Безликий

Иван принял душ, почистил зубы, расчесал волосы и признался себе, что он сомневающийся. Признание прошло безболезненно: только сердце несколько раз подпрыгнуло в груди и появилось притупленное чувство тревоги. «Какая ирония судьбы. – Думал Иван. – Обычно сомневающимися становятся те, кто больше всех отдавал себя спорам и длинным рассуждениям о правде. – Иван помнил уроки, посвященные истории правды и тот раздел, в котором уделялось внимание инакомыслящим, сомневающимся. – Для меня никогда не стояло такого вопроса, но, проснувшись, я не могу думать о правде так, как я думал раньше. Все изменилось в одночасье. Никогда не предугадаешь, что тебя ждет. – Сказал он своему отражению в зеркале и постарался выдавить из себя улыбку».

Селение А. отличалось от других селений и городов еще и тем, что у его жителей отсутствовало понимание вины. Они, конечно, знали это слово и догадывались о том, что оно обозначает, но никто никогда не мог сказать, что он почувствовал вину. Местные мудрецы и ученые люди делали заключения, что в их понимании отсутствует определение вины, потому что они всегда говорили исключительную правду и не знали ничего помимо правды, то есть они не знали прародителя вины – умышленную ложь или подавленную сознанием правду. В селении А. часто говорили: «Не познавай лжи, не познаешь и вины»; среди прочего, местные жители, оставаясь с собой наедине, обретали покой и смирение и в тех случаях, когда в их жизни случалось нечто плохое, преступное и из ряда вон выходящее. Отсутствие вины заменял им здравый рассудок и вера в правду. Они говорили себе примерно следующее: «Для чего мне беспокоиться и тревожиться о том, что уже свершилось, если правда в любом случае будет выявлена? Зачем мне чувствовать то, что не принесет мне никакой пользы: ведь в чувстве вины нет никакой правды». Именно такими словами подбадривал себя Иван, когда вышел из своей скромной квартиры на улицу. Наступил выходной день, и можно было бы на законных основаниях остаться дома и подумать о многом: например, о том, во что превратилась для Ивана новая правда, как ему жить с ней дальше и что ему теперь делать. Остаться дома было бы целесообразнее и практичнее, чем выходить к людям: среди людей невозможно удержать правду, а среди четырех стен, капающего крана и тиканья часов отсутствует внешний раздражитель. Иван осознавал, что выходя на улицу тем днем ранней весны, он обрекал себя на изгнание; его выход приравнивался к тому, что он сам себе вынес приговор до того, как о наказании сообщит ему судья. Он думал о том, что можно было бы оставаться дома как можно дольше и постараться за это время побороть появившееся сомнение в том, что единственная правда, которая было ему знакома, может являться неправдой, то есть ложью. Но что-то внутри подсказывало Ивану, что ничто не сможет переубедить его, поскольку его сомнение было прозрением, яркой и огненной вспышкой на темном небосводе, которая осветила собой все то, что оставалось невидимым до этого мгновения. Иван быстрыми шагами семенил по тротуару и с волнением пытался пробудить то сильнейшее чувство, обуявшее его сегодняшним утром; но все было тщетно. Тревожное состояние и смятение души не позволяло ему воскресить то озарение и то чувство совершенной понятности жизни и понятности величия правды, которыми Иван был переисполнен еще несколько часов назад. То чувство было ни с чем несравнимо; и то чувство породило глубочайшее желание познания. Отныне познание новой правды, познание всего того необъяснимого, что Иван косвенно узрел в те мгновения, когда осветилась тьма, стало для него смыслом жизни, которого раньше у него не было, и о котором ранее он не задумывался. В селение А. рассуждать о смысле жизни считалось дурным тоном; тот, кто ищет смысл жизни – человек праздный и витающий в облаках, человек, у которого нет реального понимания жизни и трезвого на нее взгляда. Рассуждение о смысле бытия было сравнимо с детскими рассуждениями о том, сколько песчинок может уместиться на берегу моря или о том, сколько весит пятая часть жирафа, если десять чаек улетели под землей на Эверест, а в это время слон сорвал хоботом банан. Именно такими издевательскими аналогиями оперировали моралисты и учителя нравственности селения А., когда видели (преимущественно в подростках) желание познать смысл всего сущего и смысл своего существования. Короче говоря, вопрос о смысле жизни в селении был вопросом давно решенным. Немногим хватало смелости задать себе этот вопрос впервые или вновь, поскольку рассуждение о смысле жизни неизменно приводило к новому взгляду на понятие правды; верно и обратное утверждение: новая правда приводила к обретению смысла жизни, и смысла в глубокой тяге к познанию.

Полчаса Иван бесцельно слонялся по селению. Его поведение начало привлекать местных жителей; некоторые любопытствующие взоры начали хмуриться и догадываться в чем обстоит дело. Максимум через час Иван был бы доставлен в полицейский орган для формального допроса и, конечно, ему сразу же был бы представлен вывод суда (минуя все положенные стадии судопроизводства), который провозгласил бы его сомневающимся. (До сих пор ведутся многочисленные дебаты по поводу формулировок решения суда в селении А.: по общим правилам принято выносить обвинение – обвинительное заключение или обвинительный акт, но в селение А. не существовало такого чувства как чувства вины, поэтому судебное решение в этом месте называлось выводом). Далее в течение двух-трех дней состоялся бы суд, и Ивана бы судили по всей строгости закона и праведности. Но взоры небезосновательно мнительных людей не успели донести свои тела до полиции или суда, чтобы сообщить о странном поведении Ивана, содержащие признаки преступления против правды. Их опередил сам сомневающийся; Иван был в беспокойстве; он метался по всему селению в поисках чего-то важного, куда его направлял внутренний инстинкт. Пьяного ноги несут домой, также и Ивана – сомневающегося, ноги принесли в суд.

