Безликий

– Я сам уйду. Не нужно суда. Я уйду, а вы, Эраст Арнольдович, скажите, что я утонул или потерялся.

– Как я это скажу? Как ты смеешь мне такое предлагать?! Ведь это будет противоречить единственной правде! Кому как не тебе знать, что это невозможно!

– Почему невозможно? Взвесьте сами: на одной чаще весов – благополучие и спокойствие общества, на другой – ваша единственная правда. Я проснулся сегодня и услышал в голове голос, который сказал: «Ложь может нести благо, если ложь спасет человеческие души». Сказав жителям, что я умер, вы скажите ложь, но она будет нести пользу для всех людей. Если скажите правду, что я сомневающийся, то люди начнут ворошить прожитое, вспоминать прошлого сомневающегося, начнут рассказывать в тайне и осмотрительности друг другу те истории… помните те истории, в которых говорится о том, что за пределами селения А. не так уж и ужасно, как вы нам всем ведаете, и, что, более того, там намного лучше? Взвесьте здраво, Эраст Арнольдович…

– Молчать! – Крикнул судья, перебив Ивана в негодовании. – Твои речи оскорбительны! За них тебя можно отправить под суд сейчас же!

– Я сомневающийся. Мне уже все равно. Я буду изгнан, и сейчас я забочусь о том, что будет с селением после моего публичного изгнания.

– Нет. Нарушить правду я не в силах. – Сказал судья. – Придется тебя судить. И что потом будет… начнется новая волна сомнений… Зачем ты сомневаешься?! Правда – она и есть просто правда, кому как не тебе это знать? Пусть другие люди спорят из-за нее, кричат друг на друга, обличают друг друга, но они не сомневаются и не задают вопросов: они действуют. Иван, я знаю тебя с малолетства: ты всегда был смиренным, послушным и правдивым в высшей степени. Твое молчание для многих казалось малодушием и, скорее, пороком, чем положительным свойством характера, но я знаю, что твое молчание было милостыней, которую ты каждый раз подавал тем, кто в ней не нуждался. Ты мог молчать о своей правде, тем и отличался ото всех. А теперь… теперь, ты начнешь говорить, и что же ты начнешь говорить! Неужели правду говорили предки, что тот, кто долго молчит, молчит для того, чтобы в один день начать говорить и говорить так, чтобы его услышали те, кто раньше не слышал его громкого молчания. Что с тобой случилось?!

– Есть еще одно предложение. – Сказал Иван, оставив без внимания эмоциональный выпад судьи.

– Какое?!

– Я совершу побег. Я сам уйду. Прямо сейчас. Вы скажите всем жителям, что я сбежал, а о причине умолчите. Чтобы не было никаких лишних разговоров, мыслей и расспросов – увеличьте количество рабочих часов и ужесточите нравственные учения: всего две недели, проведенные в высоком темпе, и обо мне забудут. Эраст Арнольдович, вы – судья и в вашем распоряжении находится высшая правда, и, если это так, то ваша правда в том, чтобы сохранить равновесие и ясность умов жителей.

Судья с тревогой посмотрел Ивану в глаза, но в последующую секунду он будто что-то для себя решил.

– Уходи. Прямо сейчас. Но не забывай, что, покинув нас, ты не лишишься своей главной обязанности – обязанности говорить правду. Там, куда ты идешь, правда не в большой цене; о правде в тех краях принято говорить, как о ценности, но лишь как о ценности лицемерия и соблюдения тошнотворной формальности. Там, куда ты отправишься, это называется хорошим тоном. И ты, оказавшись среди тех людей, не сможешь лгать, потому что правда течет в твоей крови. Тебя ждут большие испытания.

– Не сомневаюсь в искренности ваших слов. – Сказал Иван. – Но мне не страшно. Мне было беспокойно и тревожно с самого утра – после прозрения – но теперь, поговорив с вами, я спокоен, и спокоен я потому, что есть весомая причина, по которой мне необходимо уйти из селения. Если предположить, что в наших краях не было бы наказания сомневающегося в виде его изгнания, то я бы ушел сам.

