Коммунальная опера

…Он засыпает на кровати за шкафом. Он не слышит, как в другом конце коридора опять пробка хлопает, и люди хохочут, кричат:

– Хочу полусладкого! Хочу, чтобы в голову посильнее ударило! В такой стране живём! Пусть всё летит одни концом вверх, а другим вниз!

И пенится всё и летит. Бог весть, куда. Но кажется, в туманную даль ближайшего утра.

Конец двадцатого

Жильцы в квартире говорили, что ближайшее утро – вот оно, тут как тут, и опять трудовое. А до конца века не так уж близко: не так давно дворнягу в космос запустили, а человека подготовили. Другие им возражали. Не в смысле запущенной на околоземную орбиту беспородной собаки, а в смысле того, что нечего языком трепать насчет вещей далеких и непонятных. Эти вторые, в отличие от первых, были люди приземленные. Ни про какие «концы» думать им не хотелось. Осень бы пережить да зиму перезимовать, а уж там поглядим…

Клюев себя ни к одному из этих двух лагерей не относил. Ему уже было почти восемь лет, и он считал себя человеком, который сам отдельный лагерь. А потому и финал ХХ века, по его мнению, мог находиться в разных местах: в деревянном сумраке шкафа, в крупном медном тазу, висевшем на стене в коридоре, или на дальних подступах к тому невероятному по величине городу, где Клюев жил и откуда отдавались команды на запуск в Космос собак. Иными словами, он был убежден, что все века, вне зависимости от их порядкового номера, если и кончаются, к примеру, в шкафу, то не сразу. А начинаются они, скорее всего, не в коммунальной кухне, а там, где высятся над рекой темные холмы, пустует в ожидании снега изогнутый лыжный трамплин и теряют разноцветную листву вековые деревья.

Могло быть, конечно, наоборот. В смысле концов и начал.

Единственное, чего наоборот не могло быть, – это наступление вечера. Сопровождаемый дождем, стучавшим по карнизу, и темными низкими облаками над городскими крышами, он всегда наступал следом за днем. Это Клюев знал наверняка. Как и то, что вечером с работы приедет мама. Она войдет в комнату и скажет: «Ты, сынок, можешь из кухни зеленый чайник принести? Ты только, когда будешь нести чайник, кипятком не обварись. А то ведь, ты знаешь, я этого не переживу». И он пойдет в кухню и принесет оттуда чайник и поставит его на стол, на журнал «Огонек» в цветной обложке. А мама тем временем снимет свое зеленое пальто с черными холодными пуговицами и сядет за стол. А когда она сядет, а он войдет в дверь с чайником и поставит его на цветной «Огонек», она ему скажет: «Сладкого чаю хочу, очень сладкого. И бутерброд с голландским сыром съела. Ты можешь сделать маме бутерброд с голландским сыром?»

Мама пьет чай мелкими глотками и так же мелко откусывает от бутерброда с сыром. За едой она рассуждает про свою «вечную головную боль». Клюев знает (или думает, что знает), что на самом деле голова у мамы не болит: она лишь говорит об этом. И мама это знает, но все равно говорит:

– Вокруг вторая половина столетия, а мы все там же. Мы порох изобретаем, мы бумагу придумываем, мы собак запускаем, и такая свалка в метро… Ты себе даже представить не можешь, какая свалка в метро!

Она ошибается. Клюев давно и хорошо представляет свалку в метро. Это, по его мнению, такое многолюдное жизненное явление. Плотное, как запертая дверь. Это похоже на то, что бывает в трамвае: все стоят лицом к лицу и дышат все вместе. А тот, кто со всеми вместе не дышат, тот в свалке не участвует: он пешком ходит. Как полностью свободный гражданин двадцатого века.

Наконец мама устает говорить про метро и свалку. Она медленно поднимается и ходит вокруг стола. Теперь после сладкого чая у нее настроение немного исправилось. Оно из плохого превратилось сначала в не очень плохое, а после в мечтательное. Теперь она рассуждает о том, что ей бы хотелось летать на работу по воздуху. Ну, не совсем летать, а чтобы за ней по утрам приезжал белый открытый автомобиль с колесами, а в колесах – блестящие спицы. За рулем – человек в легком «джазовом» костюме и парусиновых туфлях, если за окном весна, а если зима – то тогда в кожаной куртке с меховым воротником и в дубленой шапке. И он бы, этот настоящий водитель-мужчина, мчал бы ее на этом автомобиле через весь город, а вечером назад привозил и сдавал на руки Клюеву. С доставкой на пятый этаж.

