Холодный Лунный Смайлик (Сказка-нуар)

— Что же ты, уродец. Открывай скорее.

— Я… я… — Никогда в жизни отец не называл Мишку так грубо, ни пьяный, ни тем более трезвый. 'Я не уродец' — пытался вымолвить Мишка, но слова примерзли к зубам.

— Скорее открывай, сынок, мне в туалет надо. — Это уже мать подошла, ее голос. Но и у матери он странный… голос… Неживой.

Мишка все понял. И вспомнил! Память словно оправилась от наваждения, ожила, проснулась, отмоталась обратно, к моменту встречи… И раньше. Главное — от Надьки не было ни звука, ни эсэмэс, ни на 'мыло', ни в скайп… И сегодня… Очень, очень, очень уж… странным получился сегодняшний вечер в кругу семьи, где все было мертво и тускло, без света, без телевизора, без смеха и шуток… И без еды, без ужина. НЕ БЫЛО УЖИНА! Даже воду в самоваре не кипятили!.. И сам он был как зомби среди них, среди… И кошки Дашки нигде не было, а он даже забыл про нее узнать… И сестренка Надька ни о чем ни разу его не спросила, только сидела на диване как истукан, руки на коленях, да на часы глядела не отрываясь. Мишка читал кое-что в своей жизни… Сейчас в каждом втором покетбуке вампиры… а фильмов — без счета видел он в кино оживших мертвецов и ночных пожирателей человеческой плоти… Теперь вот — сам в сказку попал. Только не такую как в 'Сумерках'. Открывать нельзя, они войдут и нападут на него и сожрут. Или выпьют кровь, и он станет как они все. Червивым, холодным и вонючим.

— Я… Не открою вам. Вы нежить. Прочь. Чур вас!.. Меня, то есть, чур… меня… от вас…

За дверью взвыли, уже не сдерживаясь, дверная ручка задергалась вверх-вниз… Щеколда слабенькая — были бы людьми, сорвали бы в одну секунду, даже Надька бы сумела… с нею не раз такое бывало… А сейчас не могут, ни дверь сорвать, ни стекло в оконце выбить. Нет, в принципе могут, просто им почему-то гораздо труднее стало это делать… Вот если бы он сам их позвал — чугунную стену бы разнесли, он читал, он знает… Чем, интересно, они скрежещут по двери — ножами, ножницами? А бабка? Бабка царапала стекло страшенными когтистыми пальцами… А рядом с бабкиной головой — поменьше, Надькина, тоже темная, аж синяя!.. Мишка затрясся и беззвучно, одной гортанью, загудел, словно мобильная трубка по твердой поверхности, с включенным вибровызовом, он хотел верить, что все происходящее — лишь сон, однако почему-то побоялся немедленно поверить в него и расслабиться, чтобы уже с интересом и сладкой киношной жутью досматривать этот сон-ужастик, понимая, что на самом-то деле он лежит в теплой постели, укрытый одеялом, в полной безопасности… Нет! Это точно не сон, щипай не щипай, прикусывай губу не прикусывай! Мишка проверил, на всякий случай: все буквы на книге видны, никаких несообразностей… абсурда, с точки зрения формальной логики, нестыковок — нет. Запахи, цвета — все натуральное. Перемычки, где явь могла перелиться в сновидение — нет! Разве что в электричке заснул… Точно!.. Нет, ни фига: они раньше замолчали, за две недели до этой электрички дурацкой! Нет, он не сумасшедший, это сон с явью можно перепутать, а явь со сном — ни за что! Здесь — явь! Так страшно Мишке не было никогда в жизни, даже перед парашютным прыжком. Но усиливающийся ужас, как ни странно, помог перебороть немоту:

— Вы не войдете, ведь я вас не приглашал! Я знаю порядки. Прочь!

Родственники за дверью и не подумали подчиниться отчаянным Мишкиным заклинаниям, либо растаять вместе со сновидением: бабка упорно царапала и царапала стекло и бороздки прямо на глазах становились все более заметными. Дверь они тоже прогрызут или проскребут, даже если не в силах сломать ее или сорвать, или иным каким способом преодолеть запреты, мешающие нечисти безнаказанно проникать к людям и нападать на них.