– Какая причина? Почему бы ты ушел? Твой тон ужасен! Когда кто-то говорил у нас в сословном наклонении!

– Эраст Арнольдович, вам, правда, нужно знать причину? Она вам не понравится.

– Говори сейчас же!

– Причина в том, что мне нужно знать. То, что я почувствовал сегодня утром – это необъяснимо; мне нужно знать обо всем; мне необходимо знать, в чем нас всех обманывают в этом селении и что было правдой, а что было ложью.

Лицо судьи покраснело; повисло тягостное молчание. Эраст Арнольдович несколько раз в негодовании поиграл скулами, ударил кулаком по своему столу и прокричал, что есть мочи, указывая на дверь рукой:

– Вон! Пошел вон, изгнанник! За такие слова! Обман! Не хочу тебя больше видеть!

Фарфоровая чашка, в которой был налит кофе, опрокинулась от сильнейшего судейского удара рукой по столу, и следом за блюдцем с треском разбилось.

2

Никогда бы Иван не мог подумать, что изгнание из селения А. окажется для него освобождением; никогда прежде он не чувствовал в своей душе парящую легкость. Ступив за пределы своего родного селения, – тот шаг был сделан мужественно и безо всякого сомнения, – Иван увидел то, чего не видел никогда раньше; Иван увидел мир, как он подумал в те прекрасные минуты: «Тот самый ужасный мир; мир, лишенный правды. Другой, прекрасный мир». Что Иван видел за свой двадцать один год в селении А.? Он видел длинные вереницы домов, расположенных по отношению друг к другу с педантичной стройностью; видел чистые улицы с ухоженными тротуарными дрожками, по бокам которых располагались аккуратные фонари; он видел (каждый день) бесконечные цветные плакаты, громоздкие баннеры, кричащие транспаранты, вывески, призывавшие к нравственному совершенству, провозглашавшие величественность правды или обличавшие человеческие пороки; Иван видел строгих и целомудренных людей, на лицах которых концентрировалась глубокая сосредоточенность и внимательность ко всему сущему, так как: «Чтобы узреть и обнаружить правду нужно быть последовательным в процессе сознания и быть в определенном (сконцентрированном) состоянии души»; все селение А. было воплощением рациональности и логичности: все в этом месте было продуманно до мелочей, все было пропитано духом прагматичности. Один из лозунгов, который каждый раз прочитывал Иван, когда шел на работу, гласил: «Лучше иметь меркантильное сердце, чем дух идеалиста». В селении А. можно было работать кем угодно, при условии, что работа будет доставлять обществу пользу. Понятие полезности местные ученые и мудрецы напрямую связывали с понятием правды, то есть одним из критериев правды выступала полезность: «Та правда является правдой, если она будет для кого-то полезна». Поэтому в селении не было ни одного писателя, ни одного поэта и ни одного философа: были журналисты, исследователи социальной жизни, психологи, моралисты, пропагандисты нравственности и агитаторы, деятельность которых была направлена на служение правде. В селении А. совершенно отсутствовал дух плюрализма: все было подчиненно принципу единства. Существовал общий для всех распорядок дня, по которому жило местное население, и с детства в сознание ребенка вырабатывалась строгая дисциплина, приравнивавшаяся к необходимой привычке, и привычке, которая (что главное) приносила пользу. Можно подумать, что образ жизни и образ мыслей людей в селении А. был во многом схож друг с другом – однообразен и во многом предсказуем. Но это было бы ошибочным суждением. За всей строгостью, педантичностью и подконтрольностью за каждым местным жителем, скрывалось та природная сущность человека, которую ничем не воспитаешь и не искоренишь. Эти сущности назывались пороками или недостатками, которые «вытравливались» или «выжигались» путем правды. Мысль была в следующем: человек, который воспитан по традиции и установленным канонам и говорящий правду, то есть человек, который дорожит своей репутацией, будет внимателен к себе и, несомненно, будет еще более внимателен к проявлением пороков в другом человеке, потому что будет неосознанно полагать, что другой человек также внимательно следить за ним. В этой формуле кроется принцип общественного воспитания. Другими словами: даже когда ты находишься один – ты не один и будь уверен, что за тобой следят. Именно поэтому селение А. достигло огромного нравственного процветания: «То, что дано от природы и то, что не приносит пользы, будет уничтожено правдой» – так гласила местная мудрость. Все это видел Иван в течение своих прожитых двадцати одного года, и это все было для него любимым и привычным, нормальным и жизненно необходимым до произошедшего с ним утреннего прозрения. И будучи изгнанным из селения А. и выйдя за его территорию, он почувствовал, что все его прошлое начало рушиться, иными словами, все его прошлое подверглось сомнению. За высоким каменным забором, который ограждал территорию селения, и за который никому не было дозволено ни смотреть, ни тем более выходить, Иван увидел бесконечное, необъятное зелено-желтое пространство, покрытое тонким слоем таящего снега и тянувшееся к голубеющему горизонту. Он долго, быть может, час смотрел на открывшуюся для него природу, о которой знал совсем мало, и знал он из одной книги, которая случайно попалась ему руки несколько лет назад. В той книги Иван с жадностью читал описания природы (которых было к его разочарованию бесконечно мало) и тогда-то он узнал о том, что такое горизонт. В селении А. из-за высокого каменного забора невозможно было увидеть прекрасную линию, соединяющую землю и небо, и Иван лишь предполагал в своих фантазиях, как она выглядит. Но увидев свои мечты в реальности, он не мог справиться с приступом бесконечной радости. Иван оцепенел: в его душе происходил переворот; его жизнь в те мгновения разделилась на два отрезка, на два диаметрально-противоположенные стороны, но те полярные точки, которые никогда больше не соприкоснуться. «Я был прав. – Сказал он себе. – То, что я вижу – это правда и все то, что я еще не видел, находясь за этим каменным забором, – тоже правда. Теперь мне нужно узнать обо всем».

