Пардес

* * *

Через несколько дней, как я и предполагал, позвонила София. Сначала спросила, как я держусь. Так себе. Кайла у меня? Нет, и София это знает. Бездыханная тишина. Чуть погодя: со мной кто-нибудь есть? Родители? Амир? Да, соврал я. Да, конечно. А как она?

– Наверное, можно сказать, что я стараюсь удержать жизнь от распада.

– Поздновато, пожалуй, – заметил я. – Всем нам.

– Люди волнуются за тебя, Ари. Амир часто звонит. Спрашивает, не знаю ли я, как ты там, просит позвонить тебе.

Я выключил громкую связь, прижал телефон к уху.

– Знаешь что, Соф? С тех самых пор, как это случилось, я хотел одного – просто… оплакать его. Черт подери… – Злость преходяща, время преходяще, несправедливость преходяща, а самое главное – тело мое преходяще. – Я хотел оплакать его вместе с тобой. Но почему? Почему у меня такое чувство, будто ты единственный человек на свете, кто понимает?

– Ари.

– Почему я вечно… почему мне так отчаянно хочется урвать еще одну, последнюю секунду счастья с тобой? – Я примолк, прикусил губу. – Почему ты не пришла, когда я нуждался в тебе?

– Я не вполне понимаю, как… – Я слушал ее дыхание, телефон сиял у щеки. – Тебе-то это зачем, Ари? Зачем ты все время меня идеализируешь? Так… так непосильно. Ты с самого начала превратил меня в некое… даже не знаю… совершенное существо – просто потому, что ты решил, будто я нужна тебе. Просто потому, что та, кого ты выбрал, обязана быть особенной, правда? Обязана менять мир, обязана…

Несколько месяцев назад на занятии с рабби Блумом мы обсуждали “парящего человека” Авиценны. Заточенный в персидской крепости, Авиценна изображает человека; этот несчастный случайно явился на свет и всю жизнь висит в воздухе. Он не чувствует своего тела, но при этом все равно обладает самосознанием и способен осмыслить себя. Слушая тихий голос Софии – произвольный набор бесплотных звуков, – я падал, и падал, и падал, как этот парящий человек, пучок импульсов и ощущений, бессмысленно трепещущий в хаосе материи, навсегда удаленный из мира людей.

Постепенно я осознал, что в трубке опять тихо.

– София?

Она кашлянула на другом конце.

– Я сказала, что на следующей неделе уезжаю в Нью-Йорк.

Я нахмурился:

– Уезжаешь? Уже?

– Мне надо разобраться с документами, освоиться…

– Ясно.

– Мне нужно убраться отсюда. (А как же любовь к родному дому?) И возвращаться я не хочу.

– Я тебя не виню, – сказал я. – То есть ты звонишь попрощаться.

– Да, – ответила она. – Попрощаться.

– Но я… – Я уже не понимал, шепчем мы или кричим.

Нерешительное затишье.

– Что, Ари?

– Я хочу, чтобы ты знала… (Ее льдисто-серый голос. Ее переливчатые глаза, что я рассмотрел перед рассветом, посреди незнакомых очертаний моей комнаты. Ее безграничное одиночество, величественное, манящее одиночество, что хуже моего, и его ничем не заполнить.) Пожалуйста… я говорю правду, Соф. Я имею в виду – о том, что случилось с Ноахом.

– Я верю тебе, – не колеблясь, ответила она. – По крайней мере, я в этом не сомневаюсь. Но с тех пор как вы вернулись, я каждый день пытаюсь убедить себя в одном.

– В чем?

– Что ты не такой, как он.

Глаза мои попытались заплакать, но тело словно забыло, как это делается, и это меня удивило, учитывая, что последний раз, насколько мне помнилось, я плакал не так давно.

– Я… я не такой, как Эван.

После длиннейшей паузы:

– Я люблю тебя, Ари.

– И я тебя люблю.

– Прощай, Гамлет.

Она повесила трубку.