Далекий гость

Кузьма и Люда вошли вместе. На нем был синий костюм, а на руках коричневые перчатки, поблескивающие свежим лаком. «Он их, конечно, только сегодня привез. Как-то он будет управляться с ними?» — подумал я с беспокойством.

Люда посадила меня рядом с Кузьмой, а сама села напротив, ближе к двери. Кузьма взял левой рукой бутылку, а правой — штопор и, быстро сняв с нее картонную пробку, налил в четыре рюмки водки. Остальные три рюмки наполнил красным вином. Он аккуратно орудовал «руками», то сжимая, то разжимая пальцы, и я не сразу заметил, что он этого добивается с помощью того, что каждый раз делает нажим пониже ладони другой рукой или касается края стола.

— По-настоящему не привык еще с ними, — сказал он потихоньку, склонившись ко мне. — Да и редко приходится носить их. Все-таки это так, для банкета, а работаю я только со своими, железными.

Гости приняли поданные Кузьмой рюмки, а передо мною водку Кузьма поставил сам. Люда встала, строгая, сосредоточенная. Она предложила тост за встречу друзей, и мы выпили.

Так уж водится, когда сойдутся фронтовики: о чем бы ни завели они речь, разговор все равно скатится к военным воспоминаниям.

— Кузьма, — спросил я, — чем все-таки кончилась история с Переяловым?

— Ну а как же! Сцапали! Правда, узнал я об этом уже в сорок девятом году, когда списался с товарищем с Полтавщины.

— Из соседних отрядов кого-нибудь прислали?

— Нет, так было нельзя, — спокойно объяснил Кузьма. — Переялов — враг опытный. Он уничтожил бы всех, под каким бы видом к нему их ни присылали. Выручила наша контрразведка. С ее помощью к нему прислали людей, будто от его хозяина… Взяли с поличным.

Друзья Лены с жадностью внимали словам бывалого партизана. И хотя они не раз слышали его рассказы в школе на отрядных сборах, для них каждый раз даже услышанный фронтовой эпизод становился волнующим, свежим. И это происходило потому, что Кузьма не пересказывал слово в слово то, о чем говорил раньше. Каждый раз он вспоминал новые подробности о подвигах партизан. Когда сидящая рядом с Леной быстроглазая девушка спросила, были ли в отряде женщины, Вельдин рассказал волнующую историю о санинструкторе Лиде, которая в сильный мороз несколько километров пронесла на своих плечах двух тяжело раненных партизан. Она их несла поочередно: пронеся несколько метров одного, возвращалась за другим. Одного, замерзающего, укутала своим полушубком, а другому надела на голову свой подшлемник. Спасла обоих, а сама через четыре дня умерла от воспаления легких.

Я и сам с восхищением смотрел на Кузьму. Ему повезло, он встречался в своей жизни с людьми редкой духовной силы и мужества. Чувствовалось, что они этими качествами одарили и самого Кузьму.

Но Кузьма встречал и других людей — надломленных невзгодами, с искалеченными душами, презирающих себя и ненавидящих весь свет. Вельдину хорошо знаком их мир, который нет-нет да и промелькнет, видимо, в памяти. Тогда его глаза туманятся грустью.

Вот и сейчас Кузьма поднес затянутые в перчатки ладони к лицу. Вначале я не придал этому жесту никакого значения. А когда сбоку посмотрел на его лицо, мне показалось, что оно придавлено горем. Но это длилось какое-то мгновение. Он опустил руки и встал. Обвел всех дружелюбным взглядом и улыбнулся:

— После речи хозяйки позвольте высказаться хозяину.

Он сделал небольшую паузу, глядя в открытое окно, в густоту сгрудившихся облаков, скрывавших предзакатное солнце, и мне снова показалось, что эта картина влила в его глаза каплю грусти, и сейчас все его мысли там, в отдалении. Кузьма отвел от окна взгляд, и мне снова подумалось, что я ошибся — никуда он в мыслях не уходил и грустным не был.

— Дорогие друзья! — сказал Кузьма. — Хорошо быть на земле человеком. Но не каждому это дано. Это светлое чувство не знакомо тому, кто считает себя выше других. Этого чувства лишен и тот, кто сломлен жизнью и уже не в силах поднять к солнцу свое лицо, — Кузьма замолчал, что-то обдумывая, и потом заговорил снова: — Я не знаю, за какие заслуги дается это счастье. Есть люди с большими, очень большими заслугами, но они лишены такого чувства. Значит, дело не в заслугах… Вы меня извините, я не мастер говорить, но я очень хочу, чтобы вы поняли главное…

Он снова сделал небольшую паузу, и видно было, с каким трудом он ищет нужные слова.

