Далекий гость

— Не могу…

Тогда медник зашевелился, медленно приподнялся, будто раздумывая, взял в руки оба кирпича, повернулся к парню и, взмахнув по-ястребиному руками, как крыльями, обрушил оба кирпича на виски парня. Тот осел на землю и соскользнул вниз, в пропасть…

Медник бросил за ним в колодец оба кирпича и, обхватив руками голову, со стоном бросился на бетонную глыбу, на то самое место, где только что лежал в предсмертном страхе.

Арсений пытался заговорить с медником, тормошил его за плечо, поднимал голову. Все мы понимали, какой страшной опасности подвергаем себя и всю организацию, оставляя все это в неясности. Один из членов комитета, видно убедившись в предательстве медника, решительно мотнул головою в сторону колодца и уже протянул руки к нему, но Арсений, охваченный мучительными сомнениями, тихо покачал головой. Не мог он, не убедившись полностью в виновности человека, предать его смерти.

— Вы знаете, какое легло на вас подозрение, — говорил Арсений, — сейчас же объяснитесь, иначе мы примем решительные меры.

Медник повернул к нам голову, желая что-то сказать, но слова его застряли в нервной икоте. Очень хитро играл предатель, он знал, что ему надо выиграть время. И он его выиграл, гад! Мы увидели идущих в нашу сторону людей. Можно было еще успеть расправиться с предателем, потому что за метровой глыбой бетона они не увидели бы, как мы сбросим его в пропасть. Надо было торопиться. Мы сказали:

— Арсений, будь решительным! Давай решать скорей: мы не в нарсуде!

Но Арсений медлил. Он молчал, мучительно думая.

Время ушло.

— Кончай перекур! — заорали подошедшие надсмотрщики.

Медник вскочил на ноги и быстро направился к заводу.

Ночью взяли пятерых членов комитета и многих ребят из организации. Всех их, конечно, казнили. Я спасся чудом. Еще вечером лагерный доктор уговорил меня лечь в лазарет. По его совету, я сменил в морге куртку с номером. Доктор списал меня, как погибшего при аварии…

Карпуха замолчал и о чем-то думал, видимо все еще находясь во власти тяжелых воспоминаний.

— Что же ты не спрашиваешь о меднике? — сказал наконец он.

— А чего о нем спрашивать? — ответил я. — Все равно он когда-нибудь попадется. Виселицы ему не миновать.

Карпуха положил руку мне на плечо:

— Этот медник и есть Переялов. Хорошо, я бороду по несчастью отрастил. Пацан искрошил отцовскую бритву, и в хате, в которой я отлеживался, побриться больше было нечем. Не будь бороды, вряд ли этот гад больше часа живым бы меня здесь продержал.

Нельзя было медлить ни одного дня. Мы решили переговорить с Петей Королем, командиром взвода охраны лагеря, отважным и умным партизаном, втроем арестовать предателя и судить его партизанским судом.

Но события развернулись по-другому. Находившийся в дозоре взвод Пети Короля случайно столкнулся с группой немецких карателей. Ребята вынуждены были отойти к лесу. Завязался бой. На помощь карателям прибыло подкрепление. Бой разгорался. Надо было продержаться до вечера, в темноте отступить и выбраться в безопасное место. Партизаны защищались отчаянно. Но ряды редели. Убило пулеметчика. Карпуха заменил его. Я лег к другому пулемету. Но немцы подтянули артиллерию. Рядом со мной ударил снаряд.

