Коммунальная опера

– Большой фонтан теперь в моем ведении. Руковожу, знаете ли, длиной струи при ее устремлении вверх.

– Ну что ж, – говорила мама, – струей тоже надо кому-то руководить, чтобы повыше устремлялась. Так как вы насчет колбаски сейчас?

– Эх, хорошо бы! – говорил дядя. – Закушу тут у вас, потом за поиски Клюева возьмусь. Он спрятался куда? А вот я найду! А вот я его пошукаю!

Но, оставшись за столом, никого не шукал. Под колбасу и светло-желтую водку.

– Вот, значит, скажу вам такую штуку, – говорил он, закусив. – У вас забавный парень растет. Вы как сама-то думаете?

– А что мне думать, когда так и есть.

– А тогда скажите мне такую вещь…

– Какую вещь вам сказать?

– Что в жизни проще: прочитать по-английски всего Вильяма Шекспира или такого забавного парня вырастить?

– В каком смысле?

– В прямом!

И тут он поступал достаточно странно. Сперва был серьезен и ждал, что ему мама ответит; затем открывал широко рот, выкатывал глаза и начинал хохотать. Хохотал он долго, гулко и непрерывно, и на столе дрожали чашки, и что-то во всей квартире тоже дрожало. Затем, отхохотав, он вытирал носовым платком губы и подбородок, и, громко высморкавшись, говорил: «Прошу меня извинить. Паруса!»

– Ну что ж, – произносила мама. – Это – веселое место, забавный общепит. Но вот что я вам скажу. Я уверена, что растить Клюева значительно труднее, чем произведения драматурга Шекспира выучить или классическую оперу написать. Впрочем, оперу, я думаю, мой сын давно уже пишет, вы можете сами у соседей спросить. А во всем остальном… Он, сами видите, какой у меня. Мы с вами сидим, беседуем… Я одно слово скажу, вы другое. Кроме того, вы хохочете, рыгаете, сморкаетесь и на эти «паруса» ссылаетесь, а Клюев где-то спрятался и смотрит на нас из темноты потаенного места. Короче говоря, поздний вечер уже, и вам давно пора идти отсюда к чертовой матери!..

Дядя какое-то время сидел с открытым ртом напротив мамы, а Клюев шел прятаться в шкаф. Из шкафа, лучшего в мире места для игры в прятки, он хотел посмотреть, чем дело кончится. Продует ли дядя перед уходом расческу в дверях? Прилетит ли за ним аэростат с гигантской надписью «Привет всем от дяди Пети!»? Устремится ли водяная струя в верхние слои небесной атмосферы? И станут ли строить жильцы свои несбыточные планы, к чему-то прислушиваясь и удивляясь, что повсюду такая фантастика, какой в жизни никогда не бывает, но все-таки есть?

Кино

Этот клуб был не совсем клубом. По той причине, что в том далеком августе всякое могло быть. Не зря же по ночам под окном басом мяукала кошка.

Так что это был, скорее всего, кинотеатр с толстыми колоннами и фонарями над входом. Он был бог весть какого года постройки, но в стиле тех минувших лет и их фантастического возвращения.

Находился кинотеатр шагах в трехстах от того дома, где в комнате на пятом этаже жили Клюев, его мама, шкаф, люстра со стеклянными висюльками и деревянный конь с оторванным правым ухом. Между сеансами, в светлом фойе играл рыжеволосый мужчина на пианино. Там же выступали дрессированные собаки, женщина-змея, жонглеры металлическими шарами, фокусник, достававший кролика из шляпы, а также известный в городе оратор Андрей Петрович: после дрессированных собак. Иногда собак отменяли, а также всех остальных вместе с фокусником и женщиной-змеей. Тогда со сцены выступал только Андрей Петрович, а жонглеры не выступали. При этом он никогда не выступал днем. Он выступал вечером на взрослых сеансах. И почему-то в его выступлениях не было ни слова ни про кино, ни про кролика в шляпе. В них было много слов о разных других вещах и явлениях, о которых говорили по радио. Между ариями из какой-то большой, многолюдной и очень музыкальной оперы.