— За это человеческое счастье надо бороться. И бороться каждый день, каждый час! Бороться за человека, который в тебе есть, который заложен в тебе с рождения. Давайте вот за это и выпьем!

Весь вечер не покидало меня восторженное состояние. Оно продолжалось и утром, с того самого мгновения, когда, открыв глаза, я увидел себя лежащим в той же комнате, где желтый, как воск, потолок и во всю стену стеллаж с книгами, когда услышал за перегородкой еле различимые шаги Люды, готовящей завтрак. Почти одновременно встал со мною и Кузьма, показавшийся в дверях спальни.

Мы позавтракали и стали собираться: я — на автобус, Кузьма и Люда — на работу, Лена — готовиться с товарищами к экзаменам.

Люда крепко, по-мужски пожала мне руку и расцеловала.

От Лаймова до автобусной остановки на тракте около трех километров по проселочной дороге.

— А если взять чуть правее, пройдем садом, — предложил Кузьма.

— Ну конечно, садом! — согласился я с радостью.

Когда мы вышли, я заметил на правой стороне села молодой лесок. Березки, белевшие, как свечки, ровными стволами. Веселые клены, тонкие трепетные осинки. А когда мы подошли поближе, я понял, что принял за рощу защитную полосу, опоясывавшую весь сад. Деревья тянулись в три ряда, а между ними густо росли кусты акации и рябины.

Когда мы прошли сквозь густую защитную полосу, я ахнул: весь сад был усыпан бело-розовыми лепестками.

— Чувствуется, вас ждет хороший урожай, — восхитился я. — Как густо цвели!

— У нас каждый год неплохой сбор, — сказал Кузьма.

— Как так? — удивился я. — Это вроде примета яблони: год родить, год отдыхать.

— Нет, не совсем так, — поправил меня Кузьма. — За яблоней ухаживать, она каждый год будет радовать.

— Видать, у вас много мичуринских сортов, — показал я на два ряда стройных молодых красавиц яблонь, поднимавшихся заметно выше других.

Кузьма добродушно рассмеялся:

— Нет, дорогой, эти как раз свои, местные. Мне немало сел пришлось объехать, чтобы найти старинные сорта, которыми славился наш край — боровинку, скрижапель, антоновку, анис, мирончик. Ведь за войну у нас совсем не стало садов. Да и после войны, — сам знаешь, какой им был почет.

Мы прошли мимо плантаций смородины, малины, черноплодной рябины. Потом начались ряды вишен, слив, груш.

— Жаль, вот угостить нечем, — огорченно сказал Кузьма. — Ничего в саду не храню. Через полтора-два месяца приезжай. Не сможешь с женой, приезжай с ребятами. Буду ждать вас, и Люда тоже. Вон и автобус твой идет, — Кузьма кивнул в сторону ближайшего холма, опоясанного черным ремнем асфальта.

Мы подошли к остановке в тот момент, когда бело-голубой автобус, сверкая стеклами и никелем, уже сбавлял скорость.

Кузьма обнял меня за плечи, отстранив подальше от моей спины свои железные протезы. Автобус плавно остановился рядом с нами, и Кузьма опустил «руки». Глядя на меня грустным, размытым взглядом, он слабым кивком молча попрощался.

Автобус быстро набрал скорость и понесся по свинцово-синей трассе. Я долго смотрел, как шагает к своему саду Кузьма, пока он не растворился в густой буйной зелени.

Оказалось, не я один наблюдал за ним. Почти все, кто сидел в автобусе, проводили взглядом Кузьму. Сидевший впереди седой старик громко сказал, обращаясь ко всем:

— Видали? Вот это и есть знаменитый садовод Вельдин. Без рук человек, а какое чудо сотворил?

Несколько пассажиров охотно включились в разговор со старичком. Каждый рад был сказать доброе слово о Кузьме, хотя никто, пожалуй, не знал его лично. Пассажиры чувствовали, что я мог сказать о Вельдине куда больше любого из них, не случайно же тот обнимал меня, — но не спрашивали, уважая мое молчание. Я чувствовал на себе их внимательные, добрые взгляды, и меня все сильнее охватывала волна горячей благодарности к моему новому другу, к его саду, который будил столько доброго в людях. До свидания, вельдинский сад! Шуми прибоем, как шумит наша жизнь!

ДАЛЕКИЙ ГОСТЬ