Коммунальная опера

Он влезал и читал:

«ЖИ…ВА…Я… РЫ…»

Остального он не мог прочитать, поскольку остальное из-за дефекта вывески куда-то пропадало.

Но очаровательней всего прочего казалось ему, что его окружают добрые люди. Соседи. А проще говоря, жильцы.

Вот как-то в субботу.

Один жилец, ходивший с начала весны до начала осени в калошах, купил длинную живую рыбу. Как это у него получилось, никто из соседей так и не выяснил, но факт, что рыба долго плавала в ванной. Настолько долго, что научилась говорить. Ясно, что говорила она исключительно несерьезно:

– Отцы родные! Чего ж вы по мне сапогами!

И, как покупное существо, не могла уточнить, о каких сапогах и отцах идет речь.

Соседям по разным причинам требовалось ванная комната и достаточно часто. Это теперь говорят, что ванная нужна исключительно для того, чтобы разводить в ней водоплавающих животных, а тогда нужна была, чтобы стирать и мыться.

Поэтому соседи подходили к двери ванной и удивлялись тому, что за запертой дверью кто-то постоянно есть и в воде плещется.

– Да, задача-то какая! – говорили друг другу лишенные ванной жильцы. – Там явно кто-то есть! Но кто?

Вместе с другими приходил под дверь поудивляться и розовощекий владелец глиняной свиньи-копилки, известный в квартире «итальянский романист» Петр Палыч Бочкин. Пробившись сквозь толпу, он прикладывал ухо к двери и требовал гробовой тишины, а после кричал:

– Эй, ты, друг любезный! Ты там зачем поселился?

Никто не отзывался.

Соседи дружно говорили «Хм!» и выразительно переглядывались. В их глазах отчетливо читалось: пора дверь ломать!

Но тотчас в рядах возникало смятение. Это смятение облетало всю квартиру, крутило колеса велосипеда, висевшего на стене, и, звякнув стеклом в окне кухни, возвращалось под дверь ванной. Тогда в глазах жильцов читалось другое: ломать дверь пора, но её (дверь) ломать жалко. Тут опять приходил Петр Палыч Бочкин, сосед и писатель с круглым, как обеденная тарелка, лицом. Он, по своему обыкновению, не очень долго молча стоял. Ему обязательно надо было что-то сказать. И он говорил, что, по его мнению, в ванной плавает дворник или почтальон, а может, сантехник или машинист. «Не думаю, что министр, – добавлял он. – Откуда ему у нас в ванной взяться?» Впрочем, соседей в этом убедить не удавалось, и, сославшись на не до конца дописанное произведение, он уходил к себе в комнату.

Толпа рассеивалась. Шумок гулял по квартире, отдаваясь гулкой музыкой в большом медном тазу на стене. Казалось, грустную увертюру играет залетный оркестр…

Под эти звуки мама с работы домой возвращалась и, выпив чаю и чего-нибудь легкого съев, просила Клюева сесть на стул напротив нее. Он вздыхал, но, сдвинув бескозырку на затылок, с печальным видом садился. Она смотрела ему в глаза и говорила:

– Зачем ты с людьми так? Они тебе что плохого сделали? И потом, я тебе деньги неделю назад на что давала? А ты что купил?

Клюев отвечал, что и в мыслях не держал ничего такого.

– Я знаю, как ты в мыслях ничего не держишь, – говорила мама. – Ты еще толком читать по-русски не научился, а уже с людьми такие вещи вытворяешь.

– Нет, мама. Это они сами. Ты можешь у Петра Палыча спросить. Он-то уж знает!

– Конечно, он знает. Конечно! Он чайник в кухне толком не может вскипятить, этот твой Петр Палыч. Сочинитель! Декамерон! Боккаччо! Как же! Он-то уж знает! Сказки всё! Дудки!

И Клюеву ничего другого не оставалось, как только маме сказать, что он, несмотря на всю эту непредвиденную историю, отлично понимает, откуда ноги растут.

– Какие еще ноги? – еще строже спрашивала мама. – Ты это о чем?

