Пардес

* * *

Вопреки своему желанию я все-таки пришел на вручение аттестатов.

– Еще немного – и ты… – Я лежал в постели, мать стояла надо мной, прикрыв рот ладонью. – Я не хочу этого говорить, Арье, но ты, упаси Боже, скатываешься… в неизлечимую депрессию. – Меня заставили подняться, одели, усадили в машину, я вышел на сцену. Церемония прошла безрадостно. Ни Оливер, ни Эван не явились. Рабби Блум назвал мое имя и, не взглянув на меня, протянул аттестат. В зале транслировали видео памяти Ноаха. Новую награду имени Ноаха Харриса – выпускнику, достигшему наивысших спортивных, нравственных и личных результатов, – вручили Амиру.

– Поздравляю, – сказал я, когда церемония завершилась. Мы с Амиром стояли в углу актового зала, возле стола с салатами, халами и холодными мясными закусками.

Амир зажал награду под мышкой.

– Где тебя черти носили, Ари?

– Нигде, – ответил я. – Нигде не носили.

– Ты просто не отвечал на звонки?

– На какие-то отвечал, разве нет?

– Почти нет.

– Знаю, извини, но… у меня такое чувство, что нам не следует общаться, – признался я. – И я понимаю, что это херня, правда, но… может, нам и не надо бы возвращаться к нормальной жизни? Может, нам теперь не положено ничего отдаленно похожего на… обычную жизнь? Не знаю. Ты вообще понимаешь, что я имею в виду?

– Нет, я не понимаю… – Амир примолк: подошел Донни, наполнил свою тарелку, опасливо кивнул нам. Мы кивнули в ответ. Мы уже привыкли к тому, что нас все избегают. – Мы с тобой последние, кто еще держится. Общаться необходимо, ты понял меня? Это вовсе не значит, что мы забыли о том… что случилось. Это значит… это значит, что мы нужны друг другу, потому что больше никого не осталось.

– А где Оливер? – помолчав, спросил я.

– Он до сих пор не в лучшем состоянии, – ответил Амир. – Я вчера беседовал с его мамой. Она сказала, он по-прежнему ходит по врачам и те никак не могут определить, почему он не реагирует ни на один из вариантов лечения. Кажется, они уже боятся, что он… ну, в общем, что это навсегда.

Родители мои мялись у двери, им не терпелось уйти. Рабби Блум уже испарился: он избегал и Амира, и меня. На другом конце зала спиной ко мне стояла София и принимала поздравления от толпы родителей.

– А… Эван?

– Я честно пытался, – сказал Амир. – Но ни встретиться с ним, ни поговорить так и не удалось.

– В смысле, после похорон?

– Что? Нет, ты же помнишь, ему хватило наглости пропустить похороны. И ты знал бы, как я к этому отношусь, если бы хоть раз ответил на мой звонок.

– Погоди, – произнес я, – но я… видел его там – правда, мельком. Когда говорил речь.

Амир нахмурился:

– Ты о чем?

– Ну да, я… мы с ним встретились глазами, и он тут же ушел.

– Не может быть, – возразил Амир. – Я твердо уверен, что его там не было. Он сейчас вообще ни с кем не общается…

– Амир. – У меня вспыхнула шея. – Серьезно, я видел его.

– Ладно. – Амир стиснул зубы, устремил на меня странный взгляд. Без бороды он выглядит степенно, подумал я. Другой человек. – Ладно, окей. В общем… Эв прячется с тех самых пор, как Блум его выгнал.

– Что?

– Я думал, ты знаешь. Между прочим, я оставил тебе целых три голосовых сообщения об этом.

– Я не…

– Ари, Эвана исключили.

Меня не заботило, почему Эвана выгнали, а нам позволили получить аттестаты. Может, он сказал рабби Блуму правду. Какая разница.

– Если кто и заслуживает худшего, так это он. – Неожиданно для самого себя я возвысил голос: – Он… Эван – причина всех наших…

Амир кивнул кому-то за моей спиной. Я обернулся, там стояла София в мантии и шапочке. Алая кисть – символ ее статуса лучшей ученицы – свисала на щеку точно там, где у Эвана шрам.

– Привет, – сказала она, едва Амир ушел. София была не накрашена. Она поднесла к губам пластмассовый стаканчик. Я заметил, что он пуст.

– София.

– До тебя не дозвониться.

– До тебя тоже, – ответил я.

– Похоже, мы избегаем друг друга.

– Да, – сказал я, – наверное, это правда.

– Я всего лишь хотела сказать, что ты произнес прекрасную речь. Я имею в виду, на… на его похоронах.

Каково это – жить с незапоминающимся лицом? Каково это – не думать о нравственной пропасти, отделившей то, какими мы были, от того, какими мы видели себя в будущем?

– А.

– Думаю, он бы… – София поджала губы, вспомнив, как улыбаться. – Я уверена, Гамлет, он очень гордился бы тобой.

Лучи прожекторов пронзали сумрак футбольных полей. Людям нужны венцы скорби, подумал я, а не покровы неведения. К чему притворяться, будто мы не сознаем своего положения? К чему притворяться, будто мы не знаем, что жизнь не бывает без скорби, а скорбь требует покорности, и лишь эта покорность скорби делает нас людьми? Я уставился в окно. Жизнь, что текла снаружи, на этих полях, сумела пробраться внутрь.

– Пожалуй, нам надо наконец поговорить, – сказала София.

– Окей, – согласился я, – давай поговорим.

– София. – К нам подошел ее отец, мистер Винтер, я поймал его настороженный взгляд. – Нам пора, если мы… не хотим опоздать на ужин.

Она кивнула, он отошел.

– Такое чувство, что он слышал обо мне, – заметил я, едва мы вновь остались одни.

– Да. Впрочем, как и все, Гамлет.

Меня так и подмывало сказать: как бы я хотел, чтобы меня не было. Но вместо этого произнес:

– Понятно.