Сады

1

Не стало Николая Романюка. Скончался он внезапно и, как говорится, на трудовом посту. Объяснял ребятам что-то по работе, а затем перешёл на футбол, помянул арбитра, который важнейший матч закончил на пять минут раньше срока и с тех пор получил прозвище «беспятиминутсудья». Ребята рассмеялись, а Романюк схватился за сердце...

Были печаль и медь. До самого проспекта его несли на руках, венки колыхались, как чайки на волнах, и от поступи всех полиграфистов города, к которым присоединились строители комбината, казалось, дрожала земля.

Только вчера он распоряжался в наборном, улыбался, покрикивал, суетился, привычно пощипывал двумя пальцами свою рыхлую, розоватую щёку, выбритую до синевы. И уже нет его.

Когда умирает наборщик, все слова, сложенные им в течение жизни, выстраиваются в почётном карауле. Об этом рассказывал нам в давние времена Иван Максимович Конотоп, большой любитель пофантазировать. Я поверил. Линотипы остановились, и все слова ушли на похороны. Заголовочные шрифты волшебно собирались в скорбные фразы. Тысячи нервов связывали Романюка с цехом. Он враз оборвал эту связь, и цех как бы кровоточил.

Среди провожающих я вдруг увидел старого Шевчука. Белые усы, чуть тронутые табачной желтизной, обвисли, и он сам поник больше, чем всегда. Взгляды наши встретились, он кивнул.

— Кто бы мог подумать! Такой Коля... — сказал он, протягивая мне руку.

— Смерть не разбирает, — ответил я. — Сошлась серия, выпал и номер на сей раз. Что у тебя, Фёдор Кириллович?

Видно, только и ждал он этого вопроса, так как недвижная и хмурая маска его лица вдруг осветилась страданием.

— Конец мне, — сказал он вполголоса.

Мне показалось, что я ослышался.

— Что ты? Зачем такое?

— А то, что жизни мне всё равно нет на старости.

Я промолчал, догадываясь, что́ тяготит его. Сам он во всём виноват.

— Сам же я и виноват. — Он словно подслушал мою мысль. — Не так, выходит, жил. Озлобился. На сына, на невестку... Ты нашего Конотопа помнишь?

Я кивнул.

— Фантазёр большой был. Буква — колосок, много букв — нива. Помнишь? Одна буква — буква, две буквы — слово. Держись сло́ва, в слове буква крепче. Слово ни ветра, ни зноя, ни стужи, ни дождя не боится. Смерти не боится. Ты помер, а слово — осталось. В оккупацию не стало Конотопа...

— Знаю. Он — хороший пример, как жить надо.

— Он — да, — подтвердил Шевчук. И без видимой связи продолжал: — А мне худо. Не ценил того, что было. Внуки, знаешь, что́ это?

— Я-то знаю.

— Ну вот. Две внучки, как козочки. У одной бантик и у другой. Одна постарше — голосистая, всё поёт, всё поёт. Я же в стенку стучу как заведёт. Надо же. Злобствовал, выходит, на детей. А она: «Пусть всегда будет солнце. Пусть всегда будет мама». Вот один живу...

Я кивал головой. Утешать его не мог. Мы уже стояли там, где надлежит думать об усопшем.

Видел я и Степана, сына Шевчука. Он не подходил к отцу; видно, обида ещё не прошла и вряд ли когда-нибудь пройдёт.

Но тут уж я не мог стерпеть. Подошёл к Степану и спросил:

— Как у тебя с отцом, Степан?

— Никак.

— То есть?

— Ни он к нам, ни мы к нему.

— Не дело это.

— Насолил он мне, вспоминать тошно.

— Всё же отец. Ему трудно одному.

— Пусть бы не мучил. Жили бы вместе...

— Надо забывать старые обиды. Сходи к нему.

— Не пойду.

— Нельзя быть бессердечным.

— Он мне чуть семью не развалил. Вы же знаете.

— Знаю. И всё-таки побывай у него. И не медли, слышишь? Ожесточился твой папаша, мы ему, типографские, правду в глаза сказали. А теперь — отошёл душой, оттаял.

Звуки похоронного марша сливались с причитаниями жены. А ведь говорят, надо жить, умирать и хоронить тихо. Только рождаешься с криком — и то неосознанным.

Степан, кажется, понял меня.

— Ладно, Анатолий Андреевич.

Когда всё было закончено и мы покидали холмик, я увидел зятя. Он стоял у зелёной «Волги», невозмутимо покуривая сигарету, и взглядом приглашал меня в машину. Я прошагал мимо автобуса, мимо такси, мимо товарищей, мимо начальников и распорядителей, и один бог знает, что делалось в моей душе. За мной приехала машина!

— Как ты здесь, Николай? — спросил я. — За кем приехал?

— Садитесь.

— Надо бы помянуть друга.

— Вам нельзя.

Коротко и ясно. Нельзя. Он всегда всё знает — что́ можно, чего нельзя.

Хорошо мне стало, вижу — забота.

Привёз меня домой. Клавдия ласково:

— Не очень устал? Садись к столу, поешь. Коля тебя от поминок уберёг. Устал? Ещё бы, весь день на ногах!..

В самом деле, потрудился я изрядно. Особенно ныло плечо: я оказался повыше тех, кто вместе со мной нёс гроб.

— Приляг отдохни, голубчик.

Понял: слишком близко снаряд разорвался, они и встревожились. Романюк-то помоложе.

— Ничего со мной не случится, — говорю. — Зря Николай беспокоился. Я ещё парень-гвоздь.

А самому плакать хочется.