Коммунальная опера

Дождь еще идти не перестал, когда он взял мамины большие ножницы, вырезал ими из газеты фотографию Андрея Петровича и раскрасил ее всеми имевшимися в комнате красками. Раскрашенный Андрей Петрович стал еще солидней и притягательней. Соседи, которые видели это, предлагали куда-нибудь его послать, но Клюев почему-то так и не узнал, куда… Вместо этого, когда оставался дома один, он клал фотографию на стол, а сам бегал вокруг стола и учился хлопать в ладоши. Еще он включал радио, чтобы создать музыкальное сопровождение своим урокам. По радио передавали сначала что-то про войну, а после стали передавать первоклассную оперу с участием большой группы людей, но без участия пушек и танков.

Оперу уже всю передали, но шторы на окне еще не было задернутыми, когда Андрей Петрович пришел к маме в гости. Его привела их рыжая соседка, которая водила по городу трамваи. Эта молодая женщина в красном габардиновом пальто очень нравилась Клеву. Он еще не понимал, почему она ему нравиться, но, по словам мамы, «похоже, что-то подозревал». Наверное, значительную роль играли в его подозрениях ее рыжие волосы и вся остальная природная красота, включая пальто и проживание в дальней комнате – по коридору налево.

Она вошла и сказала:

– Завтра, Анна Николаевна, приведу к тебе приятного гражданина. Зовут его Андрей Петрович. Ты знаешь, кто он такой?

Мама, изменившись в лице, села на стул:

–Тот самый? – спросила она тихо.

– Ну, уж не тот самый, – сказала соседка. – Те на трамваях не ездят. Так и пойдет он тебе в коммуналку. Жди больше! Тот-то оратор, огромной известности человек. А этот просто похож.

– Ну, приводи, – сказала мама, и Клюеву показалось, что она немножко разочарована.

На другой день Андрей Петрович действительно пришел – высокий, солидный, упрямый и в пиджаке. Сначала он долго мялся в дверях, не зная, что ему делать с толстым батоном любительской колбасы и куда девать свою шляпу. Клюев встретил его долгими и продолжительными аплодисментами. Он так долго и громко хлопал в ладоши, что маме это, наверное, надоело, и она предложила ему отправиться хлопать в коридор.

– Иди-ка соседей порадуй, – сказала мама, – а мы тут с дядей пока кое-какие моменты по жизни обсудим. Ты ведь теперь у меня, как все, но все равно мой единственный. Иди, я тебе поцелую!

Мама его поцеловала, и он, схватив со стола фотографию, выбежал в дверь. И жизнь потом не раз награждала его аплодисментами.

Радио

Радио висело в комнате, на двух шурупах, крепко ввернутых в стену. Собственно говоря, это было не совсем радио. Это был, по словам мымы, репродуктор городской радиотрансляционной сети. Изнутри он был всегда настроен на музыку и человеческие голоса, а снаружи его украшала белая пластмассовая чайка.

Клюев любил слушать это радио. Последние известия или какую-нибудь героическую оперу. Известия иногда попадались хорошие, оперы – еще лучше. Сидя на стуле или лежа у себя за шкафом, он с восхищением слушал, слегка приоткрыв рот.

Читать он еще не умел. Книги казались ему большой человеческой тайной, сделанной из бумаги. Телевизора у них с мамой тогда тоже не было. Но зато были соседи. Или жильцы. Все они жили в длинной квартире на пятом этаже большого каменного дома.

Клюев с мамой занимали одну комнату в этом своеобразном мире жильцов. Кроме радио, висевшего на стене, в их комнате были трехстворчатый шкаф с зеркалом, стеклянная люстра с висюльками, две кровати, стол и стулья. Шкаф стоял таким образом, что за ним мог спокойно спать Клюев. Он там и спал, потому что за шкафом ему никто не мешал слушать радио и видеть сны.