Сколько помнил себя Мишка, на стене, на белой кафельной плитке, напротив унитаза, приклеена была переводная картинка: козлоногий сатир — густая светло-серая шерсть вместо штанов — с кифарой в косматых руках. Вон она, до каждой мушиной точки знакомая, какой уж тут сон, все четко: звуки, запахи, цвет, ужас… И вдруг пошевелился сатир, смотрит на Мишку, подмигивает, но ухмылку спрятал: вытянул пухлые коричневые губы и шепчет:

— Мишка, плохо дело твое, выпьют они тебя, поедом съедят, а косточки в подполе спрячут. Да, Мишка, пропадешь, будешь меж ними и вместе с ними нежитью бродить, от собственных останков далеко не отходя. Не полынь бы на пальцах твоих — уже бы съели, а так им пришлось дожидаться подкрепления нечистых сил от злой полуночи.

А Мишка уже и удивлениям неподвластен, подумаешь — ожившая анимация, он уже и похлеще насмотрелся чудес за последние пять минут, только, вот, зубы стучат и стучат:

— И… и что… делать что… мне? — Мишка сквозь ужас все-таки родил вопрос и успел подумать, что поступил правильно: даже если он оказался в таком сверхсупернатуральном, но сновидении — лучше перестраховаться и как-то там действовать, защищаться, пусть даже просто спрашивая совета!..

— Обереги надень, если есть.

— К-ка-акие обереги? — Мишка цапнул рукой, по груди у горла… Крестик в рюкзаке оставил, вот балда…

— А лучше — сюда сматывайся, к нам, здесь жить можно. А эти — сожрут, точно говорю.

— К-куда сматываться?

— В наш мир, Кудыкины горы. Здесь тоже все неспроста, и здесь жути навалом, но я-то жив, а я вон сколько дышу, землю топчу! Ого-го сколько! Лет двадцать, по вашему счету! Лезь, давай!..

И руку протягивает!

А рука у сатира — оно, конечно, и рука, не лапа, но волосатая! Красноватые пальцы, ладонь — все в черной шерсти. И когти будьте нате! Толстенные, грязные. Но живые, телесные. Тоже — если вдуматься в увиденное — страшенный чувак, однако, смотреть на него можно без озноба. И глаза не людоедские. Что же делать-то?.. На вешалке, над стиральной машиной, висели Мишкины джинсы, и Мишка проворно их надел, на тот случай, чтобы не оказаться в этом Кудыкленде в одних трусах и футболке.

Вдруг сквозь дверь в ванной, в щель, осыпав замазку, палец пролез, а на пальце коготь, да не чета, не ровня тому, что у сатира: длинный, острый, жуткий, мертвый… О… о… отцовский, что ли?.. А по другую сторону обзора ладонь у сатира вихляется, сама в себя шлепает красными, теплыми на вид кургузыми пальцами: 'торопись, же, человечек Мишка, спасайся, дурень…'

И Мишка чуть было не поддался на глумливое участие, чуть было не скрепил рукопожатием с якобы дружелюбной нечистью согласие на переход. Что удержало его от гибельного прикосновения — счастливая случайность, или сторожевой звоночек из Мишкиного подсознания?.. Теперь это уже не важно, а тот миг решающий миг Мишка затряс головой и промычал:

— И ты прочь! Не знаю тебя! Изыди, падла!

Сатир вроде бы и подчинился Мишкиному отрицанию, упятился обратно, в двухмерный кафельный рисунок, но вместо толстогубой улыбки на харе у сатира проступил оскал! — да такой лютый, да такой слюнявый, что впору прятаться от него в мертвых объятиях бывших родичей!

Оружие! Было бы в руках оружие, хоть какое-нибудь!.. Даже ножниц нет, даже отвертки — все ножи, топоры, стамески, ножницы — все это на кухне, а там… ой, вон они царапают стекло, бабка с Надькой! В рюкзаке, что Мишка выволок из-за диванчика, перед тем как пойти с ним в туалет, почти ничего режущего-колющего не было: книжка — уже вынута, подарки тоже, кошелек с деньгами, две тысячи семьсот рублей с горсткой металлической мелочи, паспорт и ученический билет, старенькая мобильная трубка… зажигалка должна была быть — но нету, оставил где-то… ключи… есть ключи, но толку от них…

С давних пор лежала в тесном ущелье, между кафельной стеной и унитазным боком, старая 'детская' полукилограммовая гантель, пыльная, вся в ржавых лишаях, а когда-то ярко-синяя… Мишка вспомнил о ней, пробежался безумным взглядом по стенам, по окнам, по двери, схватил покрепче в кулак да и звезданул что было мочи, сверху вниз, как молотком, по когтистому пальцу, насквозь уже процарапавшему дверь в санузел. Палец мертво хрустнул, как сухая кость или карандаш, и осыпался на пол неровными серыми кусками, но Мишка не сразу это увидел, потому что вторым таким же замахом, не выпуская из ладони случайного оружия, впечатал круглую гантельную головку прямо в кафельное рыло искусителю-сатиру. Плитка от этого удара мгновенно покрылась неестественно густой и узорной, словно бы мультяшной, вуалью трещин, полностью похоронив под ними оживший было рисунок… Как-то так она неправильно отреагировала, плитка-то, — отметил про себя Мишка, но удивляться было некогда: остаток… точнее, ошметок батиного пальца на полу, верхняя фаланга с когтем, продолжала шевелиться и Мишка, присев на корточки, в два лихих удара гантелью разбил в общие мелкие дребезги палец и квадратик напольной плитки.

Все эти совершённые подвиги отнюдь не сделали Мишку бесстрашным героем, хотя и подбавили в его до смерти напуганное сердце крохотную мимолетную радость: 'Вот! Вот вам всем от меня!' Он даже выкрикнул в сторону исцарапанного оконца фразу, с детских лет сохранившуюся, по странной прихоти сознания, в глубинах памяти, гордый военно-опереточный слоган из какого-то черно-белого отечественного фильма древних советских времен: 'Врешь, не возьмешь!' В коридоре за дверью и на кухне за окошком выли и рычали, но теперь без притворства, без внятных слов и фраз в Мишкин адрес, вполне даже возможно, что, в мерзком пылу охоты на человеческую плоть, уже и не слыша отчаянных криков того, кто еще несколько дней или недель тому назад был их горячо любимым сыном, внуком, братом…

Тем временем, в процарапанную дыру на двери просунулся еще один когтистый палец, столь же гнусный и мертвый, и от него исходил явственный запах гари… И словно бы дымок сочится от пальца и откуда-то из щелей… В ванной вроде бы стало светлее, потому что сорокаваттная лампочка замигала красными всполохами… Нет, это не от лампочки… Это из кухни! Огонь! Пожар!

Мишка вдруг вспомнил, где он оставил зажигалку: вечером, почти перед тем, как лечь спать, он решил прогнать озноб, согреться чаем, но, не найдя ни шнура от электрического самовара, ни спичек, зажег газ с помощью зажигалки… почему-то забыл при этом остеречься пытливых бабкиных вопросов насчет ее наличия… а вопросов никаких и не было… поставил чайник на плиту, на маленький огонь… и забыл о нем! То-то чудились ему с кухни странные звуки: то ли шип, то ли свист… это остатки воды из чайника выпаривались… Но почему-то никто не заметил, не выключил… Ясно почему! Нежить потому что. Им-то по фигу, — едва ли не с завистью подумал Мишка, — они мертвые, им беспокойство по поводу расплавленного чайника неведомо, еще бы, поскольку для них уже неактуальны человеческие стимулы, опаски, желания и предвидения, а он, Мишка, заживо сгорит!.. К черту стимулы! Пожар в доме! Где ноль… ноль один, б-блина, где МЧС!? Реальный ведь пожар!

Мишкины мысли беспорядочно теснились в усталом мозгу, ему все еще очень хотелось жить, но голова уже отказывалась соображать, придумывать способы спасения или, хотя бы, сделать выбор: лютая смерть от огня, или кошмарная смерть от этих… Что из этих двух сортов нежити вперед его съест!?

Тем временем запах гари стал гуще, удушливее… и эти… упыри завыли, заметались по крохотному коридору… Им тоже, видать, огонь совсем не в радость! Хотя, с чего, казалось бы — мертвее-то не станут?.. Или станут?..