Был Клюев один раз на концерте с участием Андрея Петрович, а потом уже больше на него находил. Не потому, что слушать его было очень скучно, а потому, что в ладоши хлопать не очень хотелось. Поэтому пускали его теперь в кинотеатр только на детские сеансы. Он больше не видел Андрея Петровича. Он только мог догадаться, что когда-нибудь его снова увидит. Неизвестно где и неизвестно зачем.

По этому поводу он, занятый своими размышлениями, не очень тосковал, хотя и спрашивал, почему его не пускают на взрослые сеансы. На это мама перед сном ему говорила: «Успеешь еще. У тебя вся жизнь впереди».

Он и сам знал, что впереди у него вся жизнь, но все-таки его мучило любопытство. Из-за этого он на детском сеансе отвлекался, ел яблоки или просто вертел головой.

Сеанс кончался. В зале зажигали свет. Спрятав огрызок в карман, он выходил на улицу.

На улице была хорошая погода. Дождь кончился. В разломы между тучами проглядывало солнце. Звенели трамваи, торговали газетами, шли мимо люди. Со всех сторон глядели на Клюева герои взрослых фильмов, и он шел по улице с таким видом, что все знали: вот Клюев, который идет из кино!

Домой он приходил под большим впечатлением. Он хотел с кем-нибудь им поделиться и делился с деревянным конем, у которого давно уже не было правого уха, но зато была теперь звонкая кличка Зритель.

Известно, что не умеют говорить деревянные кони. А те, что умеют, давно уже взяты на учет и на них идет запись.

Поэтому за коня говорил сам Клюев. Он садился на него и говорил, что был в кинотеатре с фонарями над входом.

– Ух ты!– говорил Клюеву конь.

– Не в ухты, а в «Родине»,– поправлял его Клюев.

– А есть такой кинотеатр?– удивлялся конь.

– У меня все есть,– таинственно говорил Клюев.

И, пришпорив коня, он на нем куда-то скакал, а по дороге говорил, что сегодня показали взрослое кино. Большое и хорошее. От этого он сильно возмужал и набрался жизненного опыта. Еще он говорил, что на улице видел героев фильма. Они все садились в трамвай. Все они были пассажирами; каждый из них имел серую кепку на голове и три копейки меди в кармане.

Скорее всего, деревянный конь по кличке Зритель верил скакавшему на нем человеку. Сперва не верил, потом начинал верить. По крайней мере, голосом Клюева конь говорил: «Ну а что было дальше? Дальше-то было что?» И Клюев с некоторой жалостью отвечал: дальше не было ничего, кроме другого кино.

Но вот как-то кинотеатр то ли закрыли на ремонт, то ли снесли. Как раз в этот вечер к Клюевым зашел один дядя в серой осенней кепке. Этот дядя был известный трамвайный пассажир, хотя давно уже хотел купить себе машину. Руки у него были большие, а ладони круглые, как катушки, на которые наматывают кино. Этими руками он ел бутерброды с колбасой и держал стакан с чаем. Низким, поставленным голосом он раза три категорически отказался сначала от коммунальной водки, затем еще раз от нее, а после еще раз и снова от водки. Так и не выпил, хотя, наверное, хотел.

А Клюев скакал на своем деревянном коне. Он видел, что, напившись чаю, дядя начал почему-то вздыхать. Вздыхал он не сильно, поскольку, наверное, не имел к этому пристрастия. Он только дергал за край скатерти и все говорил, что вот-де закрыли, черти, кинотеатр, а он впервые в жизни хотел пригласить женщину в кино.

Женщиной (по справедливости) он называл маму Клюева. Она как раз, накрасив губы, сидела тут же и смотрела на дядины руки. Иногда и мама вздыхала: должно быть, соглашалась.

Потом она убирала все со стола и говорила, что теперь-то уж точно придется ехать через весь город к бабушке.

– У бабушки кинотеатра нет, но есть зато телевизор. – говорила мама. – Заодно и переночуем.

В ту ночь Клюев ночевал у бабушки. Сперва он много баловался, затем смотрел телевизор, а потом ночевал. Надо сказать, что бабушка никогда особенно не увлекалась кино. Им с дедушкой было как-то не до этого. Зато она помнила одну любопытную вещь. Оказывается, кино когда-то было немое…

Оптический эффект

Запомнил он и то, что можно было забыть, но почему-то не вышло.

Сначала мама получила на работе квартальную премию. На эту премию она купила себе новые туфли с замшевым верхом, им обоим некоторое количество красивой и вкусной еды, а Клюеву небольшое оптическое приспособление с одной линзой на одном конце и с другой линзой на другом. Он запомнил, что оно лежало в коробке, и коробка была сверху голубая, а снизу желтая.

Скорость, с которой он разобрался, что надо это приспособление из коробки вытащить, запоминанию не поддалось. После этого почти с той же скоростью выяснилось, с какой стороны надо в него смотреть.

Оказалось, что с обеих сторон интересно, но не одинаково. С одной стороны все очень далеко, а с другой все очень близко. Значит, если смотреть с той стороны, с которой близко, то можно тогда разглядывать все, что ни есть вокруг и как-то живет, не догадываясь о том, что всю эту жизнь разглядывает Клюев. А мама, конечно, догадывалась. Она входила в комнату и в комнате говорила: «Ну теперь тебя за уши не оттащишь». И Клюев не сомневался, что так оно, скорее всего, и будет. Он говорил: «Я, мама, так теперь увлечен, что меня и за ноги трудно оттащить». И она понимала, что не надо мешать, а то можно сыну все впечатление испортить.

Два дня он с перерывом на сновидения разглядывал улицу и ходивших по ней людей. Зацепив взглядом какого-нибудь человека, он провожал его до тех пор, пока человек не садился в трамвай, а трамвай не уезжал. Отчего-то больше других ему нравились статные мужчины в ярких цветных футболках, с большими портфелями. Он видел их у бабушки по телевизору и в ближайшем к дому кинотеатре. Они вызывали в нем чувство гордости и уважения, разбавленные небольшой детской завистью. Он понимал, что эти мужчины создают саму жизнь, руководят всеми многочисленными процессами в мире, и если когда-нибудь ему доведется стать взрослым, он обязательно будет похож на одного из них.

Он не сразу выбрал, на какого: людей много, а он один. А затем выбрал. Это был мужчина, о котором он сказал себе: «Надо ж, какой привлекательный дядя!». Он и в самом деле был такой привлекательный, каких почти не бывает. Ведь он не только чаще других садился в трамвай, но и не так уж редко из него выходил. Портфель у него был еще больше, чем при телескопическом увеличении, из черной животной кожи, а футболка самая яркая, оранжевая, словно спелый марокканский апельсин. Оптическое приспособление позволяло Клюеву видеть его целиком, с мелкими, но характерными деталями, вплоть до темных разводов под мышками, и он представлял себе, что это – прямой, честный и решительный гражданин, который утром отжимается от пола и моет тело до пояса холодной водой, вскрикивая: «Ах! Ух ты! Ах! Ух ты! Ах!» А «по колбаске б чичас» он никогда не скажет. Какой бы критический момент ни возникал в его жизни.

А еще он подумал, что именно о таком мама разговаривает по телефону с бабушкой. Мама бабушке говорит, а бабушка слушает; потом бабушка говорит, а мама слушает. И каждый раз получаются такие слова, какие он не совсем понимает, но думает, что когда-нибудь поймет. Так что (иными словами) было бы не очень плохо, если бы все в жизни было очень хорошо. Он бы нашел правое ухо своего деревянного коня. Это – раз. Помог бы соседу и писателю Петру Палычу Бочкину встретиться с Боккаччо у фонтана. Это – два. А на три этот мужчина не сел бы снова в трамвай, а вышел бы опять из него.