Длинная квартира круглые сутки жила своей жизнью, интенсивность которой по вечерам достигала высот. Вокруг становилось раз в десять многолюдней, чем днем. За стеной кто-то пел, где-то передавали футбол, кто-то кашлял, а кто-то вел себя тихо, потому что его не было дома. А в кухне стояла неподвижно на подоконнике бутылка с подсолнечным маслом, и трое неразлучных друзей-шоферов разглядывали в табачном дыму заграничный глянцевый журнал с ослепительной брюнеткой на такой-то странице…

Об этой сложной, многомерной жизни ничего не говорили по радио. Иногда намекали, но Клюев этого еще не понимал. Зато если кто-либо из соседей шумно мылся в громадной пожелтевшей ванной, то мама об этом говорила: «Чистоплотные люди живут! Все как один певцы!» Тогда он бежал к двери ванной и кричал: «Петр Палыч! Вы слышали, что о вас моя мама сказала?»

Человек за дверью не слышал. Он пел и не слышал. Он не был профессиональным певцом. Он не был профессиональным летчиком, хирургом, милиционером, почтальоном, инженером, физиком, химиком, фотографом, животноводом, а также машинистом. Он не водил тяжелые составы через всю страну во Владивосток. Он свою известность получил, потому что работал в машбюро оператором пишущей машины.

Клюев не знал, почему у него такая профессия. А сосед знал. Это был полный, низкого роста мужчина с круглым, как обеденная тарелка, лицом. Его фамилия была Бочкин. Такие люди о себе, как правило, что-то знают. Он утверждал, что занимается своей работой не потому, что делать ему больше нечего, а в честь своей единственной тети Наташи по отцовской линии. Он говорил, что его тетя Наташа когда-то работала в издательстве на углу. Потом была война, и во время войны в издательство попала фугасная бомба весом килограммов 800 взрывчатки. А потом, уже после войны, здание восстановили и открыли в нем кинотеатр. А раньше, по его словам, там издавали много интересных книг. Эти книги сочиняли писатели. Они приносили рукописи в издательство и отдавали их тете Наташе. Она по десятью пальцами перепечатывала рукописи на машинке. Один раз она перепечатала на машинке невероятный по величине роман, который назывался «Декамерон». Его принес один переодетый в монаха писатель, которого звали Джованни Боккаччо, хотя на самом деле это был псевдоним. На самом деле фамилия писателя была такая же, как у соседа: Бочкин. На этом заканчивалось сходство соседа с переодетым монахом. Тем более что не монах, а сосед хотя и носил металлическую расческу в нагрудном кармане пиджака, однако никогда не пил кружечное пиво под парусиновым тентом ближайшего открытого кафе. Звали соседа Петр Палыч. Писал он не на итальянском языке и не каждый день.

Клюев вскоре после восьми часов вечера приходил в комнату к Бочкину. Вежливо приоткрыв дверь, он сначала входил, затем стоял, затем спрашивал:

– А почему, Петр Палыч, вы сегодня не пишете?

–А мне, юный хозяин страны, Боккаччо не советует, – отвечал тот. – Ты, Петр Палыч, говорит, сегодня на работе слишком замордовался. Так что ты сначала ванну прими, а после садись за свой роман. Авось, два слова за вечер напишешь. Или в Италию съездишь. Ты, юный, когда-нибудь ездил в Италию?

– Нет, я только к бабушке ездил.

– Эх! А в Италии как хорошо! Как там восхитительно! Там много фонтанов, тонких макарон, католических монахов, киноактрис, полицейских, статуй, картин, мотоциклистов, вина и все там поют. Вот так: «Кто мо-о-о-жет с маманей сравниться с твоей!»

Тут мама появлялась в дверном проеме и говорила строго:

– А ну, мальчик, быстро спать!

Затем Петру Палычу:

– А вы, Петр Палыч, не провоцируйте юное создание счастливой заграницей. Вы бы сами сперва туда съездили, а потом утверждали.

– А что? – Петр Палыч радовался, потирая руки и на глазах молодея. – Идея ясная. Скажите мне только одно, дорогая моя и красивая Анна Николаевна: денег где взять на поездку? Как мне на работе отпроситься? Не член же я партии, закоренелый не член!

– А вы накопите.

– И то верно! Надо, очень надо! Завтра же куплю на рынке цветную глиняную свинью с прорезью на спине и буду в нее каждый вечер серебро кидать достоинством в двадцать копеек. Всё, какое останется у меня от всех моих текущих расходов!… Эй, куда же вы, маманя с сыном?

