Коммунальная опера

Небо в деревне оказалось настоящее. Такое, как в городе. Только значительно больше. И лес был, похожий на бесконечный нетронутый парк, из которого вывезли летнюю эстраду и все аттракционы, но где-то в сумерках оставили таинственную машину, которая ухала по ночам – должно быть, от скуки страдала.

В лесу жили птицы, ежи и еще какие-то неизвестные звери, а также росли грибы.

Трамваи по деревне не ходили. Клюев ни одного не видел. Зато ходил трактор. Спереди к трактору был приделан портрет человека в специальной одежде, которая на местном языке называлась «френчем». Кто это такой на портрете, в разных концах деревни думали не одинаково. В дальнем конце думали, что это – адмирал Колчак, а в ближнем – его величество ефрейтор Ворошилов. Некоторые были другого мнения. Они утверждали, что Ворошилов был в другом звании. Как военный начальник с шашкой наголо.

Словом, впечатлений на природе оказалось такое море, которое размерами напоминало воздух. Не тот, которым все мы дышим, а тот, в котором вечно пахнет грозой.

Одевался в деревне Клюев празднично. В длинных и красивых черных трусах из сатина, он своими худыми ногами любил попылить на большой деревенской дороге. При этом кричал: «Вперед, пионеры! Взлетим выше солнца!» И кто-нибудь из-за забора, на котором на кольях располагалось много всякой деревенской всячины, ему кричал: «Не ори, политический!» На это Клюев не обижался, но шел гулять куда-нибудь в глушь.

Жил он у родственников. В их доме было очень чисто. В тазу, стоявшем на скамейке, лежали яблоки, красные и желтые, а на стене висели цветные фотографии молодого военного и его жены. В углу стояли сапоги, и кто-нибудь на большой кровати спал, длинный и шумный во сне… Родственники почти не пили. А если и пили, то не так, как в городе, а более весело и все больше мутную жидкость из огромной бутылки… Иногда ночью Клюев просыпался – кого-то тяжко били об крыльцо. На следующую ночь он снова просыпался – кого-то били об плетень. Были и другие ночи. Без драк, отчаянно темные и с таинственными вздохами неизвестной машины.

Днем Клюев часто купался. Нигде еще он так хорошо и часто не купался, как в этой деревне, в заросшем пруду с лягушками и жуками-водомерами. Говорили, что ночью на берегу этого пруда танцуют раздетые девушки, заманивающие людей на самое дно жизни. Клюеву хотелось взглянуть, что это за жизнь за такая на дне. Однажды ночью он пробрался на берег и увидел там человек десять голых девушек, среди которых танцевал вполне одетый мужчина, о котором по деревне ходили слухи, что он из области. После выяснилось, что это имел место праздник на природе – в честь присвоения области имени ефрейтора Ворошилова.

Так что почти сказочная жизнь окружала Клюева, и он всему верил.

Верил он и тому, что рассказывал ему Сергей, добротный деревенский человек. С ним он завел дружбу. Годами этот Сергей был старше Клюева. В тяжелую деревенскую жару, когда звенел окружающий воздух, он носил громоздкие сапоги и серую бесформенную кепку. Еще он много курил, солидно ругался и мотивировал свой костюм известной традицией одеваться по зову предков.

– Ты чего думаешь, – бывало, выйдя из своего сарая, говорил Клюеву этот Сергей, – у нас тут еще в гражданскую так ходили и в период коллективизации, а после и в период сражения с гитлеризмом. Я к сапожищам целиком привык. Меня из них оглоблей не вышибешь.

Клюев уже знал, что такое оглобля, а потому и соглашался с тем, что говорил ему Сергей.

В чемодане, с которым он приехал в деревню, он вместе с трусами, майками и зубным порошком привез несколько книг. Бог весть, что это были за книги и зачем он их привез. Может быть, опять задание на лето, а там кто его знает… По крайней мере, вскоре он почти разучился читать, хотя и помнил наизусть почти всего любимого им Шекспира, и решил подарить книги Сергею. Он прямо так и сказал:

– Да на, бери. Мне моя мама еще, знаешь, сколько таких накупит.