Клюев был рад, что мама, наконец, размечталась и придумала шикарную езду на белом автомобиле. Он бы и сам на нем с удовольствием прокатился, а после поездки сказал:

– Спасибо, товарищ шофер, за такую поездку по городу. Спасибо, и вот вам немного денег.

А маме сказал:

– Все-таки неудобно ездить на таких автомобилях бесплатно. Вон у нас живут в квартире целых три шофера. Они говорят, что за бесплатно и близко к самосвалу не подойдут, а не то что к автомобилю со спицами.

Мама знает, кого он имеет в виду. Сделав брезгливую гримасу, она уходит за шкаф переодеваться, чтобы после ненадолго отойти их соседке, рыжеволосой и невероятно привлекательной тете Наташе, у которой есть серебряные ложки, большая радиола и абажур с бахромой.

…Мама так быстро уходит, что Клюев успевает заметить лишь швы прямые на капроновых чулках. Обсудить еще что-нибудь он не успевает. Включая и ХХ век, конец которого жильцы отменить не могли.

Итальянские сны

О трех шоферах он подумал, когда мама поделилась с ним своей «белой бензиновой мечтой с сияющими металлическими спицами».

Они, как и он, ни к какому лагерю не примыкали. Они тоже были сами по себе. Они на оперной сцене ничего не пели. Они работали на машинах разных по конструкции и своему служебному назначению. У одного из них фамилия была Крюканов, а у двух других – Орлов и Михайлов. Все трое курили папиросы: короткие и едкие. Папиросы назывались «Байкал». Все трое носили парадные голубые майки, и каждый имел выколотого фиолетового орла на груди. При каждом шаге орел взмахивал крыльями в глубоком вырезе майки.

В свой личный выходной они любили выпить коммунальной водки и закусить ее тем, чем бог посылает рабочему человеку по выходным дням.

Клюев давно разобрался, кто из них работает на самосвале и возит сыпучий гравий для стройки новых домов за темными холмами, а кто на самосвале не работает и гравий не возит. В строго назначенное время он подает автомобиль к подъезду высотного дома с горельефами и шпилями, а после на этом автомобиле везет Андрея Петровича, дядю ухоженного, солидного и для страны, должно быть, важного, необходимого и более чем полезного.

Впрочем, необходимого Андрея Петровича и сыпучий гравий возили всегда и будут возить, какой бы век ни был на дворе. А тогда – уж тем более. А если еще раз представить Клюева в коротких брюках с бретельками, его тонкую шею, огромные внимательные глаза и матросскую бескозырку с надписью «Речной флот», то сами понимаете, насколько все станет яснее и прозрачней. И то, что делала мама под абажуром у рыжеволосой тети Наташи, и то, что пела для этих двух женщин радиола, и то, какой номер цветного журнала «Огонек» лежал под зеленым чайником, который приносил из кухни Клюев.

Должно быть, и шоферы тоже прояснятся. Они не хуже других. Намного яснее станет, зачем они ходят втроем по коридору в голубых майках и курят в кухне крепкие папиросы с названием таким же, как у пресноводного озера – «Байкал».

И обстановка всей жизни тоже пояснее станет. Во что бы то ни стало. Вон там чья-то обширная кастрюля на подоконнике и бутылка с подсолнечным маслом, а вон там банка из-под шпрот с выброшенной на помойку крышкой. А вот – журнал на заграничном языке, раскрытый на заветной глянцевой странице. Там, на этой странице, помещена тетенька-физкультурница. Эта тетенька родом не из советской страны. Она проживает где-то за границей. Поэтому на ней из одежды ажурные чулки, а еще – белые туфли. Разглядывая эту тетеньку-физкультурницу, один шофер говорит: «Вона как!», а другой: «Ух ты! Верно! Нам в гараже Матвеич про такую рассказывал. «Итальянка! – говорил Матвеич.– Это она, мужики. Итальянка!». А третий им обоим: «Ну, хорош! Завязали пальцами в фотку тыкать! И рожи свои приберите. Одни вы тут зрители, что ли, мать ваша заводная рукоятка!»

