Пардес

* * *

Мы встретились в тихом баре неподалеку от Юнион-сквер. Кроме нас, там не было ни души. Он пришел раньше меня и выбрал столик в глубине. Я едва узнал его. Он отрастил волосы до плеч и густую бороду – такую отпускают в трауре, она почти целиком закрывала шрам, виднелся лишь краешек под глазом. Кожа его была в ужасном состоянии, он казался намного старше своих лет. К столику он прислонил трость; у него подрагивали пальцы – очевидно, нервный тик. Он заметил меня, лишь когда я уселся напротив.

Мы долго смотрели друг на друга и не говорили ни слова. Он не протянул мне руку, и я обрадовался, поскольку сомневался, что ответил бы на пожатие. Наконец он улыбнулся – грустная усталая улыбка – и откашлялся.

– Ты еще пьешь виски?

Я кивнул.

Прихрамывая, он направился к барной стойке, вернулся с двумя стаканами.

– Я угощаю. – Он протянул мне виски.

– Что тебе нужно?

Он несколько раз моргнул. Мне показалось, он это не контролирует.

– Да уж, Иден, ты никогда не умел вести светские беседы.

– Как и ты.

Он поставил стакан.

– Мне вообще-то не надо бы пить. Желудок ни к черту. Так и не оправился с тех самых пор. – Я понял, что он имеет в виду, как бросился в огонь.

– А я подумал, ты опять в рехабе.

Очередная улыбка, проникнутая ненавистью к себе.

– Хватит с меня рехабов.

– Расскажи, как было в тюрьме?

– В тюрьме было… трудно. Тюрьма исключительно безрадостное место.

– А потом? Где ты был потом?

– Ты не читаешь газеты, как весь Зайон-Хиллс?

– Признаться, не читаю.

– Потом я был в психушке, – ответил он. – Тоже довольно неприятно.

Я медленно крутил стакан. Это вращение отчего-то меня успокаивало – может быть, потому, что напоминало, что и я, по сути, заперт в моем собственном мире, том, который существует отдельно от мира Эвана, и этой встрече не умалить того факта, что я вправе распоряжаться собою.

– Ты… сумасшедший?

Он откинулся на спинку стула, еле заметно поморщился, переменил позу.

– Кажется, некоторые люди в моей жизни так и думают.

– А что думаешь ты?

– Я скажу, что мы все немного рехнулись.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? – спросил я.

– Так, проездом, – ответил он. – Я здесь не живу.

Мы молча выпили. Я отчего-то вспомнил, что в последний раз мы с ним выпивали на том катере.

– Ты с кем-нибудь общаешься? – спросил он наконец. – С Оливером?

Я хохотнул. Вскоре после школы Оливер на полгода уехал в Израиль, путешествовать по какой-то программе, но вскоре ее забросил и поступил в бейт-мидраш в Хар-Нофе[322]. Женился на племяннице своего ребе и в Америку не вернулся. У него подрастают дети, он преподает в хедере. Зрение его так и не восстановилось. Он носит темные очки с толстыми стеклами и откликается на имя Элиягу Элиша – так его зовут на иврите. Иногда, поздно вечером, я думаю, что мы с Оливером обменялись жизнями. И он, как Шимон, вытянул лучший жребий.

– С Оливером – нет, только с Амиром, – сказал я. – Хотя в последнее время все реже и реже.

– Он, кажется, учится в медицинском?

– Недавно окончил, – ответил я. – Он же прошел программу колледжа за три года.

– Ну еще бы. – Эван прикусил ноготь, но тут же убрал руку. – Я слышал, он женится.

– Да.

– Молодец. Он всегда умел приспосабливаться.

– Он оказался лучшим из нас, – сказал я. – По крайней мере, после Ноаха.

Это имя вызвало молчание. Я силился различить фоновую музыку. Смотрел, как официанты ходят по залу. Меня и завораживало, и убивало, что другие люди понятия не имеют о том, что мы пережили.

– После случившегося поневоле усомнишься в этом, – подал голос Эван. – Тебе не кажется?

Я моргнул, уставился в свой стакан.

– В чем?

– Ну, Амир выжил… и, похоже, цел-невредим, – пояснил Эван. – У него не было травм. Ему достались успех и нормальная жизнь.

– Если ты хочешь сказать, что Ноах был нечист или недостоин, или что там еще взбрело в твою дурную башку, потому лишь, что он…

Эван вскинул руку, как прежде:

– Между недостаточно чистым и нечистым огромная разница, Иден.

Я покачал головой:

– Я не собираюсь это обсуждать.

Эван обвел взглядом зал, вновь посмотрел на меня.

– Ладно, а у тебя как дела, Иден? Все еще встречаешься с какой-нибудь особенной девушкой?

Я прикусил щеки.

– Нет, я… ничего не получилось.

– Ну, это до поры до времени. И сколько это продлилось?

– Года полтора.

Он коснулся трости, словно искал поддержки.

– Что случилось?

Я не ответил, и он закурил сигарету. Я отметил, что у него все та же зажигалка “Картье”.

– А Блум? Ты не общаешься с Сократом?

– Время от времени, – ответил я.

После пожара рабби Блум уволился и теперь внештатно читает лекции в Ратгерском университете. Периодически мы шлем друг другу письма. Один раз он навестил меня, я тогда учился на первом курсе. Мы погуляли по кампусу, выпили кофе. Перед тем как попрощаться, я хотел поблагодарить его за то, что помог мне поступить сюда, но не сумел подобрать слов. В письмах я рассказываю ему новости – о моей диссертации, не о жизни. Он непременно отвечает, без промедления, подробными рукописными заметками, приводит доводы, о которых я не подумал, советует книги, которые мне могут быть полезны. Я не прислушиваюсь к его рекомендациям. Для меня это в основном предлог, чтобы с ним пообщаться.

