Пардес

– У нее есть мечты, Иден. Джульярд, медицинский колледж, Карнеги-холл. Если бы она оставила его, ей пришлось бы от всего этого отказаться. Но после всего, что со мной было, я… я хотел его. Очень. И я… это нас и сгубило, теперь-то я понимаю. Это сгубило нас и в каком-то смысле, наверное, сгубило всех.

И не успели мы с Амиром ему помешать, как Эван поднес зажигалку к покрову; тот съежился за считаные секунды. Эван двинулся к алтарю, ярко-рыжее пламя стремительно распространялось. Амир бросился на Эвана, пытаясь отобрать зажигалку, но Эван с неожиданной жестокостью отшвырнул его, Амир рухнул во внутренний двор, расплющив его. Когда я помог ему подняться, Кодеш ха-Кодашим исчез без следа. Эван пнул хейхал, и горящие обломки дерева полетели в кусты.

Мы смотрели, как горит Храм. Ветер перенес пламя с кустов на пальмы, кучи мусора, парты. Я представил Иерусалим в осаде, Тит полосует покровы, на ступенях святилища бурлит, пузырится кровь. Эван как-то сказал на занятии, что любая красота должна прятаться под маской уродства. (“Смотрите-ка, Фридрих Старк, – объявил тогда Амир, насмешив даже рабби Блума, – у нас появился новый философ!”) Почему-то сейчас мне вспомнилось именно это.

Амир забрасывал горящие парты землей. Но пламя, усиленное бензином, уже прыгнуло на самый верх груды и подбиралось к школе. Я ринулся в кусты, принялся затаптывать искры, опалил джинсы. Под моими кроссовками валялась полуобгоревшая карточка, оторванная от стены Храма: “Такой же ты была, когда впервые тебя я встретил. Три зимы седые”[309]. Эван стоял на остатках внешнего двора, пламя доходило ему до пояса, под ногами его тлели угли Иерусалима.

Я осознал, что кричу – не на Эвана, не на Амира, – указывая на свет в кабинетах, на припаркованные машины: до меня дошло, что в здании оставались люди. По воздуху плыл пепел. Я позвонил 911. Пламя перекинулось с верхушек пальм на окно второго этажа, взметнулось на третий, опустилось к подбрюшью школы, залило нас бессвязностью яркого света.

Сирены вдалеке.

– Ждать нельзя, – сказал Эван и, кашляя, похромал, ослепленный, к школе. – Я не хотел… надо найти тех, кто внутри.

Мы ринулись к двери, остановились перед огнем. У меня туманилось в глазах, я дышал дымом, воздух обжигал лицо, подпаливал кончики волос. Ужасные крики сверху. Нестерпимый жар, ночь рушится вокруг нас, двери нет, она не выдержала напора пламени. Амир пытается увести нас, Эван отказывается уходить. Яркий багрянец подобрался к крыше здания, увенчал нас золотистым нимбом. Разрушайте его, разрушайте до основания[310]. Пепел осыпал нас, пепел покрыл наши лица.

Приехали пожарные, оттолкнули Эвана, ринулись в ад пожара. Эван застыл. Нога его подломилась, и он сидел на земле, смотрел на пламя. Мужчины в касках разворачивали шланги, вода била во мраке, пар клубился, шипя. Подъезжали машины, соседи, ученики, родители запрудили улицы, столпились у ворот, смотрели, как горит “Коль Нешама”. Врачи, полицейские, пожарные-добровольцы, строители. Джио, дядя Ниман, родители Лили, семья Гэбриела, Донни с младшими братьями, Кайла с родителями, рабби Фельдман всхлипывает в платок. Позади всех рабби Блум со стеклянным взором, в темном костюме, тень его тонкого силуэта причудливо лежит на бордюре.

Было лето – кто мог оказаться внутри? Какая-то женщина – мать Джеммы? – утверждала, что там собрание по поводу подготовки ежегодного фотоальбома выпускников. Первый вышедший из школы пожарный вынес заходившуюся кашлем одиннадцатиклассницу – кажется, Дэвис назначил ее литературным редактором альбома. Следом вынесли Дэвиса и Лили, без сознания, погрузили в “скорую”. Приказа очистить территорию никто не послушался. Огонь удалось сдержать, но он никак не слабел. Вновь поднялась суматоха: одиннадцатиклассница на носилках очнулась и перечислила имена. Гэбриел Хоури. Дженнифер Бенсток. Илана Леви. Соломон Кац. Гарри Лассер. София Винтер.

Я согнулся пополам, кровь стучала у меня в ушах. Из глубин взываю к Тебе, о Бог![311] Хаос. Носилки. Тысяча огней. Бог, если Ты будешь хранить грехи, Господь, кто устоит?[312] Далекий голос: тебе не кажется иногда, что ты словно не здесь? Бледный силуэт – аристократические скулы, острые губы в пепле – на чьих-то плечах. Эван, в пыли, бьет по земле кулаками. Кто-то схватил меня за плечи, это была моя мать, я не мог подняться. И Он избавит Израиль от всех грехов его[313].

Тишина взорвалась. Все звуки вернулись – стоны, рев пожара, вой ветра. Эван встал и тяжелым взглядом уставился на огонь. Рабби Блум сорвался с места. Мимо нас стремительно пронесли носилки, и “скорая” уехала. Эван помедлил мгновение, давая рабби Блуму возможность перехватить его, и очертя голову ринулся в пламя.