Коммунальная опера

Мама так и делает: переодевшись, уходит. В своём тёмном платье с белым воротником и чайкой на булавке. И Клюев, пока она идёт по комнате к двери, видит: швы на чулках очень ровные, и туфли на модных толстых каблуках. И запах светлый каких-то духов, носящих имя «красного города». Ах, этот давний предзакатный запах! И дверь открывается словно сама собой и выпускает маму из комнаты. Мама уходит в другой конец коридора – туда, где сиреневый абажур с бахромой, селёдка с луком на фаянсовом блюде, графин со стеклянной круглой головой, и что-то мерцает в каждой створке зеркала на трюмо. От лёгкого сквозняка абажур чуть покачивается, но светит тепло и заманчиво. И кажется, что на этот свет слетаются все военные со всей округи, и почему-то смеются у рыжей соседки. Скрипят диваном, пластинки крутят, вальсируют и за столом сидят. Рассказывают, как они стреляли, падали и поднимались вновь… А утром выходят в коридор и в руках у них фуражки со звёздами. И Клюев слышит:

– А командарм у нас – человек! Устроил нам увольнительную!

…Мама возвращается под утро. Он мысленно видит, как открывается дверь. Пахнет шампанским, конфетами, длинными папиросами, чем-то еще, похожим на тёплый запах воспоминаний… Вид у мамы немного усталый, но глаза блестят. Она сбрасывает туфли и падает на кровать. Она лежит на кровати, смотрит вверх и произносит:

– Боже мой! Лошади тоже летают!

И засыпает.

А он встаёт и в маленькой голубой майке, босиком подходит к окну. Он видит город за окном. Город по воскресеньям, на заре такой большой и чистый. Облаков и прохожих совсем мало. Дворник стоит у подъезда. Он похож на командарма невидимых войск. С крыльями, копытами и в перьях.

Письма

Однажды в столичный день в подъезд вошел пыльный, небольшого роста старик с большой почтовой сумкой неизвестного цвета. Он долго поднимался на пятый этаж, по дороге звоня во все двери и приговаривая: «Оглохли все? Эй, люди! Ухи у вас есть?»

Вскоре он вошел в квартиру на пятом этаже и в коридоре спросил:

– Ну кто тут самый способный? – Из-за сильнейшей дальнозоркости вытянув вперед обе руки, он на конверте прочитал: – «Клю-ев…» И закричал: – «А ежели есть тут Клюев, то, парень, пляши! Пляши, а то назад письмо унесу!».

Тотчас небольшой человек лет шести-семи в матросской бескозырке выбежал из комнаты и стал плясать в коридоре, высоко подбрасывая ноги, а дедушка прошел в кухню, сел за накрытый клеенкой стол и стал из кружки чай пить.

Вечером пришла с работы мама. Она знала, что иногда у них кухне пьют чай незнакомые старики, поэтому сразу сказала, чтобы дедушка не обжегся. Затем она увидела, что в коридоре пляшет Клюев.

– А ты чего веселишься? – спросила она. – Родную бабушку вспомнил?

– Нет, – сказал он, – пыльный дедушка письмо принес.

– А-а, – сказала мама и добавила: – Я тоже могла бы поплясать, но слишком сегодня устала.

Вечером, несколько разбухнув от чая, дедушка ушел, а письмо оставил. Мама села на стул и стала читать.

Письмо было крупное. Почти роман или «почтовая опера». Мама читала его весь вечер, а потом еще три вечера подряд. Клюев хотел ей помочь, но, так как читать еще только учился, почерка разобрать не смог и утром просыпался с мыслью: «Кто же его написал?»