И он ей, сбиваясь, вскакивая со стула и снова на него садясь, пытался объяснить, какую обломанную светящуюся вывеску ему вечером удалось прочитать с подоконника. Это было очень занимательно! Настолько, что он теперь на все сто процентов уверен, что это – не Бочкин, а рыба.

– Чем, мама, ты сама захочешь, тем я могу поклясться, что это так. Всеми сновидениями, всем кинематографом и даже всеми звездами, которые разглядывал у бабушки в телескоп!

Клялся он и небольшими птицами на деревьях и своим деревянным конем с оторванным ухом. Могу, сказал, по такому случаю я и в ладоши похлопать.

– Чтоб мне так жить! – достаточно взросло доказывал маме Клюев. – Чтобы мне на трамвае никогда не ездить!

И, подбежав к двери и ее распахнув, он добавлял, что сам видел, что рыбу, завернутую в серую продовольственную бумагу, проносили по коридору, и она шевелила в этой бумаге хвостом – наверное, скучала без воды. Вот только кто ее проносил по коридору, он никак не вспомнит. Помнит галоши и шишку на лбу. А после слышал всплески за дверью ванной комнаты и голос: – «Ну, повторяй за мной: от-цы… род-ные… чево ж… вы… по мне… са-по-га-ми…»

– Ну, смотри, – ничего не поняв, говорила ему мама. – Чтоб первый и последний раз. А то в угол поставлю. Зачем тебе в твоем мелком возрасте над взрослыми людьми издеваться? И без тебя есть кому.

Это необъяснимое со всех точек зрения приключение нашло бы наверняка свое трагическое завершение в коммунальной кухне. Дверь в ванную открыли с помощью железных инструментов, и запах жареной рыбы возвестил о грустном конце. Да, так бы и случилось, если бы…

Если бы по ночам за шкаф к нему не стал приходить человек. Он был в серой кепке. Такие, как он ездят на трамваях, утром ходят по комнате в трусах, раз тридцать могут отжаться от пола, а в черном кожаном портфеле с ручкой возят батон колбасы и зеленый банный веник. Этим веником они бьют себя в банном пару, а колбасу едят, когда им есть хочется. Иногда один из них приходит в гости к маме, и тогда Клюева, не успевшего в темноте шкафа спрятаться, выгоняют в коридор или отвозят на метро к бабушке. С тем, чтобы не мешал чай пить, а не коммунальную водку. А если неугомонного человека в бескозырке совсем уж некуда девать, мама шепотом говорит:

– Тсс! Мальчишка не спит! Тсс! Он уже все понимает…

Он понимал. Не всё, но достаточно много. Он догадывался, зачем человек приходил и почему мама говорила: «Он уже все понимает». А когда человек не приходил, то мама ходила на танцы. Они повадились ходить туда с красивой рыжей соседкой, вагоновожатой. На танцах было весело, потому что там оркестр играл. Этот оркестр, состоявший из восьми человек в одинаково светлых костюмах, сидел на деревянной эстраде, и над ним мигали лампочки: красные, желтые и зеленые. Пахли поздние цветы, и закатное небо светилось таинственным светом. По небу проплывали облака, похожие на крупных рыб. Казалось, что все это происходит глубоко на дне, среди подводных трамваев и каменных водорослей.

А когда в ванной поселилась рыба, мама с соседкой на танцы стали чаще ходить. Возвращались они поздно, при свете полной луны, и Клюев слышал, как они смеялись в общей кухне и гремели чайником. Он слышал и другие голоса, напоминавшие мужские.

Потом он спал и ничего не слышал.

А утром бежал в ванную к рыбе. Он стоял в ванной комнате и смотрел на нее. Он думал: «Она ведь живет и двигает широким раздвоенным хвостом, торчавшим раньше из серой оберточной бумаги…»

Так что было это еще одно удивительное и, похоже, волшебное приключение. Вот только конец его затерялся в дали тех же дней, как и все остальное…

Август в деревне

Как-то у Клюева и его мамы отыскались дальние родственники в деревне. Настолько дальние, что расстояния до них было три дня пути. Это же выходило из письма, полученного в самый разгар душного и пыльного городского лета.

Письмо принес почтальон, невзрачного роста старик, который еле притащился к ним на пятый этаж. Войдя в квартиру, он взялся кричать в коридоре:

– Ну, кому тут письмо? А? Ну, кому тут письмо? Эй, люди! Эй, граждане. Эй, жильцы! Повымерли все, что ль? Отвечать бывшему генералу речной кавалерии!

Квартира долго не отвечала, лишь только в медном тазу на стене отзывалась печальным эхом скромная музыка.

Наконец из комнаты вышел Клюев. Он был все еще не очень большой, поскольку ему иногда было скучно расти.

– Вы, дедушка, кричите тут зря, – сказал он.

– Зря никто не кричит, – сказал ему дедушка. – Всякий крик в душе оседает.

– А все равно зря, – сказал Клюев. – Тут люди от духоты все оглохли. Я один пока еще что-то слышу, потому что дома часто сижу. Хорошо, давайте письмо. Вот вам за это десять копеек.

Почтальон взял деньги и ушел. Точнее, потащился с пятого этажа на улицу. Тащился он долго и по дороге невнятно шумел. А Клюев вечером показал письмо маме.

В тот вечер мама была такой уставшей, что даже не сумела удивиться. Она села за стол и, разорвав конверт, стала тихо читать.

Клюев стоял рядом. Один ботинок он давно уже снял и куда-то забросил. Поэтому стоял частично босой, но гордый и любопытный.

Он видел, что письмо написано плохим грустным почерком. Он подумал, что так могут писать только наиболее дальние родственники, населяющие недетскую сонную глушь, или кто-нибудь в правительстве, когда от заседаний голова устает.

Прочитав письмо, мама сказала:

– Ничего не понимаю! Какие-то родственники, пруд с лягушками… Откуда это все взялось? Время, что ли, такое? И адрес странный: «Москва, Клюевым»… А может, это вовсе не адрес? А ну-ка, неси сюда наш семейный альбом. Мы сейчас с тобой сверяться будем. А окошко можешь прикрыть. Ах, как грохочет летом столичный город!

Клюев закрыл окно. А после навсегда запомнил, как мама сдувала с альбома пыль…

Запомнил он и то, что в альбоме отыскалась одна надорванная сверху фотография. Были там и другие, некоторые почему-то без лиц, страшные, будто из другой жизни. Об этой жизни Клюев ничего не знал, но думал, что узнает.

На фотографии, которую выбрала мама, человек несколько дальних родственников стояли рядом с черным пианино. Что это за пианино, Клюев мог только догадываться. Правда, он думал, что это, наверное, очень дорогостоящий деревянный инструмент с латунными педалями. С его помощью можно сочинить одну из лучших в мире опер. О том, как люди живут.

Разглядывая фотографию, мама долго вздыхала. Ей было что вспомнить. Она сидела за столом и говорила, что было такое время, когда все письма приходилось сжигать. Клюев стоял рядом и спрашивал:

– Зачем?

– А затем, чтобы не было слов, но оставались воспоминания.

Тут она многозначительно посмотрела на Клюева и сказала:

– А отчего бы тебе ни поехать к родственникам в деревню? Город ты уже знаешь, поезжай-ка теперь на природу. А то тут ты и вырасти не успеешь, как задохнешься.

Тогда-то и сел Клюев в тот длинный медлительный поезд, который в дороге часто останавливался, и пассажиры выбегали из вагонов и прятались для чего-то в кустах.

Вот этот поезд и привез Клюева в недетскую сонную глушь.

* * *

Он хорошо запомнил, что деревня оказалась почти целиком деревянной. Деревянным было все, не считая, конечно, дороги, по которой шел с чемоданчиком Клюев, многочисленных кур и каменной церкви без купола, на стене которой росли небольшие кривые деревья. Клюев плохо представлял, что такое церковь без купола, поэтому решил, что это что-то вроде их городского планетария во время ремонта. В нем он был до начала ремонта и, задрав голову, с большим интересом разглядывал искусственное звездное небо.