Сады

4

Пенсия всё-таки догнала меня и стреножила. Провожали меня всем цехом, до сих пор слёзы на глазах, когда вспоминаю. Линотипы замолкли, и только расплавленный металл тяжело дышал в котлах.

Степан Шевчук — его назначили начальником цеха — произнёс речь. Он рассказал о моей жизни. Слушал я и думал: хоть далее рядового наборщика не шагнул, а всё же не зря прожил. Про то как раз и говорили наши, каждый вспоминал, когда я к нужному делу руку прикладывал, плечо под общую ношу подставлял. Говорили, что душой молод. Ещё про сад вспомнили. А я обнимал их мысленно. Во главе с Фаиной ребята прибыли однажды в сад, и через часок-другой не осталось на моём участке ни сорнячка.

«Душа человеческая всё равно что сад, — думал я, — она расцветает, если о чистоте её заботятся. А заведётся бурьян, так его выполоть надо, вырвать вон».

— Анатолий Андреевич — старый коммунист, — услышал я слова Марченко, — он пример классовой непримиримости, пролетарской верности... Не такой уж он добренький, как может показаться на первый взгляд. За человека постоит, но когда надо...

Опять Марченко про своё, про классовую любовь и ненависть. И тут какая-то дрожь, поверьте, пробежала по телу и я вроде помолодел. Гордость поднялась во мне и как бы осветила прожитое и предстоящее особым светом, как в юности светила, когда каждый был командармом, мировым революционером, Оводом, Гарибальди, Будённым, Коломаном Валлишем — австрийским бургомистром, которого фашисты повесили на тюремном дворе за то, что встал во главе восстания шуцбундовцев. Со слезами, помню, набирал я в своё время строчки о казни этого красивого, замечательного человека: он не успел скрыться, их схватили в горах, на заснеженном перевале. Я набирал эти строчки на линотипе, но в руках ощущал тяжесть винтовки. Ветер гражданской войны дул мне в лицо, и я пробирался улицами Линца к тюрьме, где томился любимый мною Коломан, совсем из другого класса, нежели я. Он был социал-демократом, но он был порядочным человеком, смелым и бесстрашным, а мы, комсомольцы типографии, не могли его спасти. Потом гитлеровцы схватили нашего Эрнста: мы его очень любили, и я возле своего линотипа укрепил его фотографию. Всю душу вкладывал в слова, которые набирал: «Преградим путь фашизму! Фашизм — это война»; «Но пасаран!». Мы не смогли спасти Эрнста Тельмана, Никоса Белоянниса, Гарсиа Лорку, поэта, расстрелянного испанскими фашистами, и Карла Либкнехта и Розу Люксембург, Мате Залку — Лукача, павшего в боях за республиканскую Испанию. Но все они как бы живые проходили мимо моего линотипа: я был их боевым товарищем, был самым непосредственным образом причастен к их судьбе.

Обо всём этом захотелось рассказать ребятам по наборному цеху вслед за Марченко, но когда он закончил, я вдруг встал и сказал:

— Товарищи! На правом берегу Днепра строители уже забивают сваи под фундамент нового полиграфического комбината. Это хорошо, пора кончать нам с кустарщиной, перебираться в более высокий класс. Я вот ухожу навсегда отсюда и, прямо скажу, завидую тем, кто будет работать в светлых корпусах нового комбината, в его наборных цехах. А ведь я помню, как металл подогревали керосиновыми фитильными лампами «Интертип». Да, да, вместо электричества — керосин. И дышали мы не только свинцовыми парами — ещё и вентиляторов путных не было, — а и керосиновым чадом. Вот так. С тех пор многое переменилось к лучшему. Не сравнить. Но плохо то, что вот ухожу я на пенсию с мыслью, что свинцовую пыль мы всё же до конца не осилили. А ещё хуже, что те, кто проектировал наш полиграфический комбинат, не поняли того, что свинец до сих пор тяжелее воздуха...

Все засмеялись. Ребята наши знают мою слабую струнку.

— Наш дед всё же очистит атмосферу вокруг себя... Ну, и мы заодно подышим. Спасибо дяде Толе за его заботы.

Пригласили нас как-то на важное совещание. В кабинете директора Марченко собрались инженеры, видные строители, прибыли специалисты из Киева. На стенах висят проекты будущего полиграфического комбината: прямо-таки Третьяковская галерея! Лувр! Картинки — что надо.

— Просим обсудить, товарищи, проект нашего комбината. Мы пригласили также и рабочих, старых мастеров, печатников, наборщиков, пусть скажут своё слово по поводу проекта... — Это — Марченко.

Дошла очередь до рабочих — все инженеры высказались, проект одобрили, поддержали.

Марченко меня тянет:

— Пусть Анатолий Андреевич... Старый наборщик, своё мнение имеет. Скажи пару слов, старина.

Я тогда и сказал насчёт того, что свинец тяжелее воздуха.

— Как вас понять? — спрашивает самый там главный.

— А так, — говорю, — что вентиляция у вас по старинке сделана. Если уж новый наборный цех, так новый. Вентиляция у вас опять же на воздушные течения рассчитана, а у нас надо не столь помещение вентилировать, сколь сам пол.

— То есть как это — пол?

— Свинцовая пыль, — режу, — оседает на полу, она, как ни крути, тяжелее воздуха, этого никто не оспорит. Надо её изжить, тогда всё вокруг очистится. А в проекте не предусмотрено.

— Что же вы предлагаете?

— Вентиляцию в полу.

— А как это сделать?