Пятый вечер мама также посвятила чтению этого письма, но опять до конца не смогла дочитать. Она положила его на стол и сказала: – «По-моему, тот, кто это написал, либо из ума выжил, либо, напротив, мужчина в здравом уме. Совсем такой, как наш Петр Палыч или тот дядя с клубной цены. Тот тоже причесывался железной расческой, потирал руки в дверях и никогда не знал, куда ему деть свою шляпу. Но на кой черт про все это писать?». Она взяла письмо со стола и вслух прочитала:

«Я, Анна Николаевна, вчера пришел с работы и сразу решил, что напишу вам письмо. У нас, знаете, в нашем небольшом городке теперь дело к осени, и все по вечерам пишут письма в столицу. Вот и я решил. Дай-ка, думаю, тоже сяду и напишу вам про мою жизнь. А то жизнь уходит, а я вам еще ни одного письма не написал… А еще иногда вы мне снитесь, Анна Николаевна. Так вы мне удачно снитесь, как до этого никакая Анна Николаевна мне не снилась. Вот давеча. Я в пять тридцать утра по местному времени по дороге на работу в автобусе соснул, так вы мне и в автобусе приснились. А трамваи у нас не ходят, нет ни одной трамвайной колеи. А были бы, так вы бы мне и в трамвае приснились, и во всяком другом транспорте городского типа. А на работе, увольте, никак не выйдет такое. Там я диспетчер на сложной машине по производству строительного кирпича. Там уж мне никак поспать не получается. И я не пью на работе. Я вообще мало пью. Так, выпью иногда, чтобы взбодриться, а потом мужикам говорю: «Хорош, мужики! Жизненную тоску ханкой не заглушить». Так что я, вместо того, чтобы ханку глушить и ею тоску заливать, лучше стану деньги копить на поездку к вам, Анна Николаевна. Я уже один раз, Анна Николаевна, их вроде совсем накопил, а после потратил. Я диван себе новый купил, а то старый весь развалился сразу после того, как у вас в Москве дворнягу в космос запустили. Я их еще раз накопил, а потом на вокзал прихожу и говорю: «Дайте мне один билет до Москвы, хочу к Анне Николаевне на поезде поехать». А мне на вокзале говорят: билетов до Москвы нет и не будет до конца года. Хотите на перекладных через Ямал? Я не захотел. Мне одну неделю отпуска дали, а на перекладных я бы до вас почти месяц добирался… А еще у меня привычка есть: расческу продувать в дверях. Тут уж не обессудьте. Наш доктор у нас на производстве говорит, что это у меня наследственное. Твой дед продувал расческу в дверях? Я ему говорю, что не знаю. Откуда мне знать? Мой дед был сапожник, он набойки делал на сапоги, а про эту чертову расческу откуда мне помнить?… Но снитесь вы мне, Анна Николаевна. Так снитесь, что просыпаться не хочу…»

– И все в таком духе. Сорок с лишним страниц!

При свете люстры с висюльками мама положила на стол огромное письмо и посмотрела на Клюева так, будто он знал, что произойдет дальше и произойдет ли что-нибудь вообще.

Еще через день, вернувшись с работы, она достала из шкафа семейный альбом в зеленом бархатном переплете. Молча и долго сдувала с него пыль. Он стоял рядом и помогал ей сдувать. (Куда делась пыль – неизвестно.) Затем мама долго листала этот альбом и вглядывалась в каждую фотографию. Она называла людей, города, времена года, санатории, дома отдыха, снова людей, опять города и времена года. И фантастическая, огромная география со всеми ее часовыми поясами прошла в воображении Клюева. Ветры дули, деревья гнулись, снега превращались в дожди. Он видел в альбоме разных людей в разные периоды их жизни, и все они казались авторами больших человеческих писем.

Досмотрев альбом, мама убрала его в шкаф и больше к нему не возвращалась. Один раз хотела вернуться, но пришла домой слишком поздно и от усталости не смогла. Вместо этого чай попила и легла спать.

Вскоре душное лето кончилось. Наступила осень.

Человек написал им еще несколько огромных писем, и каждое из них в квартиру тот же пыльный дедушка принес. Он снова звонил во все двери, кричал в коридоре, но Клюев уже не плясал. Он забирал у него толстые, большие конверты, а взамен, по просьбе мамы, давал дедушке десять копеек, чтобы не за бесплатно к ним на этаж тащился пожилой почтовый старик.