Это был праздный вопрос, недостойный и тени Боккаччо. Мама не верила ни одному слову соседа. Она была беспартийной и по себе знала, что такое замордоваться на работе. А про соседа она говорила, что он самый настоящий придумщик фантастического. «Сковородку за собой не моет, денег у него нет и жениться ни на ком не хочет. Именно что Бочкин, а не Боккаччо. Поэтому ты включай погромче радио, когда Петр Палыч моется в ванной, а по радио оперу передают. Пусть слушает, какие артисты по трансляции арии распевают. Может, ума наберется».

Никто не знает, набрался ли Петр Палыч ума или нет. Но факт, что Клюев в детстве любил слушать радио.

Командарм

Про военных по радио тоже хотелось послушать. Так хотелось, что события за шкафом могли показаться слишком настоящими, а конь с оторванным ухом не совсем деревянным. Они ведь не только военные, а еще и действующие лица бывших детских сновидений и минувшей действительности.

А так как в их званиях он путался, то по неизвестной причине затесалось в голову старинное «фельдмаршал». Он потом неделю не мог сказать «старшина» или «майор». Все военные были у него не ниже «фельдмаршала». По званию.

А по радио – никакой путаницы! Там – настоящие командармы. Все, как один. И если крикнет один другому:

– Опять вы группировку проворонили! – Тут же другой закричит:

– Так точно! Проворонили!

Дисциплина!

Хотел ли он сам стать военным…. Хотел и сразу фельдмаршалом. Но было бы позначительней, если бы командармом. Он бы тоже какую-нибудь группировку проворонил. Поехал бы на радио и сказал об этом на всю страну.

А мог где-нибудь затаиться и на всю страну не сказать. Зачем выдавать военные тайны? Он ведь командарм, а все командармы – люди строгие и самые главные.

А то, что мама под вечер с работы пришла – совсем никакая не тайна. На ней её осеннее зелёное пальто с чёрными пуговицами. Она пальто сняла и, повесив на деревянных плечах в шкаф, села на кровать и стала стаскивать чёрные боты, в которых она ходила всю прошлую осень, а до этого еще и всю позапрошлую. Клюев стоял коленками на полу и ей помогал. Мама вздыхала и говорила про какую-то «загнанную лошадь».

Боты, наконец, снялись. Маме стало легче без них. Она помолодела на глазах. Клюев сходил в кухню и принёс горячий чайник, из носика которого шёл лёгкий прозрачный пар.

Сев за стол, мама сказала:

– Что бы кто ни говорил, а не будет войны. Сами военные не допустят. Хватит им, навоевались. А зачем воевать? Пусть лучше в гости приезжают. Накормим, напоим, спать положим. На работе у нас все женщины так хотят. Сегодня весь день радио слушали, а потом начальник куда-то уехал, и они стали все говорить: правильно, больше людям отдыхать надо. Куда-нибудь ходить, в театре оперу слушать, в хорошей компании шампанское пить, танцевать, загорать, в море плавать. А зачем воевать? Жизнь-то одна, а на войне любого человека убить могут. А то ещё искалечат, и будет он инвалид.

После чая и скромной еды мама ушла за шкаф переодеваться, и Клюев, прислушиваясь к шуршанию за шкафом, стал думать о том, что выдался, наверное, редчайший по характеру, самозабвенный вечер. Будет долгий, шикарный закат в родном городе. Всесоюзный гидрометцентр скажет что-нибудь яркое и приятное… А мама… Она развлекается и шутит, чтобы усталость снять. Ей до дома от работы шесть остановок на метро ехать, а потом ещё по тротуару пешком идти до подъезда и на пятый этаж подниматься. Вот она про всё это и шутит. И про военных, и про то, что войны не будет, и про женщин на работе. Ей так интересней. Ей так хочется. И теперь-то уж точно, судя по шуршанию за шкафом, она наденет своё хорошее тёмное вечернее платье с белым воротником и маленькой серебряной чайкой на булавке. И в этой вечерней одежде она в гости пойдёт. К Наталье Александровне, их соседке. У нее такие густые, шикарные рыжие волосы, что Пётр Павлович, сосед, в коридоре останавливается и говорит: «Наталья Александровна! Нельзя же быть такой заманчивой!» Что он имеет в виду?