Далекий гость

— А ты? — искренне удивился я.

— У меня поважней забота есть — колхозный. Здесь я только консультант.

Я был рад, что обманулся в своих предположениях. Значит, Кузьма добился своей цели — делать все, что могут другие люди. Это ясно чувствовалось сейчас по его взгляду — живому, радостному.

— И давно? — спросил я.

— Да лет пятнадцать, Кузьма слегка задумался. — Я потомственный садовод: и отец, и дед, и прадед держали сад. Сам до армии кончил в Инсаре школу садоводов. Представляешь, как жалко было — теорию прошел, а практики… Бывало, на фронте увижу сад, так и тянет, как магнитом.

Между прочим, — продолжал Кузьма тихо, — эта страсть мне жизнь однажды спасла. Прятался я от немцев у одной украинки. Сижу в закуте и смотрю в огород. А окошко крошечное, не больше как в ладонь. А там у хозяйки пять-шесть молоденьких яблонек, слива. Запущенные, дальше некуда. Такая жалость меня взяла — больше не могу терпеть. Попросил я у хозяйки лопату и за день обработал все пристволья. Потом взял пилку с ножницами и стал приводит в порядок крону. А надо сказать, эту работу я до сего времени спокойно делать не могу. Чувствуешь себя творцом, художником. От того, какие ветки ты срежешь, будет зависеть будущее яблони — жизнестойкость, красота. И вот занимаюсь я этим делом, забыв обо всем на свете. И не заметил, как пришли к моей хозяйке немцы, сделали обыск и, как потом выяснилось, были даже в закутке, где я прятался. И тут их офицер увидел меня. Он дал знак солдатам остаться на месте, а сам пошел ко мне. Он подошел совсем близко и стал наблюдать за моей работой. А потом слышу за спиной:

— Карашо! Карашо!

Обернулся — передо мной немец.

— Черт с тобой, — говорю, — хватай! Только дай докончить яблоньку, — и продолжаю. Кончил. — А теперь, — говорю, — черт с тобой, бери!

А он подошел ко мне:

— Давай! Давай! — и берет у меня пилку. Подошел к последней, необработанной яблоньке и ткнул пилкой в толстый сук, а сам вопросительно смотрит на меня. Я кивнул головой, и он аккуратно, по всем правилам спилил его. Потом то же самое проделал с другим сучком. А я тем временем стал ножницами удалять с яблоньки лишние ветки. И хоть знаю, какая меня ожидает участь, а снова увлекся делом. «Хорошо, — думаю, — что этот боров хоть яблоньку даст закончить». И такая, смотрю, красавица получается — загляденье: чуть повыше остальных, ровная и в кроне редкостная симметрия. Немец тоже смотрит. А я срежу ветку, отойду подальше, порадуюсь и снова к яблоньке. Подошли два солдата с автоматами. Я отрежу ветку, думаю, все, последняя, сейчас заберут. Пригляжусь со стороны — нет, еще есть лишние. Отрезаю. Солдаты стоят. Ни разу в жизни не было у меня такой прекрасной яблони. Что ж, думаю, с такой красавицей в памяти и помирать не так страшно. Гляжу на нее, как дышу, — и снова нахожу лишние ветки, пусть крошечные, почти с мизинец, а все равно надо удалить.

И в это время офицер подходит ко мне, подает пилку и хлопает по плечу.

— Карош, Иван! — и добавляет своим солдатам: — Дизер гартнер ваар кюнстлер[10].

Ушли. Тут-то я и растерялся, чуть не сел на землю от слабости.

— Интересно, а если бы офицер заподозрил, что перед ним партизан, забрал бы тебя или нет?

— Сомневаться нечего, — ответил Кузьма. — Немцы — народ пунктуальный.

Мне очень хотелось знать, помнит Вельдин нашу первую саранскую встречу или нет. Но спросить об этом — ворошить в душе человека не очень приятные воспоминания, и я сказал совсем другое:

— Я, Кузьма, наверное, перед тобой в каком-то роде виноват.

— Ты? Да откуда?