А в письмах было то же самое. В них человек описывал во всех подробностях свою жизнь в небольшом городе. Вот он приходит с работы домой и садится писать. Вот он в автобусе едет, спит или работает на крупной и сложной машине по производству строительного кирпича. Вот он новый диван покупает. Он писал и о том, как потирает руки в дверях и причесывается железной расческой, предварительно продув ее тщательно и серьезно. Конечно, он борется с этой привычкой, сражается с ней, хотя доктор на производстве говорит, что медицина пока не располагает достаточно эффективными средствами… В итоге, Клюев решил, что в городе, где все это происходит, живут люди, которые потирают руки в дверях и продувают расчески. А вот билетов на поезда дальнего следования там почему-то не продают. Вроде все есть, а билетов нет. Это и есть основная причина того, что мама получает большие письма, которые читает по вечерам. А когда Петр Палыч приходит со своей сковородкой в кухню, то в кухне говорит, что это все неспроста. И в других городах бывают необычайно живые и красивые сновидения.

Игра в прятки

В тот день оперы по радио не передавали, и жильцы не собирались на сцене петь. Зато улица звучала на все голоса, на какие способна, и дядя в сером плаще по дороге к Клюевым в их комнату на пятом этаже забежал выпить томатного сока с солью в хорошее кафе с корабельным названием «Рваные паруса».

В кафе он какое-то время что-то рассматривал сквозь дыры в парусах и не видел ничего примечательного, кроме самих дыр, в рассмотрении не нуждавшихся. К нему подошли двое. Оба они могли быть похожи на артистов с птичьими головами, но отчего-то не были. Они сперва откупоривали, затем наливали, а после стояли с дядей рядом и тоже смотрели вверх. Они думали всегда о своем и никогда не знали, что за них думает Клюев. Он же думал, что чем чаще человек смотрит вверх, тем бывает интересней. А когда интерес достигает высшего назначения, то тогда в небе над рваным тентом кафе повисает плавающий по воздуху большой аэростат с гигантской надписью на боку: «Привет всем от дяди Пети!»

Аэростат не повисал. Дядя в плаще говорил: «Бывайте, мужики!». Вскоре он входил в сумеречную прохладу подъезда пятиэтажного дома. С невидимым криком квартир и кратким татарским словом на стенке. Быстро и решительно преодолев мало освещенные пролеты, он доставал из кармана расческу и, прежде чем провести ею по волосам, хорошенько ее продувал. Но не в дверях, как думал Клюев, а где-то рядом. Это просто казалось, что в дверях. Входил он в квартиру причесанный и с тем выражением, которое делало его еще интересней.

Увидев его, Клюев к нему подбегал и, высоко подбрасывая ноги, кричал: «Дунуть принес?» Пришедший, покосившись сверху на Клюева, говорил: «Да на, дуй. Дуй! Да на!» И Клюев принимался дуть в расческу так, что сильно щекотало губы, а дядя искал, куда бы ему деть свою шляпу, и вскоре находил… Потом он вручал маме батон отдельной колбасы в оболочке и садился за стол. Вот тут томатный сок и понимался в нем. Он громко выдыхал его в комнату и говорил: «Прошу извинить. Паруса». Под потолком звенели стеклянные висюльки в люстре, а мама говорила: «Да ладно. Чего уж там». Она ставила на стол чашки, тарелки, рюмки и шла к их рыжей соседке-вагоновожатой за светлой коммунальной водкой. Эту водку нигде не продавали, но у соседки она была и была светло-желтой. По ее словам, корки цитрусового лимона дают такой цвет недели за две, под романс радиолы и без дополнительного воображения.

Дядя же сидел, осваиваясь за столом. «Паруса» были от него теперь на значительном расстоянии, аэростата не было вообще, как и тех двоих. Гудела улица за окном, горела люстра на потолке, рюмки отвечали ей собственным свечением, и мама, вернувшись от соседки, садилась напротив освоившегося дяди. Она глядела в его небольшие глаза, а он глядел в ее большие. Минуты через две он отводил взгляд и вместе с отражением в зеркале вытаскивал из кармана твердый коричневый документ. Положив его рядом с тарелкой, он говорил: