Поцелуй мамонта

Бежалые от немца красногвардейцы поселились с такими же прибеглыми семьями в ветхих казармах.

Заняли тараканьи люди чердаки, подвалы, пустые цеха и бывшие тюрьмы.

Забрались на вавилончатые койки, задёрнулись шторками едва как.

Койка — квартира.

Соседка — жена.

Будто единой портянкой накрыло страну и вонючие бабские подолы тут же стали коллективными.

Обобществились шутки военные, прибаутки домашние, лозунги бесшабашные, трели пулемётные, и всё кусачее трезвонили одиночные писки комаров девятого калибра.

Деревенское, рабочее, революционное, обедневшее, красное и побелевшее, золотопогонное, профессорское, театральное, пьяное и блюющее, потное, дымящее и одеколонное сблизилось и совокупились будто в княжестве Суринам.

Смешались в этой куче падшие женщины и скопившиеся на краю пропасти, подталкиваемые умелыми соседками.

Проститутки против всей этой бедной женской, кухонной братии стали обеспеченными дамами. Напрочь забылось слово «любовь» и даже во многих семьях воцарилась вражда.

— Если что — съем!

Походило это на правду. Боялись мужей женщины: перестали рожать, отдаваясь понарошку.

Мужчины — кто посмелей и с наганами — залезли в реквизированные по бумагам городские хаты; хозяева их пошли в утиль.

Бандиты запросто здоровались и пошучивали с бывшими надзирателями, обещая при более удобном случае расквитаться по — честному. Прилюдно пускать в ход перья — пули уже не стеснялись.

Ещё не лютовало, но уже приноравливалось к новым правилам и тренировалось в огородах и задворках молодое и голодное ГПУ, готовя к пенсии напившуюся до кровяной одури вампирную даму и мать её ВЧК.

Сто тысяч членов молодого рабочего государства российского уже вкушают прелести работы комиссии, складываясь в гробах, рвах и тюрьмах компактнее, поджидая новых подземных жителей, умеющих вертеть лопату и ловко закидывать землёй своих же товарищей, первейших в очереди за смертью.

Крахмальные воротнички и дамские шляпки уходили окапывать фронтовую линию и отчего — то не возвращались домой.

Слуги красного дьявола лучше других нацелены обыскивать, раздевать, стягивать сапоги с убиенных врагов революции.

— А что тут такого? Сами виноваты. Не пошли по красной дороге своей волей — идите колдобинами, смертельной темноты перелесками, идите туда, где не сможете помешать.

— Гражданин Романов, Вам разрешается войти, — вежливо приглашал в Ипатьевский дом Его Бывшее Величество некто Шая.

— Чрезвычайка, куда вы смотрите! Гоните отсюда этих русских зрителей! — выпроваживали народ от царя.

Ни один покойник, кроме царёва тела, чистого как роса, не вредил ещё так революции.

***

Расторопные нищие пуще облепили решётки Летнего сада, поселились под бескоробочными мостами, — через два океана, ровно против жирной, богатой картоном и водяными знаками Америки.

Обнаглели и стали просить еды, не взирая на особо потёртые пальтишки граждан и прочих балерин, ссорясь сами с собой, отбирая друг у друга последние мусорные крохи.

Юнкеров — защитников уже пощипали как цыплят. Появились новые враги. Это шпионы — гимназисты фронтовой полосы.

— Гаврош?

— Нет.

— Стрелять гаврошей без разбору.

Полюбилось собирать детишек, садить их в качестве заложников за своих белых отцов: глядишь, отцы одумаются! Надоедало держать — к стенке. Трёхлетний младенчик? Какой хорошенький! Ах, вшивый? Об стенку его — и всё лечение!

— Девочка?

— Да.

— Девочку подержим. Пока не надоест.

Город Екатеринодар:

— Гимназистка? Тридцать гимназисток? Вот это улов. Пять к "наркомвоенмору", пять в Старокоммерку — к Кобзырю (у него конный отряд бездельничает), пять в «Бристоль» к матросам. Остальных в Кубань — Карасунь!

— Дык, изнасилуют же!

— Дак, потому и говорю, что к матросам и в конницу. Скучают ребятки!

По градам и весям скоро покатится ещё больший террор.

Стал пользоваться большим спросом в ЧК следующий товар:

— битое стекло для клизм, сковородки, лёд, пламень, соль, ящики с трупами, крысы, скальпели, крючки, граммофонные иголки, спички, бочки с гвоздями, шланги, ремни, распятные кресты, пилки — живодёрки.

***

Кто поймет в суматохе хоть что — то? Никто не хочет понимать: все под страхом расстрела. А угроза расстрела — лучший кнут для любого народа. Что к чему? Почему так не любят умирать?

Уже год, или два, как разверзлись сумрачные, тяжёлые на выезд границы, и прёт в обе стороны то ли разная сволочь, то ли напуганные людишки.

Присматриваемся в сторону солнечного на вид, а, на самом деле, — обыкновеннейше таинственного, намагниченного тишиной и семейной лаской иностранного бугра.

Нет, теперь всё гораздо проще — как на любой бойне: в одну сторону глядят и молят о пропусках мудрые и слабые интеллигенты и настоящие предатели. Очереди, очереди. Даже за смертью стоят в очереди. Всё повергнуто в ужас.

В оборотную сторону колготятся и топчут русскую землицу полчища страх нагнетающих иностранцев с железами в руках, со стальными, когтистыми гусеницами вместо ступней, с чемоданами и винтовками в купейных поездах.

А хотели бы краснорусские комиссары поскорее им самим гирь навесить, освободить для других казематы — и в Колыму! В Колыму, в Колыму на заслуженные рудники.

Пугают неизвестностью приятно жужжащие в небесах, но колкие близ земли, эропланы.

— Кино снимают! Артисты безштанные летят, — кричат малые детишки в фартучках, пелеринках, в под колено завёрнутых матросских брючатах.

— По крыльям щас станут ходить, на зубах за верёвку висеть и, вдобавок, крутиться юлой.

— Ложись! — орут бывалые мужики, сблизи нанюхавшиеся степного пороху, избежавши в равной степени смертельных ипритов, одурев от лукавых газов, вызывающих непроизвольную щипоту глаз и лиение слез.

— И — и–и! — воют одурелые бабы и натягивают на детей кружавчатые подола. Потому как дуры они все. В воздухе и так нечем дышать.

Блеванье и кишки расползаются по военным дорогам и тротуарам гражданским.

А вот и дожились, наконец! Без гробов стали ложиться в землю обеспеченные граждане. Кончилось у них золото и фамильный фарфор.

Товарищи рабочие, крестьяне, инженеры, служащие неопознанной гурьбой валились и застилали телами леса, овраги, окопы.

Попрятались до лучших времён самые неотощалые буржуи, не догадываясь о раскладе судьбы. Поверили словесам белых генералов, но в армию не вступили. Другое дело — честное офицерьё. Да и те: одни не подрассчитали сил, другие во рвы ушли.

Купили дешёвые картузы лавочники.

Баранку на день рождения стало возможным выменять на последние золотые часы.

Зубы и челюсти заменяют в обменной торговле мелкую сдачу.

Орлы давно свалены с фасадов.

Перестали коптеть коллективно — водогрейные шуховские котлы.

Через тонкие водосточные трубы пошёл дым буржуек.

В буржуйках пламенеет мебель, книги, скрипки, радуя квартирантов животворным теплом.

Не до музыки, не до роялтей, не до процентов, не до удоев и урожаев в стране теперь гражданам.

Тепла, дайте тепла!

***

А вот уличным татарам, обочинным русским Москвы, Питера, Казани зажилось значительно веселее. А то! Рацион, наконец — то, поменялся и у тех, и у других.

Русские путешественники, притулившись у тележных колёс, доедают татарских собак. Обгладывают до косточек. Переламывают. Вытрясывают мозг. Вкусно!