Когда волнение и радость Ивана угасли, когда он вернул себе способность мыслить здраво и рационально, он спросил себя: «Куда мне идти? Куда податься? И что мне делать дальше?». На этот вопрос у него не было однозначного ответа, но по различным слухам он знал, что существует на Земле еще много городов и селений и даже стран, где, по его мнению, он бы смог отыскать жилище и какое-нибудь занятие. Но то были только слухи (которые выдавались, конечно, за правду) и Иван впервые усомнился в их истинности. Он смотрел на необъятное пространство, на бесконечное небо и не верил, что сможет отыскать себе пристанище. Тогда он решил, что пойдет по направлению горизонта, чтобы познать ту единственную линию, которая соединяет в себе землю и небо, поскольку, что могло быть для него более реальным и значимым в те странные минуты его жизни?

3

К удивлению Ивана линия горизонта не приближалась. По мере того, как он шел, горизонт, напротив, отдалялся, и через несколько часов его сменило очертание густого и, как ему показалось, такого же, как и небо, бесконечного леса. Иван не отчаялся такому пустяку; он подумал о том, что лес – это всего лишь временное препятствие и трудность, выпавшая на его пути к линии горизонта. Он не останавливался. Иван упрямо шел дальше, пробиваясь сквозь густую растительность и лесные дебри. Никогда ранее он не замечал в своем характере непреклонной веры во что-то ему непонятное, но то, что было реальнее, чем все то, что он видел и о чем думал в течение двадцати одного года, которые он прожил в селении А.. То непреклонное и стойкое чувство, зародившееся в считанные часы после изгнания, поддерживало его и не позволяло Ивану предаться отчаянию и унынию.