Вот такой разговор. Такая обстановка. И век, должно быть, такой же. Изысканно-фривольный.

Но все это до тех пор, пока не нарисуется в дверях еще одна «физкультурница». Жилистая женщина в ситцевом оранжевом переднике и в растоптанных зеленых тапках. Нарисовавшись, она шоферам говорит: «Ну, уроды! Хоть бы мальчика постыдились!» И тогда все трое замрут, окутанные мечтаниями и голубоватым дымом.

Затем развеются мечтания, и один из троих захлопнет журнал. Другой с сожалением поплюет на папиросу и потычет ею в жестяную банку. А третий даже не обернется. Он, глядя куда-то в сторону, с глубоким сожалением скажет: «Машь, ты погоди. Ты погоди, Машь. Мы курим тут с пацанами. Чего нам стыдиться?» – «Я вот тебе, урод, счас дам чего! Я на тебя в учреждение напишу. Они тебе там объяснят чего!» – «Нет, ты погоди, Машь. Чего они там объяснят?» Тут тетя Маша молча и проворно схватывает журнал с подоконника, но он оказывается не тем, что думала она, а «Огоньком» с темным кругом от чайника. – «Ну вот! – почти хором говорят шоферы. – Ну ты чего, Машь? Чего ты уродом-то обзываешься? Тебя-то, Машь, кто ж в «Огоньке» поместит?» И тут все трое давятся и приседают от беззвучного хохота, а тетя Маша еще сильнее обижается. Она обещает «жратвы не дать», «еще раз в кухне поддатыми увидит, участкового позовет», а еще «она свою жизнь на таких уродов тратить не намерена и обязательно весной, если доживет, уедет к крестной в Мичуринск, где будет работать на птицефабрике и не старшим бухгалтером, как теперь, а простой птичницей». И с громким возгласом насчет весеннего отъезда в Мичуринск она покидает кухню, а водители в ней остаются. Они опять разглядывают журнал при свете мерцающих в стеклах огоньков, словно раздвинувшего свои границы, помещения.

Затем – ночь. Осень. Загадочны водители! И спят загадочно на их кроватях. И какие яркие «итальянские сны» возбуждают их на этих кроватях, сказать ничего нельзя. Как и про то, зачем при каждом шаге машут крыльями выколотые на груди фиолетовые орлы.

Но можно сказать, что Клюев из кухни вернулся к себе. Он, так и не дождавшись, когда от соседки вернется мама, лег спать и, засыпая, видел в двух металлических шарах на спинке кровати бледный свет осенней Луны. И вырастали во сне какие-то горы, на склонах которых росли вековые деревья, терявшие листву; и снова мерцали огни, и где-то беззвучно лаяли улетающие в Космос дворовые собаки.

Наверное, там и был конец Города. Там и был конец Века. И ездила туда на работу мама. В одном из переполненных вагонов московского метро.

Свет далёкой звезды

А когда трамвай внизу проезжает, почему чайная ложка в стакане звенит? А газета зачем с подоконника падает? А для чего створка шкафа скрипит? А вдруг из деревянной вещной пустоты кто-нибудь вылетит, собьёт люстру с висюльками и закричит: «Здорово, прохожий!». Обычно это будет или не совсем? Сомнения все пропадут или не все?

Ему восемь лет. Он подходит к шкафу и его открывает.

В шкафу нафталином пахнет. Это – не просто запах, а самый главный запах – пальто, маминых платьев, туфель, шляпы в коробке. И вскоре убеждается, что, кроме запаха и вещей, ничего в шкафу нет. Правда, вот люстра качается, и кто-то, кажется, прячется под столом. Вот это, наверное, и есть настоящая тайна. Борьба загадочного с ненастоящим. И чтобы тайну понять, надо – ого-о-го!– под какой звездой родиться! Можно все ночи, все дни у окна простоять, а все равно ничего не поймешь.