать эти зимние впечатления в оперу или не включать.

К середине января из-за других дел, связанных с пристальным изучением жизни квартиры, репетировать ему стал недосуг. Новых интересных драматических поворотов не находилось, и он решил, что надо бы, наверное, вслух почитать кого-нибудь из драматургов, чтобы найти поворот. В их комнате на верхней полке мог стоять том романа Боккаччо, однако почему-то стоял том произведений Шекспира, изданный бог весть кем и бог весть когда. Клюев, подумав, роман, наверное, у себя в комнате дописывает Петр Палыч, со стула и водруженной на стул табуретки достал обнаруженного Шекспира и между страницами нашел фотографию. Среди изображенных, многочисленная группа которых стояла на фоне большого белого здания с колоннами и двумя пальмами в кадках, он с трудом узнал их дальнего родственника. После чего ощутил себя не только серьезным читателем, но и первооткрывателем фотодокументов.

А родственник – это случилось в середине той же зимы – ощутил себя серьезным работником культуры. Теперь он обеими руками, с полной внутренней отдачей играл по двадцать пять минут перед началом каждого вечернего кинофильма и однажды запел: сначала про Кустанайскую ГРЭС, затем про отдых в санатории имени Микояна. И, надо сказать, запел он с такой силой и с таким чувством, что один из зрителей бросил пить пиво и на все фойе закричал: «Давай теперь что-нибудь из Шекспира!»

За модернизацию репертуара ему дали комнату площадью восемь квадратных метров, расположенную в подвале кинотеатра, с единственным окном на уровне ходивших по тротуару ног. Получив комнату, родственник от Клюевых съехал. Перед съездом сказал: «Мне, труженику публичного жанра, служебную комнату выделили. Она по площади такая, что некуда девать мою провинциальную рухлядь. Пусть пока побудет у вас!». На другой день он купил новый чемодан, и мама не знала, куда девать старый. Пока в один из солнечных февральских дней она ни сложила в него две толстые старые портьеры, насыпала сверху нафталин, закрыла крышку и спрятала под кровать. Но так, что днем на чемодане можно было прочитать «Петров», а вечером «Потемкин».

То же самое можно было прочитать не только на чемодане. (Правильное чтение одними чемоданами не огранивается.) Это же без особых усилий можно было прочитать и на широких бумажных афишах, украсивших по весне столичный город. Их Клюев, выйдя однажды из дома, насчитал за ближайшим углом и на всех улицах, примыкавших к соседней, ровно столько, сколько сумел насчитать. Еще одна была на крыше трамвая, со звоном проезжавшего вдоль витой ограды бульвара. И на каждой, где бы ни попадалась на глаза, после двойной фамилии автора ясно читалось:

«ЧАС ПРОБИЛ!»

И ниже:

«БОЛЬШАЯ КОММУНАЛЬНАЯ ОПЕРА С ХОРОМ, ЛЮДЬМИ, ТРЕХСТВОРЧАТЫМ ШКАФОМ И ДРУГИМИ ДЕКОРАЦИЯМИ».

Шампанское

Дождь стучит по карнизу. Да еще так, что кажется, что вечно будет стучать. Осенний лист к стеклу прилепился, и сумерки сгущаются. На улице фонари еще не зажглись, но готовятся. Скоро мама домой придёт: пальто холодное, мелкие капли на ворсе. Она шампанское принесёт. В тёмной бутылке. Горло в фольге. Надпись на этикетке – «Советское» (большими буквами), а «полусладкое» – маленькими. Тогда-то и окажется, что это и есть тот самый «пенистый напиток». Мама скажет, вздохнув: «Вот на работе дали. Я ее на подоконник поставлю. А ты гляди – не урони. Говорят, нельзя ее разбивать, примета плохая».

Он знает: мама немножко придумывает. Она эту бутылку купила в магазине. В том, что с пышной люстрой на потолке. Ей для этого талон на работе выдали. То есть сначала ей хотели выдать талон, а затем сказали: «Вы, Анна Николаевна, и так себе шампанское можете купить. Зачем вам талон?».

А то, что она толстую бутылку из темного стекла на подоконник поставила – очень правильно. И правильно, что его предупредила, чтобы не уронил. Он иной-то раз так в свое воображение погрузится, что и не заметит, как бутылку с подоконника на пол уронит.

А по приметам – враки. Вымысел. Это всё то, что по радио невидимая дикторша внушительным голосом называет «тьмой и предрассудками, доставшимися нам от прошлого». Откуда она знает? Кто ей это сказал?

А вот то, что гости в комнате соберутся, – то уж наверняка. Они всегда собираются, когда праздники… Новый год или другие… А шампанского попробовать всё равно не дадут. Проволоку размотают, пробкой хлопнут и сами всё выпьют. Да еще с таким удовольствием, с каким всегда пьют. А как выпьют и фужеры на скатерть поставят, так потом один гость, черноволосый и толстый мужчина в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, сразу скажет:

– Да-да, товарищи! Да-да! Так, товарищи, ещё можно жить!

А сосед его по столу, румяный, с белыми бровями и маленькими ушами, закивает, руки зачем-то потрёт и закричит:

– Вот где крымский виноград, бочки деревянные!

И все за столом засмеются. Зазвенят вилки, ножи; все начнут есть винегрет, заливную рыбу, ветчину, шпроты…

И ни откуда не появится, из небытия не вернётся тот проходимец, начальник полустанка. Ни у кого не спросит он больным голосом:

– А где же я?

Лишь двое гостей встают из-за стола, и ножки стульев скребут по паркету. Стряхивая пепел в консервную банку на сундуке, они молча курят в коридоре; затем тот, что в жилетной тройке и с головой, похожей на утюг, говорит тому, кто белобрысый и с маленькими ушами:

– Да кто нас всех разберёт. Как в голову что-то даст, в мозг что-то ударит, так всё бросишь и поедешь. А чего? Я тебе говорю!

– Да уж, Евгений Максимыч…

– А чего? Я тебе говорю. Как миленький, побежишь. За тётей-то за такой. А чего? Билет купишь и поедешь. А то как же? Я тебе говорю! И чёрт с ней с вешалкой, черт с ней пропиской!

– Да уж, Евгений Максимыч…

А за окном снег светится, изломанная тень рамы на полу. Темнота в комнате почти прозрачная, как марля, и смутно белеет на ёлке орех в серебряной фольге. Пахнет недоеденным винегретом, еще каким-то сложным запахом гостей. Они давно ушли догуливать к рыжеволосой красивой соседке: она живёт в дальнем конце коридора. У неё – проигрыватель на тумбочке, романсы на чёрных круглых пластиках с дырочками посередине. А диван у соседки как ловко стоит! Он так ловко стоит, что в темноте не слышно, что происходит на диване, кто там вздыхает и шепчет что-то, и чьи ботинки под стулом, и кто поёт в ночи: «Вышла мадьярка на берег Дуная»1… И связь тут размытая. Весьма иллюзорная связь и с шампанским, и со всем остальным. При чём тут Дунай? Какая мадьярка?..