– А ты?

Он потрогал шрам – мне показалось, сам того не осознавая.

– Он не виноват в том, что с нами случилось.

– Разумеется, нет.

– А он считает иначе. – Эван прикусил губу. Знакомая привычка. Я вновь закрутил стакан. – Некоторое время я и сам так думал. Теперь нет. Теперь я понимаю, что этот человек был мне больше отцом, чем Джулиан всю жизнь.

– Да? А как же вся эта ницшеанская муть насчет того, что мы творим себя сами? О том, что мы сами себе отцы?

Он неодобрительно покачал головой, сигарета свисала изо рта.

– Хватит с меня этого. – Между нами вился дымок. От запаха табака меня мутило. – И я нашел тебя в Сети. Даже прочитал описания твоей научной работы.

– Я польщен, честно.

– Гегель, трагедия, вина, чувство. – Он улыбнулся. – Разве я так ничему тебя и не научил?

Друг Теннисона однажды предупредил его, что нельзя жить искусством. Я же после колледжа задался целью жить именно так. Я пишу о том, что Колридж называет “неявной мудростью, что глубже рассудка”. Я стремлюсь доказать, что в гегельянской трагедии нравственное чутье обязывает верить в неизбежную победу наших моральных устоев, пусть даже ценой саморазрушения героя. Под этим я подразумеваю, что порой мир требует уничтожить одного человека, дабы обеспечить спасение всем прочим и не дать исчезнуть тому, что доселе удерживало нас вместе. Мне нравится эта мысль. И моей кафедре тоже – если я допишу диссертацию.

– Надеюсь, что нет, – ответил я.

– Все-таки ты закоренелый идеалист. Может, это и хорошо. Вообще-то это даже замечательно. – Официант, нахмурясь, попросил Эвана не курить. Эван извинился, затушил сигарету. – Знаешь, во что я верю?

– Могу только догадываться.

– Как тебе такое? Я верю, что некоторым на роду написано быть несчастными.

– И что?

– Разве ты не согласен?

Я был бы рад, если бы его вопрос поставил меня в тупик. Я был бы рад покраснеть, как краснел, когда только-только приехал в Зайон-Хиллс. Теперь же я и бровью не повел. В окне за головой Эвана мелькало мое отражение. Я разглядывал свое лицо и скучал по детству в Бруклине более, чем когда-либо.

– Согласен, конечно.

– Как ты справляешься с одиночеством? – Он качнул стакан. – Может, тебе все-таки стоит жениться на ней.

Я отвернулся.

– Пардон?

– Просто для меня страшнее всего, даже после того, что я пережил за эти годы… – он устремил на меня сокрушенный взгляд, – ощущение нравственного одиночества. Я всю жизнь не могу избавиться от него.

Я допил виски, скрестил ноги. И приготовился задать вопрос, над которым раздумывал – в той или иной степени – последние семь лет. Порой мне на время удавалось предать его забвению, хоть я и сознавал, что этот вопрос – неважно, правильный или нет, осмысленный или нет, – определяет мое бытие. И сейчас, собираясь его высказать, я обнаружил, что у меня язык не поворачивается произнести эту фразу.

– Если бы этого не случилось, – медленно, с трудом подбирая слова, проговорил я, – как думаешь, чем бы все кончилось, если бы жизнь… шла своим чередом.

– Своим чередом? – Эван сочувственно улыбнулся, отпил виски. – Неужели ты – именно ты – действительно веришь, что можно жить без божественного вмешательства?

– Нет, – ответил я, – но я верю, что можно жить без того, что ты натворил.

Я задумался о том, что давно потерял. О той витой лестнице, о том, как выглядит гроб, когда его опускают в землю, о гранате, что истекал кровью в моей руке. Я подумал, что сейчас, когда я один и способен отказаться от своего права по рождению, я ощущаю себя больше евреем, чем некогда в Бруклине и Зайон-Хиллсе. Я думал о том, что для выживания необходимо найти то, что целиком завладеет умом, и все прочее станет неважным. Я думал о том, что скорбь в итоге, пожалуй, и возвышает душу, если убедить себя: коль скоро ты не подвержен страстям, то не стоишь и пережитого. Я думал о том, что никому полностью не удается оправиться от того, что некогда его ранило. Я думал о том, что памяти человеческой свойственно придавать событиям больший смысл, чем они имели в действительности. Я думал о том, что некоторые находят Бога, стремясь Его потерять, тогда как другие теряют Бога, пытаясь Его найти.

– Ари, – тонким голосом произнес Эван, – ты скучаешь по этому? – Он достал сигарету, но не зажег. Мне впервые за много лет захотелось напиться, но я не притронулся к виски, оставшемуся в стакане. Во мне давно что-то умерло, но лишь сейчас я остро это ощутил.

– Я не хочу об этом говорить, – сказал я.

– По этой ясности, по осознанию, что смотришь на самую прекрасную вещь, какую нам или кому бы то ни было суждено увидеть, по этому ощущению… божественного опьянения? – Он вынул изо рта незажженную сигарету, сунул в карман. – Вот что это было, Иден. Божественное опьянение.

– Знаешь, что сказал мне Оливер, когда я нашел его в лесу? – чужим голосом спросил я. – Он сказал, что нам нельзя было это видеть. Думаю, он был прав. Потому-то все и случилось.

Мне вдруг стало жарко, хотя сгущались сумерки.

– Ты никогда не думал о том, чтобы вновь оказаться там? – помолчав, спросил Эван.

– Думал, – ответил я. – Почти каждый день.

– Я возвращаюсь. – Он допил виски и встал. – Навсегда.