Снова был день. Они сидели на пруду. В голубом небе над ними летали птицы. Сергей, опустив один сапог в воду и болтая им, говорил, что хочет выучиться на ассенизатора и что это нормальная работа, потому что все равно кому-то надо возить дерьмо. Но когда речь зашла об этих книгах, Сергей даже вскочил. Вскочив, он всячески принялся от них отбояриваться. Он подпрыгивал на пруду и непрерывно курил, утверждая, что у них в деревни есть каменная библиотека в бывшей церкви. Книги оттуда давно уже все поперли, но вывеска осталась. Он трижды показал рукой в сторону этой вывески, и Клюев представил себе, как под вывеской сидит человек в стеклянных очках, с большим птичьим носом и думает о том времени, когда была напечатана первая книга…

– Ну, это не та категория, – сказал умно Клюев. – У нас в городе вывесок тоже полно.

– Был я у вас. Видал, как вы там все выё…ваетесь, – сказал Сергей.

– Чего? – не понял Клюев.

– Башками машете, – пояснил Сергей.

– Но я-то не машу, – сказал Клюев.

– Ты не машешь, – согласился Сергей и, осмотрев его снизу до верху, солидно заметил:

– Зато ты по праздникам красного сахарного петуха сосешь!.. И еще солидней добавил:

– У вас там их весь город сосет!

Затем он, не пояснив, откуда он все это знает, громко заговорил про какие-то «городские подачки», называя их еще более грубо, чем Клюев мог предположить, и он решил его дальше не слушать, чтобы не насовать чего-нибудь немелодичного в будущую оперу, которую он все-таки думал когда-нибудь написать и передать по радио.

Решив больше не слушать оратора, он уставился на птиц, а Сергей продолжал:

– Город-то чего? А деревня – чего? Мы и в деревне читать тоже умеем. Сами порой книги пишем. Так что эту ты забирай, а то я, знаешь, чего тебе оторву.

Сергей расстегнул штаны и показал, что он может оторвать Клюеву; тот несколько забеспокоился и вспомнил рыжую соседку, тётю Наташу в длинной общей квартире. Но потом Сергей книги взял и сложил их у себя в сарае, где на видном месте хранил большие железные клещи, двуручную пилу, круглый точильный камень и одну тонкую книжку, купленную им когда-то вместо мыла: «Санитарные основы плотской любви».

– Ладно, – сказал он, – будет чего покурить в холода. Я летом курю папиросы. А зимой мне и махра сойдет.

Еще одна книга, привезенная Клюевым в деревню, называлась «Пособие по воздухоплаванию». Текста в ней было мало – почти одни картинки, отражавшие все знаменитые попытки человечества научиться летать. Таких картинок насчитывалось больше двухсот, но Клюеву больше других нравилась одна. На ней был изображен мужчина с лицом круглым, как обеденная тарелка, и с крыльями, привязанными прямо к пиджаку.

Как он ими махал, по законам какой механики, он и в городе не смог разобраться. Надпись под картинкой усугубляла таинственность: «Чем больше площадь, тем маши сильней». И Клюев, зная опыт и мудрость своего деревенского друга, решил показать ему это загадочное изображение.

Показал он его в лесу, в один из дней последней декады августа. Сидели оба на пне. Сергей курил. А про картинку, внимательно ее рассмотрев, сказал, что мужиков с крыльями не бывает – летают районные начальники и прочая сволочь. Но, подумав, прибавил, что жил у них один горбатый да полоумный, колхозный сторож Макар Ефимыч. Но и тот в позапрошлом году упал с колокольни. Вся деревня пришла поглядеть, как он будет падать. Как раз на 1-е мая. Этому сторожу снизу кричали: «Ефимыч! Ты не очень-то там!» А он отвечал: «Я-то не очень, а вот вы внизу чего-то очень!» Дня через три он, пролетев метров десять горизонтально, упал вниз вертикально, после чего его уволили из колхозных сторожей, мотивировав это тем, что разбившихся сторожей не бывает. Закопали Макара Ефимыча на дальнем сельском кладбище, поскольку на ближнем не было места и там закапывали только тех, кто от зари до зари надламывался на работе. В могилу воткнули палку с прибитой к ней доской. На доске написали: «Падающего подними». И Клюев, хоть и мало что понял, но опять со всем согласился. Он даже подумал, что людям, наверное, нужен хороший летающий Макар Ефимыч, а вертикально упавший им не нужен.