— Ваша забота, — говорю, — как. Тут инженерная мысль нужна. Я наборщик и знаю только, что свинец тяжелее воздуха...

Засмеялись инженеры. Один пожилой дядька, моих лет, пожалуй, говорит:

— А что вы думаете? Надо, надо прислушаться к голосу масс.

— Я не масса, а рядовой наборщик, скоро на пенсию. Но коль строим мы комбинат для будущего — должны всё предусмотреть, предвидеть и на страже быть. Прошу вас обратить внимание на пол — от него вся беда.

— Дался вам этот... вопрос пола! — сказал представитель полиграфического управления, оглядываясь вокруг и как бы ища сочувствия. — Тут собрались решать вопросы посерьёзнее. Как-никак миллионное строительство и вопросы экономики... целесообразности... комплекса...

— А я считаю, что здоровье рабочих — это и есть главный вопрос! От этой печки, в конечном итоге, танцуем — здоровье, благосостояние и будущее рабочего класса. И вряд ли стоит здесь острить этаким недостойным образом!

Поднялся с места наш первый секретарь райкома партии. Молодой, мы его недавно избрали.

Синий костюм отлично облегал его фигуру, галстук, словно язык пламени, полыхал на груди. Секретарь райкома как бы рассуждал вслух. Об активности и инициативе рабочего класса. О его ответственности за сегодняшнее и будущее страны и народа. Устами наборщика, говорит, к нам обращаются опыт и мастерство рабочего коллектива, его забота о грядущих поколениях и чистоте не только зданий, но и моральной атмосферы в коллективе.

Я и сам не подозревал, о чём высказался: говорил от сердца, что думал. А тут, выходит, целый комплекс...

— Мне бы хотелось, чтобы авторы проекта подумали над словами товарища. Может быть, и в самом деле свинец тяжелее воздуха?..

Так он закончил на весёлой ноте, и в комнате оживились. А я подумал: «Головастый парень. Жаль, если вскоре выдвинут на другой пост. Пусть бы хоть посидел до окончательного утверждения проекта».

И вот сейчас, на прощальном собрании в цехе, я снова вспомнил о том злополучном проекте и мечте моей жизни — вентиляции пола.

— Не смейтесь, — продолжал я, — тут дело весьма серьёзное. До сих пор в проекте перемен вроде не слышно. Может, кто сопротивляется по амбиции, может, по нежеланию возиться. Есть такие люди, к сожалению, что о будущем не задумываются. Ну, их уже раскусили давно. Давеча на совещании секретарь райкома гвоздил таких. Любо-дорого было слушать. Нам же, товарищи, дело надо до конца довести, секретарь поддержит, коли не пойдёт на выдвижение, а я прослышал, что долго ему здесь не сидеть. Ну, этот ли, другой ли, а нас поддержат. Так что, товарищи-друзья, будущее ваше в ваших же руках, чтобы грядущие поколения понимали, кто сидел за линотипами... Вот Марченко здесь присутствует, спасибо ему, и ты, Шевчук, нынешний начальник цеха, вы тоже рабочие и не сдавайте позиций. Рабочую гордость надо держать высоко и думать о будущем...

Так я ушёл себе на пенсию. Иногда захаживаю к ребятам. Как-то привёл внука своего, показал линотип, на котором работал. Мальчишка стоял, как заворожённый; линотип трещал, словно рассказывал долгую историю жизни — своей и моей. Потом Витьке отлили строчку — имя и фамилию — и подарили на память. Все твердили, что дюже похож на деда, но я только ухмылялся: желают старику приятное сказать. Он как раз похож на Клавдию — красиво и ладно скроен. Пусть лучше на неё, нежели на меня.

Он изучает английский в группе дошкольников, куда я отвожу его два раза в неделю. По дороге домой он без умолку щебечет. Оказывается, я называюсь «гранд-фазе», то есть большой папа, а язык при этом выделывает такие коленца, что трудно представить. В наше время увлекались эсперанто, хотя успеха не добились.

Николай проходит курс английского одновременно с сыном. Дело в том, что его предупредили о предстоящей поездке в Индию. Английский язык даётся Николаю с трудом.

— Самолёт — эрплейн, — обучает меня внук, — сабля — сээд.

— А как по-английски «карандаш»?

— Пенсел. А книга — бук. Тетрадь — копья бук. Ручка — эбен.

— Ну вот. Хорошие слова. Они тебе понадобятся. Эх ты... милый бэби...

— О дедушка, ты тоже знаешь по-английски! — Внук даже подпрыгнул от удовольствия. — Ты был в Англии? Нет? А в Индии ты был?

— Нет, и в Индии я не был.

— А мой папа едет в Индию. Он обещал привезти игрушку — слонёнка с электронным устройством.

— Откуда ты знаешь про электронные устройства? — искренне удивился я.

— Папа рассказывал.

Отлично, Николай! Когда только ты успел посвятить его в такие глубины техники? Ведь весь «пусковой период» ты почти не бывал дома.

Потом Николай пришёл и сказал, что всё уже утверждено и он едет. Командировка. Без Лиды,

— Не вздумай в джунгли на охоту ездить, — наказала Клавдия.

— И чаще вспоминай, что у тебя есть жена и сын.

Надо ли говорить, чьи это слова?

— Привези цветной кинофильм, — попросил я. — Про слонов и прочую экзотику.

Сынок же попросил папу:

— Если не найдёшь электронного слона, привези живого. Маленького.

Николай улыбался.

ПОЭМА О ТОПОРЕ