— В госпитале не знали, где тебя подобрали. А перед тем как нас отправлять в тыл, санитар машины, на которой я лежал, сказал: они с шофером везли раненых и нашли тебя в снегу около какого-то сожженного немцами села, недалеко от линии фронта. Ясно было, откуда ты пробирался. Я просил его сходить к хирургу, санитар прособирался, а тут и колонна тронулась…

— А-а, — махнул рукой Кузьма. — Разобрались, что к чему.

— Ты что-то нашему особисту про предателя в отряде твердил. Что там у вас было?

— Э, брат, что ты задел. Тут рассказ долгий… Наш отряд под командованием Дмитрия Костенко досаждал фрицам. Громили обозы, взрывали мосты, жгли штабы, комендатуры. Перед одной важной операцией, когда всем отрядом решено было ударить по ближнему гарнизону, пополнить запасы оружия, наш Костенко погиб. Погиб глупо, загадочно. Ночью в землянке подорвался на гранате вместе со своим ординарцем. Одним из первых подбежавший туда заместитель Костенко Переялов пристрелил часового. В гневе будто.

Приняв на себя командование, он отменил налет. Стал посылать мелкие группы партизан на выполнение оперативных заданий. И что ни операция — провал. Не возвращались ребята. Переялов твердит: в отряде предатель. Надо удесятерить бдительность.

Никто, конечно, ни в чем не подозревал самого Переялова. Но однажды произошел случай, который заставил меня, — а я был командиром разведки, — кое о чем задуматься. Перед Днем Советской Армии, в феврале сорок третьего, вспомнил праздник в мирные дни, зашел я в командирскую землянку. После обсуждения дел говорю:

— Как праздник отмечать будем, командир?

Переялов отмахнулся:

— Какой праздник: не до праздников сейчас. У меня из головы не выходит один замечательный планчик. Давай-ка вместе обмозгуем.

И Переялов стал вслух рассуждать, как отбить у немцев обоз с теплыми вещами, предназначенными для эсэсовцев.

Но я, настроенный уже предпразднично, опять свое:

— Все-таки ты из разведки пятерых ребят отметь в своем приказе!

— Ладно, ладно, — кивнул Переялов.

О приказе он забыл.

Я не спал всю ночь. Ладно, думаю, война. Не до праздников. Но поздравить-то людей он мог. Потом убил безо всякого допроса часового, хотя выдержки у Переялова хватит на двоих. Может, убил он его до взрыва, а только говорит, что застрелил, не сдержался, мол, прибежав первым. И гибель групп одной за другой. Нежелание считаться с данными, добытыми мной и моими ребятами.

Я стал осторожнее с Переяловым.

Тут как раз у меня погиб помощник. Я взял в помощники бывшего политрука, бородача Карпуху, в первый год войны попавшего в плен, бежавшего и испытавшего все муки ада в концлагере. Карпуха появился в отряде недавно, но сражался умело и вынослив был удивительно. Он был на положении рядового, но партизаны смотрели на него как на командира и беспрекословно принимали его замечания. Черная борода почти по самые глаза мешала определить, сколько лет мужику. Я сам страшно удивился, узнав, что ему всего двадцать шесть.

Я заметил, что Карпуха осторожно изучает меня и людей.

А однажды, когда мы остались в землянке вдвоем, он врезал прямо:

— Кузьма, ты давно знаешь командира?

— Полгода.

— Как он попал к вам?

Я насторожился: вопрос политрука был созвучен моим собственным мыслям. Но я до поры до времени решил не выказывать подозрении. Зыбкие! Как можно спокойнее ответил:

— Да ведь к нам как обычно попадают — из плена убежал, а потом с месяц в глухой деревне отлеживался.

— Значит, из плена, — задумчиво проговорил Карпуха.

— А почему ты спрашиваешь?

Карпуха немного помедлил с ответом, внимательно глядя мне в глаза.

— Слушай, что я тебе скажу. В плену я работал на военном заводе. Делали снаряды. Были там и поляки, и французы, и сербы, и чехи. Но больше всего нашего брата — русских. Саботировали, конечно, как могли. То на электростанции генератор выйдет из строя, то зубчатая передача разлетится вдребезги на важном конвейере. Много кое-чего делали.