Как-то он хотел сходить поглядеть на могилу Макара Ефимыча, но дороги не нашел. К тому же на второй день пути пошел дождь, и он вернулся назад. И на другой день был дождь, а потом еще всю неделю. В деревне стало холодно и сыро. Наступившая непогода окончательно оправдала в глазах Клюева, что Сергей одевался в кепку и сапоги по призыву очень мудрых предков. По крайней мере, сам он часто промачивал ноги, перестал выходить в трусах на большую деревенскую дорогу и пасмурными ночами стал прислушиваться к ветру, о чем-то певшему в печной трубе.

В одно из последних чисел августа мама прислала в деревню запрос. Она предлагала Клюеву вернуться в город. Кроме этого, к конце лета выяснилось, что родственники в деревне оказались слишком дальние…

Всю ночь перед отъездом Клюев не спал. Он уложил в чемодан все, что у него осталось, потом стал есть яблоки и слушать, о чем продолжает петь ветер в ночной деревенской трубе. О чем же он пел? Слов нельзя было разобрать, а звуки можно. Казалось, что ветер поет оперу, и жаль, что нет нотной бумаги, чтобы ее записать.

Утром он пошел прощаться с Сергеем.

Тот стоял у церкви, без кепки. Сперва не хотел ничего говорить, мялся, смотрел в сторону. По лицу его было видно, что случилось что-то из ряда вон выходящее. И точно: ночью кто-то забрался в сарай и выкурил все книги, которые привез Клюев из города.

– Сволочи, зимы не дождались, – сказал Сергей и прибавил нечто высокое, длинное, превосходное, но очень печальное.

После этого в деревне стало решительно нечего делать. Дальние родственники посадили Клюева в поезд, и он поехал домой, с грустью глядя на открывавшиеся за окном вагона картины.

До города было три дня пути.

Опера

Может быть, эта опера вышла из его восторженных снов. А может быть, ее навеял тот длинный дождь, стучавший в окно их комнаты на пятом этаже. А еще может быть, что ни при чем тут ни восторженные сны, ни длинные осенние дожди, ни какие-либо другие явления природы. Видимо, мама однажды с работы пришла и, попив чая, сказала Клюеву: «Отчего бы тебе ни попробовать написать оперу? Ты бы у меня стал тогда единственным и знаменитым».

Словом, причины не все известны, но то, что Клюев много лет спустя стал хотя и не единственным, но знаменитым, известно.

А много лет назад он во время репетиций много и громко пел. Стоял в своей матросской бескозырке перед зеркалом шкафа и пел. А еще самоотверженно с кем-то сражался и топал ногами по полу. Шум создавал почти на всю квартиру, обескураживая этим жильцов. Видимо, по мелодичности и очевидности происхождения этот шум и в самом деле напоминал им настоящую оперу, когда на сцене бывает навалом всякого народа.

Репетиции продолжались два дня. На третий день в гости к Клюевым приехал их дальний родственник, иногородний пианист.

Он оказался курносым, огненно рыжим, с торжественными глазами и длинными ловкими пальцами. «Вот такими и бывают дальние родственники по материнской линии, – подумал Клюев. – Вот такие они все и есть». Но фамилия у этого человека была почему-то не Клюев. Она у него была то ли Петров, то ли Потемкин. По крайней мере, на его чемодане ясно прочитывались две наклейки: с одной стороны – «Петров», а с другой – «Потемкин».