Пришел в сознание в землянке. Кругом в лесу еще гремел бой. С мучительной болью и страшным шумом в голове я снова пошел на помощь к своим. Уже на подходе к краю леса чуть не нагнал Переялова, осторожно шагавшего вперед с автоматом на груди. Одетый в белый маскировочный халат, широкоплечий и сутулый, он шагал no-рысьи, часто останавливаясь и озираясь по сторонам. Я шел за ним, прячась за сосны. Возле одной Переялов остановился. Внимательно оглядевшись вокруг, он взвел автомат. И только тут я с ужасом заметил, что он целится в затылок Карпухи, который перевязывал партизана. Я не успел вскрикнуть: раздался предательский выстрел, и Карпуха замертво свалился поперек раненого товарища. Я по привычке — руку за спину, за автоматом, чтобы прикончить мерзавца. Но автомата нет. Тогда я пошел вперед, чтобы задушить предателя голыми руками. В это время Переялов оглянулся. Он понял, что я видел все, но не торопился стрелять. Скоро я понял почему: вблизи раздались громкие крики:

— Товарищ командир! Товарищ командир!

Из-за сосен показались двое партизан из моего взвода и впереди них подгоняемый дулами винтовок верзила в новом овчинном полушубке.

— Полицая в плен взяли!

Переялов опешил. При людях безо всякой причины убивать их командира он побоялся. Но и оставлять в живых свидетеля опасно. Я тоже понял, что набрасываться сейчас на Переялова — верная смерть. Я стиснул в отчаянии зубы, чтобы промолчать и не бросить в лицо предателя гневное слово, потому что он скосил бы меня при всех.

— Вельдин и вы двое, — вдруг демонстративно прокричал Переялов, — быстро к мосту. Вышибите оттуда фрицев!

— Товарищ командир, там у них бронетранспортер. Из крупнокалиберного шпарит, — торопливо сказал один из партизан.

— Выполняйте приказ! — заорал Переялов. — Полицаем я займусь сам!

— За мной! — крикнул я и бросился вперед. Чувствую, что в это время Переялов будет наблюдать, как меня, безоружного, будет расстреливать затаившийся у моста пулемет. Тот не заставил себя ждать, и только я, проскочив кустарник у опушки, выбежал на косогор, дал длинную очередь. Я бросился на землю и пополз вперед, пополз на вражеский пулемет, потому что знал, что путь назад — путь навстречу подлой переяловской пуле.

Я полз, вплотную прижимаясь к земле, спиной чувствуя ветер пуль. Видно, где-нибудь впереди был спасительный бугорок и он мешал пулеметчику взять пониже. Но бугорок все время спасать не будет. Я чувствовал, что с каждым пройденным метром для меня меньше шансов остаться в живых. И вот уже, как ножом, чиркнуло вдоль правой лопатки. Но я знал, пока еще не ранен, это пулей полоснуло бушлат. Сейчас главное — беречь голову. И продолжал ползти, прижавшись щекой к земле. Эх, как позлорадствует следящий из-за сосен Переялов, когда мое тело распластается на этом бугорке. Я хотел остановиться и подождать своих хлопцев, если они еще живы, но рука вместо того, чтобы опереться об землю, пошла куда-то вниз. Я подтянулся и… о-о! спасение!.. скатился в воронку.

Да, пока это было спасением. Скоро вечер. Немцы на ночь здесь не останутся. Делая днем облавы на партизан, каратели ночью возвращаются в свое расположение. Теперь можно отдышаться и собраться с мыслями. Благо пулеметчик, потеряв меня из виду, прекратил стрельбу. С наступлением темноты надо бежать отсюда и пробираться в другой отряд или же через линию фронта в регулярную армию. Главное — сообщить своим о предательстве Переялова. Иначе он погубит всех до последнего партизана. Ну, дальше ты знаешь…

— А ты помнишь, Михаил, нашу встречу в Саранске?

Я кивнул. А он продолжал:

— Я тогда со многими встречался, но встреча с тобой особенно запомнилась. Врезались в память твои слова об отступлении. Я долго над ними раздумывал и понял их так, как надо. Я увидел, что отступил так, что больше некуда. Сел на следующий поезд и покатил в сторону дома. В Лаймове все было по-старому, как будто я ушел только вчера, а не мотался целый год. И Люда молодец у меня — встретила так, как иного с морского плавания не встречают. И в колхозе все те же командиры на местах. Только чувствую, что сам я стал другим: больше к жизни стал приглядываться, лучше в людях разбираться. И как только приехал, по-настоящему занялся руками. Только не как прежде. Колеся по стране, я встречал немало безруких братьев и видел у них кое-какие приспособления. Пригодилось.