Судью он застал у себя в кабинете за вторым завтраком: чашка кофе, на плоском блюдце аккуратно лежало несколько бутербродов с сыром и ветчиной, взгляд судьи мечтательно, но строго высматривал что-то в окне. Кабинет Эраста Арнольдовича был открыт круглые сутки и к нему мог зайти любой, кто пожелает, но исключительно с целью практической: донос, явка с повинной, сообщение о возможном преступлении. Местный судья работал на износ: это и неудивительно ведь в селении А. штат органа полиции состоял из участкового, одного оперативного работника и следователя. В обществе, где все говорят правду, раскрываемость преступлений приравнивается к ста процентам, и работа правоохранительных органов сводится к минимуму. Основные полномочия по совершенным преступлениям берет на себя судья, и в его главную задачу входит вынесение своего вывода; институт доказывания в селении А. был упразднен множество лет назад, когда впервые был принят высший закон о единой правде, поэтому не было никаких оснований доказывать и объяснять тонкости и точности совершенного преступления. Эраст Арнольдович был наделен силой высшей правды, и его компетентность в вопросах соблюдения справедливости правосудия никем не могла быть оспорена (никто не сомневался, что судья, вынося вывод, говорит исключительную правду и, следовательно, сам предмет возможного оспаривания отпадал как атавизм).

Эраст Арнольдович отпил глоток кофе и внимательно обвел взглядом Ивана, который в нерешительности застыл в проходе. Из репродуктора тихо струилась классическая музыка.

– Здравствуй. – Сказал судья. – С чем пожаловал? Твой вид говорит о крайней озабоченности и беспокойстве.

– Я хочу донести о совершенном преступлении.

– Очень славно. На кого? Что за злодеяние свершилось в нашем селении?

– Проснувшись сегодня с утра, я посмел предаться сомнению. Я сомневающийся, и я хочу донести на самого себя.

Эраст Арнольдович поперхнулся кофе и подпрыгнул на месте: блюдце с бутербродами упало на пол. Раздалось звучание разбитого фарфора. Его взгляд в одну секунду выразил возмущение и негодование; но судья поспешил взять себя в руки.

– Кто-нибудь еще знает об этом? – Строго спросил он.

– Не думаю, но прежде чем придти к вам я около часа слонялся по селению. Могли и заподозрить.

– От чего же ты сразу не пришел! – Вскрикнул Эраст Арнольдович; на его лице читалась озабоченность, но, не дав ответить Ивану, он вскочил и подбежал к окну. – Так, так, вроде бы никто не подсматривает и не подслушивает, значит – пока что еще не догадались. Ох! Только бы не догадались.

Эраст Арнольдович был одним из самых главных и почитаемых моралистов в селении А.. Он всей душой волновался за нравственное воспитание и целомудренность местных жителей, и известие о том, что появился тот, кто сомневается, расстроило его в высшей степени. Много лет прошло с тех пор, как судья видел перед собой человека сомневающегося; в его памяти воскресли события того сложного и долгого процесса, который оставил неизгладимый отпечаток на всех жителях селения А.. Тот человек был не только сомневающимся, но он был и проповедником своего сомнения, он был бунтарем и был агитатором – человеком, как он говорил: «…который прозрел, чтобы увидеть правду о правде…». Тот сомневающийся желал одного: он желал свое озарение донести до каждого человека. Эрасту Арнольдовичу понадобилось немало усилий и средств, чтобы ускорить судебный процесс и в наикротчайшие сроки вынести вывод, в соответствии с которым, сомневающийся был изгнан из селения А.. Изгнание считалось высшей мерой наказания, поскольку ходили разные ужасные истории, которые рьяно поддерживали местные моралисты и учителя нравственности, о том, что за территорией селения царит абсолютная ложь. Подобные страшилки начинают рассказывать с раннего детства, и каждый житель больше всего боялся изгнания – изгнания в то место, где обитает ложь. Неизведанное и непонятное было намного страшнее ментальных пыток и умственных заключений, к которым прибегали в селении А. как к мере наказаний; неизведанное, которое находилось за пределами селения А., было страшнее всех существующих мер, которыми пользовался судья для восстановления справедливости. После окончания того трудного процесса над сомневающимся, Эрасту Арнольдовичу пришлось приложить немало усилий, чтобы искоренить крохотные початки сомнений – почти невидимые и неосознанные, которые появлялись у жителей, которые слышали речи оскопляющие единственную правду. И, вот, спустя долгие годы к нему в кабинет входит человек, который признал себя сомневающимся. Судья, увидев его, подумал, что Иван начнет кричать о своем озарении, будет всеми способами пытаться донести до людей свое открытие, но ничего из этого тот не предпринимал: он лишь неуверенно и сконфуженно стоял в дверях.

– У меня есть предложение. – Сказал Иван, наблюдая за беспокойством судьи.

– Какое? Какое предложение? Тебя судить нужно. Но как тебя судить… Ох, – вздохнул он, – ведь все узнают о том, что появился новый сомневающийся. Ты внесешь раздор и разлад в общество; мне вновь придется принимать усилия, и усилия в высшей степени трудоемкие, чтобы восстановить равновесие в умах людей!