— Косточки — то не выбрасывай, — учат младших, — ещё на пару супчиков выйдет.

Сибирские прибеглые татары с горячим приветом от мирового пролетариата, с поклоном к мусульманской комбедноте стали кушать чужих младенцев.

— Может и своих заодно хрумкают каннибалы, — говорят жёлтые газеты того времени. Рассуждают: к чему им ребёнок в дороге?

Врут, поди, газетчики!

— До плаценты не додумались, не скумекали русичи, — говорят, посмеиваясь, опытные чинские гурманы. Кошки, а особенно котята, им нравятся больше. Но кошки толще котят. Но и выращивать их некогда.

— Не выходи из ограды. Сиди дома, — говорят русским деткам городские, заботливые, настоящие матери.

— Не отпускай кухаркину, гувернантскую, папкину руку!

— Не плачь: голодный татарин (сибиряк, хохол, казак, цыган) услышат. Вон они, с ножами — то по ночам колобродят. Точат об ремни самодельное железо и на крутильном наждаке искрят лезвиями профессора этих дел.

Поуменьшилось от таких безобразий бродячего собачества.

С уходом с улиц псины кончился в прачечных стиральный порошок.

Да что порошок! Исчезло даже на жёлтой стороне50 Петрограда мыло.

Вдобавок суровые ветры оборвали чахоточные леса соборов и посыпалась как перхоть с облысевших голов лёгкая крышная жесть.

***

В золочёные купола Исаакия Никоша по той простой дырявой причине стал заходить как к себе домой. Но там не интересно: вместо ожидаемого великого пространства обнаружил только щель, чуть более толстую, чем промежуток между скорлупой и плёнкой белка. На верхнюю башенку вела зигзагами чугунная лесенка. Под лесенкой дохлая кошка, ближе к шпилю — засохшие тушки голубей. Несъедобно это. И не с кем словом перемолвиться.

Балуясь озорным приглядом и пчёлкой трудясь над личным пропитанием, летал Никоша безмерно, побаиваясь только случайной стрельбы, которая порой усердствовала по любым пустякам, — что твой рождественский фейерверк.

Видал кто — нибудь такое, чтобы каждую ночь праздник?

Никто такого раньше не видел.

А в бывшей столице оживлённо и развесело с этим балаганом.

Никоша, изучая свежеиспечённые и черствеющие сразу до чугунной крепкости правила революции, любил заглядывать в окна и форточки, наблюдая за любовными растопырками, непрекращающимися, странными при любых невзгодах. Любопытничал и примечал за ещё более вечным домашним браньём, за звонким, извечным сковородочно — головным бумом общественных — на этаж — кухонь, за кровавыми разборками в редких теперь благотворительных столовых.

Не брезговал Никоша нюхать брюквенных борщей и пробовать собачьих котлет. В подвалы только не заглядывал Никоша: страхом поножовщины и каннибализма глядят побитые, смурые глаза подвалов.

Но, надо сказать, находясь в сытости и довольстве против нелетающих сограждан, Никоша никогда не перегибал палку, и ни разу не попадался за открыванием чужих кастрюль.

Попробовал, пригубил и хорош: можно лететь в следующий дом.

Забрёл как — то «по работе» в крышу Эрмитажа.

Ба! Нашёл в стропильных рядах свёрток с золотыми монетами.

Всё аккуратненько сложено в табачный мешок и зарыто в золу. В количестве десять штук.

Десять — не клад, и не еда, а кладик маленький, называется просто находкой. Если бы не одно обстоятельство.

Монеты размером с вершок. Это ещё не горы и не состояние, но уже клад.

И весом, — всё если сложить вместе — то пуда два будет.

А что?

Это, ой — ёй, какие огромные монеты.

Кто ж такие чеканил?

Монеты — как колёса у тачки горовщика.

Может, и не монеты даже, а древнеримские диски для целей астрономии. Потому как для удобства поднимания на обсерваторию у них с обратной стороны было приспособлено по ручке.