Потом поехал в район. Опять к первому секретарю. Смотрю, вместо Нокова — Быстров. Говорю, так-то и так-то, председатель, мол, против, но я прошу направить меня садоводом в Лаймово и показываю свой диплом. «А как же, — говорит, — без рук работать будете?» — «А вот так». Достал я из кармана садовый нож, специально прихватил, смотрю — в чернильном приборе у секретаря торчит кучка карандашей. Один красный — сломанный. Я взял его левым протезом, придвинул к себе пепельницу и очинил. Потом вынул из кармана молоток, в правую руку его и говорю: «У вас, я вижу, картина ненадежно на гвоздике держится, скособочилась чуток. Позвольте подправить». Подхожу к портрету, чуть приподымаю правый его бок и вколачиваю гвоздь.

«Садись», — говорит первый секретарь и стал подробно расспрашивать, кто такой да откуда. А потом вызывает к себе заведующего райзо. «Вы говорят, садоводов никак не можете найти. А они, оказывается, нас ищут. Подготовьте товарищу направление в Лаймово».

— Ну, а как Сугубов?

— Тут уж Сугубову деваться некуда. Да и не было у него той власти, что раньше. Вернулись из армии фронтовики, уж не старики, а те, кто помоложе. Народ боевой, решительный. Сугубов поджал хвост. Да и попивать крепко стал. А дела в колхозе и раньше неважно шли. Это он всякими обманами в передовики пролезал. А при новом секретаре райкома не много языком намелешь. Раскусили Сугубова.

— Да, Сугубов человек был никудышный.

— А ты что, встречался с ним?

— Нет, слышал. Много слышал.

Меня взволновала откровенность Вельдина, и я не мог не ответить ему тем же.

— Ты должен знать, — сказал я, — что после госпиталя я искал Люду. Для меня она была самым дорогим человеком на свете. И вот вчера впервые, после двадцати лет, мы с ней повстречались. Мне было бы сейчас невыносимо тяжело с тобою говорить, если бы я к ней чувствовал что-то, кроме сердечной, братской дружбы. И я был рад, когда убедился, что она тебя любит. Правда, та Люда, из госпиталя, все равно осталась в моей душе, как самое заветное воспоминание, как песня, которая всегда звучит в сердце.

— Я понимаю, — склонил голову Кузьма.

Мы молча сидели друг против друга, оба растроганные только что закончившимся разговором. Но вот лицо Кузьмы засияло радостной улыбкой, когда он поглядел мимо меня вдаль. Я обернулся и увидел идущую к нам Лену, в светло-розовом нарядном платье, радостную, сияющую. Ее, видимо, смутили устремленные на нее восхищенные взгляды, и она еще издали поздоровалась со мною, а подойдя ближе, шутливо сказала нам обоим:

— Передаю слово в слово приказ мамы: за невыполнение условия договора вы будете оба лишены ее расположения и пирога. От имени мамы и от себя лично приглашаю вас на ужин, — Лена склонила голову, и русые волнистые волосы упали ей на плечи. Затем, еще раз одарив нас веселым взглядом, добавила: — Ждем! — и пошла к дому. Ото всего облика девушки — легкого шага, мягкого взмаха рук, плавных очертаний шеи и плеч — веяло очарованием расцветающей юности.

— Приказ есть приказ! — весело сказал Вельдин.

А дома чувствовалось что-то праздничное, торжественное, и мне как-то неловко стало, что в некоторой степени я был виновником этих приготовлений. Кузьма пошел в спальню переодеться, а я остался в комнате, где Лена познакомила меня с двумя своими одноклассниками — высокой смуглой девушкой, с живыми черными глазами, и спокойным крепышом, из-под тенниски которого выпирали тугие бицепсы. Здесь же сидела сухопарая строгая женщина, соседка Вельдиных Анна, о которой я уже кое-что знал из рассказа Люды.