Немцы предпринимали самые строгие меры для предотвращения диверсий, вплоть до того, что меняли в цехах всех рабочих. Но диверсии не прекращались. Они, конечно, догадывались, что есть подпольная организация. Но найти нас пока не удавалось.

Наш подпольный комитет состоял из семи человек. Жизнь и работа осложнялись не только тем, что немцы с каждым днем усиливали слежку, на каждом участке поставили охрану, но и тем, что ребят косил голод. Немцы привозили новых рабочих. А чтобы столковаться, нужно время.

А тут еще один комитетчик что-то не рассчитал и сам погиб во время устроенного взрыва. Заменили парня другим, медником. Свои короткие совещания мы, как правило, проводили в разных местах и в разное время. На этот раз Арсений, наш руководитель, назначил встречу в самом тихом, безлюдном месте, где торчали недостроенные кирпичные стены почему-то непонадобившегося цеха. Здесь же вырыты были глубокие шахтные колодцы, в которые, не выдержав мук, бросились многие пленные.

Все мы, шестеро старых членов комитета и медник, расположились за высокой стеной, на самом краю шахтного колодца. Отчитались. Похвалили новичка. Его группа перерезала силовой кабель, в результате цех простоял около суток. Парень за короткий срок расположил к себе всех напористостью, когда отстаивал свои планы, готовностью брать на себя наиболее опасные задания.

На этот раз медник предложил сделать подкоп под солдатские казармы, склад газовых баллонов и взорвать их.

— Верно, это адски трудно, товарищи! — говорил медник, энергично махая правым кулаком. — Но игра стоит свеч!

В этот самый момент к нам врывается наш дозорный, неразговорчивый, тихий парень, исполнявший в комитете обязанности связного. Он стоял за стеной и должен был предупредить нас при малейшей опасности. В первое мгновенье каждый из нас подумал, что он за этим и явился. Но тот вплотную подошел к меднику, и медник прервал свою речь на полуслове. Связной, вздрагивая, с прозрачным от истощения лицом, с горящими от гнева глазами сказал голосом, перешедшим от сильного потрясения в хриплый шепот:

— Господин следователь?! Ты меня не узнаешь? Зато я тебя хорошо помню, гад!

Медник молчал, уставясь тупым тяжелым взглядом на парня. А нас, всех шестерых, какая-то неведомая сила подняла с бетонной глыбы, и мы взяли обоих в плотное полукольцо, прижав их к краю бездонного шахтного колодца. Мы чувствовали, какая страшная опасность надвигается на всех нас. Нам ничего не стоило столкнуть предателя в колодец, но медник видел по нашим суровым, беспощадным глазам, что мы ждем от него хотя бы одного слова. И он его сказал. Он весь напружинился и, дрожа всем телом, проговорил:

— Если я предатель…

Он раздвинул руками наш строй, стремительным прыжком преодолел расстояние до недостроенной стены, выломал два красных кирпича и также быстро направился в нашу сторону. Мы изготовились, мгновенно окружив его, готовые броситься сразу, как только он поднимет кирпич. Но он не поднимал его. Он протянул связному один кирпич, свирепо сказав:

— Возьми!

А второй положил на бетонную глыбу и, выпрямившись, произнес, отчеканивая каждое слово:

— Если я предатель — убей!

Он нагнулся над бетонной глыбой, ухватившись за ее край руками, и прижался правым виском к лежащему кирпичу. Парень подошел к нему, не отрывая взгляда от жутких глаз медника, и поднял над его головой кирпич. Мы отшатнулись, содрогаясь от предстоящей страшной картины. Никто из нас не вмешивался в стремительно развивающиеся события. Всех парализовала неожиданная сцена.

Грозным, карающим оружием мести навис красный кирпич. Но, соскользнув с ослабевшей руки парня, кирпич упал рядом с головой медника. Глядя на нас виноватыми глазами, парень, чуть не плача, проговорил: